Полный желаемый заголовок:
ТЕМА ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ И ВОЕНЩИНЫ В РОМАНЕ Л. Н. ТОЛСТОГО «ВОСКРЕСЕНИЕ»
[ПРИМЕЧАНИЕ. Всё нижеследующее - отрывок из моей книги "НЕТ ВОЙНЕ Льва Николаевича Толстого". Спокойного чтения! Радостных открытий! - Автор. ]
_____________
В письме из Англии от 20 июля н. с. 1898 г. В. Г. Чертков сообщал своему ближайшему другу и учителю о заседании квакерского комитета помощи духоборам, на котором было решено немедленно переселить 3500 духоборов, расселённых в горах Терской области, на о. Кипр. Сообщая смету на переселение, Чертков писал, что необходимо немедленно собрать ещё 75 тысяч рублей для осуществления этого плана. 14 июля (26 июля н. с.) Толстой отвечал ему, в числе прочего, следующим:
«Так как выяснилось теперь, как много ещё недостаёт денег для переселения духоборов, то я думаю вот что сделать: у меня есть три повести: Иртенев <первоначальное заглавие повести «Дьявол». – Р. А.>, Воскресение и О. Сергий (я последнее время занимался им и начерно написал конец). Так вот я хотел бы продать их на самых выгодных условиях в английские или американские газеты (в газеты, кажется, самое выгодное) и употребить вырученное на переселение духоборов. Повести эти написаны в моей старой манере, которую я теперь не одобряю. Если я буду исправлять их, пока останусь ими доволен, я никогда не кончу. Обязавшись же отдать их издателю, я должен буду выпустить их, tels quels [лат. таковыми, каковы они есть.] Так случилось со мной, с повестью Казаки. Я всё не кончал ее. Но тогда проиграл деньги и для уплаты передал в редакцию Р[усского] В[естника]. Теперь же случай гораздо более законный. Повести же сами по себе, если и не удовлетворяют теперешним требованиям моим от искусства — не общедоступны по форме — то по содержанию не вредны и даже могут быть полезны людям, и потому думаю, что хорошо, продав их как можно дороже, напечатать теперь, не дожидаясь моей смерти, и передать деньги в комитете для переселения духоборов.
[…] Эта мера поможет мне ещё в том отношении, что, отдав эти свои сочинения для дела переселения, мне будет удобнее обратиться к разным богатым лицам с просьбой о пожертвованиях на дело переселения» (88, 106 – 107).
Кстати сказать, возникший денежный у автора (но при этом бескорыстный!) интерес к публикованию «Воскресения» не пошёл в ущерб и творческим результатам: гений художественного слова не покинул Толстого в сложившейся ситуации. Вот лишь один, хрестоматийный, пример его работы — из дневника С. А. Толстой. В день 70-тилетия, 28 августа 1898 г., Софья Андреевна записала примечательную беседу с мужем о романе «Воскресение»:
«Утром Л. Н. писал «Воскресение» и был очень доволен своей работой того дня. “Знаешь, — сказал он мне, когда я к нему вошла, — ведь он на ней не женится, и я сегодня всё кончил, т. е. решил, и так хорошо!” Я ему сказала: “Разумеется, не женится. Я тебе это давно говорила; если б он женился, это была бы фальшь” (ДСАТ – 1. С. 405).
Речь, конечно же, о главной паре персонажей романа — Катюше Масловой и Дмитрии Нехлюдове.
Но дальше Софье Андреевне, не разделявшей с супругом его чистой, евангельской Христовой веры, пришлось почувствовать нечто более для неё тяжёлое, нежели художественная фальшь.
В дни 12 и 13 сентября была плохая погода, да к тому же и много нежеланных Софье Андреевне гостей в яснополянском доме — среди которых, конечно, не могло быть Сергея Ивановича Танеева, тогдашнего платонического любовника жены Толстого, всегда вожделенно-желанного ею гостя. И некуда бежать: дождь, слякоть… А муж, прелестный муж, затеял в оба дня читать вслух гостям отрывки из нового своего сочинения — именовавшегося тогда ещё “повестью” — «Воскресения». И не всё ей понравилось в этих отрывках: в интимных отношениях главных героев и героини ей явственно послышались отзвуки печально и мучительно памятных ей по Дневнику мужа “похождений” его холостой молодости. И каково ей это слушать при гостях! По их разъезде 13-го в вечер последовало конфликтное общение, о котором Соня рассказала в дневнике:
«Повесть эта привела меня в тяжёлое настроение. Я вдруг решила, что уеду в Москву, что любить и это дело моего мужа я не могу; что между нами всё меньше и меньше общего... Он заметил моё настроение и начал мне упрекать, что я ничего не люблю того, что он любит, чем он занят. […]
— Да вот и дело моё духоборов ты не любишь... — упрекнул он мне.
[…] Делу помощи голодающим в 1891 и 1892 году, да и теперь, я сочувствовала, помогала, работала сама и давала деньги. И теперь, если кому помогать деньгами, то только своим смиренным, умирающим с голоду мужикам, а не гордым революционерам — духоборам.
[…] Не могу я вместить в свою голову и сердце, что эту повесть, после того как Л. Н. отказался от авторских прав, напечатав об этом в газете, теперь почему-то надо за огромную цену продать в «Ниву» Марксу и отдать эти деньги не внукам, у которых белого хлеба нет, и не бедствующим детям, а совершенно чуждым духоборам, которых я никак не могу полюбить больше своих детей. Но зато всему миру будет известно участие Толстого в помощи духоборам, и газеты, и история будут об этом писать. Л внуки и дети чёрного хлеба поедят!» (Толстая С.А. Дневники: В 2-х т. М., 1978. Т. 1. С. 411 – 412).
По поводу этой именно сентенции Софьи Андреевны в дневнике В. Б. Шкловский, биограф Толстого, высказал некогда ценное уточняющее замечание:
«Внуки и дети имели состояние больше, чем полмиллиона, и права на одиннадцать томов собрания сочинений, а белый хлеб стоил четыре копейки фунт, и они могли купить поезд ситного хлеба» (Шкловский В.Б. Лев Толстой. М., 1963. С. 707).
В письме к мужу от 3 сентября 1898 года из Москвы “бедная” жена “разорившего семью” мужа плачется, что, прогуляв по магазинам до половины седьмого вечера, «ещё половины покупок не сделала, а артельщик говорит, что записи <покупок на доставку. – Р. А.> так много, что в три дня не отделаешься» (Толстая С.А. Письма к Л.Н. Толстому. М., 1936. С. 708).
Дневник С. А. Толстой сохранил и свидетельства того, как первоначальный план Л. Н. Толстого подготовить для издания ради сбора средств духоборам три сочинения: «Отец Сергий», «Хаджи-Мурат» и «Воскресение» было скорректировано в пользу продажи на исключительных условиях одного «Воскресения», которое в последующие месяцы было расширено Толстым из повести до романа (Толстая С.А. Дневники. Указ. изд. Т. 1. С. 401, 405). Откуда ни возьмись, как в “лучшие годы” продажи «Войны и мира», Толстой вновь явил и деловую хватку, и настойчивость в переговорах с будущим издателем «Воскресения», упомянутым Софьей Толстой богатым евреем Адольфом Марксом. Вот почему, уже не имея возможности пенять на христианское нестяжательство мужа, Софья Толстая только выражает обиду, что деньги уйдут мимо семьи, мимо “бедствующих” в своих поместьях детей Толстого (Там же. С. 401). Но Толстой-то знал, что такое настоящее бедствие!
Из письма к жене, 18 (19?) сентября 1898 г.: «Ещё духоборческие дела, которые находятся в очень напряжённом состоянии. Надо ехать 2000 человекам, а денег не хватает 50 тысяч. Верю, что устроится, а делаю, что могу, не волнуясь, но и не унывая» (84, 327).
В октябре 1898 г. Толстой собрал более 15 тысяч денег для эвакуации из России духоборов и договорился с художником Л. О. Пастернаком об иллюстрациях для «Воскресения» — всё ещё повести, в понимании автора, хотя переговоры с будущим её издателем подталкивали Льва Николаевича к переработке повести в большой роман, с которого Адольф Маркс сорвал бы куш, но который бы (то есть права на его публикацию) и продать ему можно было очень дорого. Соня в связи с этими переговорами вспоминает в дневнике старый грех мужа, им самим упомянутый в приведённом выше письме В. Г. Черткову: продажу в 1862-м в журнал Каткова повести «Казаки» из-за карточного долга, и, в связи с этим, «кстати» сетует на «торговлю душой человеческой» (Толстая С.А. Дневники. Указ. изд. Т. 1. С. 416). Вероятно, читателю не надо напоминать, что тогда, в 1860-х, и позднее, в 1870-е гг., когда денежки с продаж шли на обеспечение её с детьми барской, зажиточной жизни в Ясной Поляне, а не на убиваемых, ненавидимых её «отчизной» духовных христиан — Соня отнюдь не возражала против такой торговли!
Биограф, друг Толстого и активный участник событий П. И. Бирюков приводит следующий текст договора Толстого с издателем:
«Адольфу Фёдоровичу Марксу. Предоставляю редакции "Нивы" право первого печатания моей повести "Воскресение". Редакция "Нивы" платит мне по тысяче рублей за печатный лист в 35 000 букв. Двенадцать тысяч рублей редакция выдаёт мне теперь же. Если повесть будет больше двенадцати листов, то редакция платит то, что будет причитаться сверх 12 000; если же в повести будет менее двенадцати печатных листов, то я или возвращу деньги, или дам другое художественное произведение.
Лев Толстой.
12 октября 1898 г. (Бирюков П.И. Биография Л.Н. Толстого. Указ. изд. Т. 3. С. 311).
«Само печатание романа — замечает тут же биограф, — должно было начаться с марта следующего года сразу на всех главных европейских языках. Это было исполнено и доставило Л. Н-чу немало хлопот» (Там же).
Адольф Маркс “нагрузил” автора пожеланиями о своей недешёвой покупке, и, как назло, необходимость напряжённой работы совпала у Толстого с простудой и ослаблением сил.
В переписке с Адольфом Марксом, в письме 17 ноября 1898 г., Толстой окончательно согласился называть «Воскресение» романом (71, 491). Он рассчитывал кончить основные работы над романом до 1 декабря, уже дав обещание жене переехать около этого срока в Москву. В коротеньком письме 1 ноября духовно близким людям, Альберту Шкарвану и Хрисанфу Абрикосову, Толстой сообщал: «Я никогда не был так занят и делом духоборов, и отношениями самыми радостными с разными лицами, и, главное, своим Воскресением. Я так увлечён этим делом, что думаю о нём день и ночь. Думаю, что оно будет иметь значение» (71, 477).
* * * * *
Как ни значительны для нашей темы обстоятельства, связанные с употреблением Львом Николаевичем гонорара от своего романа «Воскресение» на спасение учеников Христа и врагов войны, с удовольствием рассказав читателю о средствах помощи писателя и исповедника Христова тем, на кого несомненно он повлиял духовно — мы не можем наконец не задержать внимание и на антивоенной теме, как она себя выразила в самом романе. В этом отношении «Воскресению» не повезло: сюжет его позволил Толстому вволю “пройтись” по традиционной российской религии, по судилищам, тюрьмам, каторге, сборищам революционеров и проч. — но не по военщине!
Впрочем, с иной точки зрения — антивоенного в романе много. Его христианская, выраженная в названии романа тема — воскресение человека к ВЕРЕ ЖИВОЙ, то есть вере, руководящей помыслами и поступками, к христианскому пониманию жизни, к жизни духа и разумения, к сознательной жизни в Боге и в познанной через Христа, через благовестия Нового Завета, воле Его. С этих же, христианских, позиций не только тюрьмы и судилища, но и вся деятельность государств имперского извода, вся жизнь обществ, не устремлённых к исконному христианскому идеалу: общинам и Церкви — жизнь беззаконная. Устремление человека к слиянию своей воли с волей Бога открывает путь к освобождению от детерминаций первобытной животности — тех страхов и страстей, которые привели человечество к возникновению разбойничьих вооружённых гнёзд, превратившихся в их усилении, развитии своём в сущностно, неизбывно разбойные и палаческие государства — такие, как Россия. Такие государства и составляющие их общности подданных или даже граждан не могут по определению, по сущности своей служить Богу и Христу: их задача — не побарывать первобытные, как зверюшек Дарвина, влечения людей, а нацеплять на них павлиньи украшения «целесообразности», мнимой «необходимости» и даже сакральности, главное же — под этими красивыми перетолкованиями не только не уничтожать, а вводить их в норму и систему. В частности, прямое ограбление чужого труда, одно из фундаментальных влечений человека как животного (хорошо наблюдаемое в вороватом поведении т. н. “высших” приматов, обезьян, в дикой природе) — то, с чего начинались первые разбойные гнёзда ещё позднего каменного века — приняло форму сбора податей, на современном языке — налогов. А на налоги содержится не только военщина, но и вся та мундированная и безмундирная (например, палач) сволочь, которая “населяет” судилища, тюрьмы, этапы, полуэтапы и прочие казённые притоны, по которым автор проводит центральную пару своих персонажей, Катерину Маслову и Дмитрия Нехлюдова, а также множество других жертв мирских лжи и зла. «Порочные люди», подчёркивает автор, которые берутся судить и исправлять других порочных людей — менее хитрых, сдержанных и удачливых, а часто и “низких” в миру, бедных и простых — и оттого беззащитных перед общественным фарисейством.
Так точно в России конца 1990-х, и особенно путинской эпохи, в моральные наставники и цензоры, в воспитатели, и отнюдь не одних своих вы****ков, а всего большого общества, полезли преуспевшие бандыри, барыганы и рэкетмэны. Последние, именно деятели рэкета, пока занимались этим своим “заработком” — в наибольшей степени сближались в своих ментальных и поведенческих структурах с первобытными грабителями, зачинателями первых на Земле войн эпохи неолита, даже и с обезьянами. То есть — с подлинными, «дарвиновскими», зоологическими ИСТОКАМИ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ.
Но у этих цинично-открытых разбойников не было бы силы и власти — на давай им разнообразную “крышу” другие подлецы на жалованьи из бюджета: от полицаев, преследующих в современной России людей, называющих вещи своими именами (войну войною, мародёров мародёрами, насильников насильниками и убийцами — убийц), до, скажем, паскудной училки из г. Ефремова (Тульская область), по “велению сердца” (и засратых пропагандой мозгов) “настучавшей” зимой 2023-го на свою ученицу за антивоенный рисунок.
Казённые изделия, насквозь порочные пороками двух преступных режимов: коммунистического и путинского — заботятся об осуждении и наказании невинных! По крайней мере, в век Льва Толстого большинству в России скатиться до ТАКОЙ подлости, до ТАКОГО пользования общественным суеверием, оправдывающим судилища и наказания по суду — мешала, хотя и церковная, но всё-таки искренняя религиозная вера, нравственные табу! Запрет на подлость присутствует даже в поведении хищных млекопитающих — но только, увы, не человечих обитателей фашизированного и шизофренизированного «русского мира»!
Так что, как и в случае с «Войной и миром», а в особенности с “невоенным” по основной тематике романом Льва Николаевича «Анна Каренина», в «Воскресении» не только всё увязано одним “большим дыханием” художественного гения, но многое, так или иначе, окольными тропками выводит на тему войны и военщины, и даже предельно актуализирует её для нашей современности… В целом, однако, как мы и сказали в начале, роман «Воскресение» — не “про войну”, так что не только антивоенных суждений, но и образов именно военных в нём не так много. Значительнейшим исключением являются подробности военной службы молодого Дмитрия Нехлюдова в начале романа — «прозрачная» аллюзия на покаянного ближайшего друга Л. Н. Толстого и «толстовца № 1», выходца из военных, Владимира Черткова.
Продолжая развивать мысли, высказанные в «Войне и мире», «Анне Карениной», в публицистических статьях (в особенности в “антидрагомировской” «Carthago delenda est» 1896 года) Толстой в «Воскресении» поднимает прежнюю тему, актуальную для него со времён кавказских повестей, тему влияния условий военной службы на нравственность человека:
«Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в неё в условия совершенной праздности, — то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождения их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам» (32, 49). В полной мере это тлетворное влияние военной службы сказалось и на формировании внутреннего мира главного героя романа — князя Дмитрия Нехлюдова. Даже и с “бонусом”, который оказался доступен ему по общественному статусу: «Но когда к этому развращению вообще военной службы, с своей честью мундира, знамени, своим разрешением насилия и убийства, присоединяется ещё и развращение богатства и близости общения с царской фамилией, как это происходит в среде избранных гвардейских полков, в которых служат только богатые и знатные офицеры, то это развращение доходит у людей, подпавших ему, до состояния полного сумасшествия эгоизма. И в таком сумасшествии эгоизма находился Нехлюдов…» (Там же. С. 49 – 50).
И в художественных сценах, и в авторских отступлениях писатель настойчиво подчёркивает мысль, что именно на военной службе в Дмитрии Нехлюдове произошла «страшная перемена» — окончательно завершился исподволь подготовляемый ложным кастовым воспитанием процесс превращения его из чистого и доброго юноши, обладавшего богатыми духовными задатками, в порченного тётей родиной человека, утончённого эгоиста, для которого стали иметь значение только собственные удовольствия и наслаждения.
В годы студенчества, живя летом у тётушек, в усадьбе, Дмитрий увлекается поэзией и философией и являет собой яркий тип юноши, понимавшего «всю красоту и важность жизни», а при этом и «одного из тех людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение» (Там же. С. 43). По велению благородных разума и сердца, он отдаёт крестьянам наследственный, от отца, надел земли — часть богатой вотчины, пожалованной предкам Нехлюдова, вероятно, за военную службу.
Знакомство и общение его с Катюшей Масловой, «полугорничной-полувоспитанницей» тётушек, «черноглазой, быстроногой» так же исполнены естественных для человека нравственной и половой чистоты: «Нехлюдову всегда было приятно видеть Катюшу, но ему и в голову не приходило, что между ним и ею могут быть какие-нибудь особенные отношения» (Там же. С. 44). Отношения любви, постепенно зародившиеся между ними, так же были чисты, невинны:
«Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него и для неё. У него не было не только желания физического обладания ею, но был ужас при мысли о возможности такого отношения к ней. […] Он был уверен, что его чувство к Катюше есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, весёлой девочкой» (Там же. С. 46 – 47).
«Лучшее богопочитание есть благодарная радость» (41, 357). И отношения этих двоих, пока не наложил на них лапы поганый «русский мир», искалечив каждого из двоих по-своему — были ближе всего к тому, чем и должен быть в Божьем мире человек как сознательное дитя и работник всехнего нашего Отца.
Но совсем иным существом возвратился через три года к тёткам и Катюше офицер гвардии Нехлюдов:
«Тогда он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело, — теперь он был развращённый, утончённый эгоист, любящий только своё наслаждение. Тогда мир Божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, — теперь всё в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился. […] Тогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, — теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жён друзей, было очень определённое: женщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения» и т. д. (Там же. С. 47). Именно как с такой женщиной обошёлся в этот визит в имение Нехлюдов с подругой юности — тем толкнув Катюшу на тот тяжёлый жизненный путь, который в патриархально-сексистской гнуси «русского мира» именуется «падением», даже «гибелью» женщины. Отчего-то всё-таки женщины… Но это, к счастью, уже не наша тема.
Читая характеристику апгрэйженного тётей «родиной» Нехлюдова в главе XIII Первой части романа, читатель не напрасно, не случайно заметит сходство авторской риторики — с его же, Льва Николаевича, риторикой в «Исповеди»: именно страницах, посвящённых описанию развращения миром, мирской ложью, молодого Льва:
«Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть — всё это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны. […] Не было преступления, которого бы я не совершал, и за всё это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком» (23, 4 – 5).
И так далее… Но точно так же, как «Исповедь» Л. Н. Толстого отнюдь не во всём точна и уж совершенно не автобиографическое сочинение, так и, с другой стороны, путь жизни персонажа романа, Дмитрия Нехлюдова, в целом далёк от биографии как автора, так и прототипа (Владимира Черткова), но не лишён, однако, и некоторых именно толстовских ЧЕРТ АВТОБИОГРАФИЗМА:
«И вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим. Перестал же он верить себе, а стал верить другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного Я, ищущего лёгких радостей, а почти всегда против него; веря же другим, решать нечего было, всё уже было решено и решено было всегда против духовного и в пользу животного Я. Мало того, веря себе, он всегда подвергался осуждению людей, — веря другим, он получал одобрение людей, окружающих его.
Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил о Боге, о правде, о богатстве, о бедности, — все окружающие его считали это неуместным и отчасти смешным, и мать и тётка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [фр. наш дорогой философ;] когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили и весело пересказывал их, — все хвалили и поощряли его» и т. д. (Там же. С. 48).
Итак, сперва жизнь в столице, а позднее, и в особенности, военная служба — гнусно развращают Нехлюдова. Армия сделала из стыдливого юнца настоящего… нет, не «мужика»: хотя бы потому, что в эпоху Толстого слово это имело семантику принадлежности того человека, которого так называли, к сословию трудящегося народа, крестьян. Сделала же военная служба из Нехлюдова — нехорошую ПАРОДИЮ на его же, прежнего. «Уж не пародия ли он?» К несчастью для Катюши Масловой, она не была настолько развита, чтобы задаться такими размышлениями — даже имея, в отличие от героини Пушкина, возможность ВСПОМНИТЬ И СРАВНИТЬ.
Офицер гвардии Нехлюдов, как и его товарищи, не только не стыдится своей беззаботной, паразитической жизни, но, напротив, чувствует «восторг освобождения от всех нравственных преград», пребывает в состоянии хронического «сумасшествия эгоизма» — кстати сказать, подсмотренном Толстым дома, в поведении жены и детей (32, 49 – 50; ср. 58, 135; 84, 330). В состоянии такого «восторга» Нехлюдов совершает поступки, «бессердечие, жестокость, подлость» которых он, по сюжету книги, осознаёт только благодаря суровому самоанализу, напряжённой внутренней работе, той «чистке души», которая никогда, с отроческих лет, всё-таки не прекращалась в нём, и в результате которой он, падая и поднимаясь, упорно шёл к своему ВОСКРЕСЕНИЮ. В этом плане характерно и значительно для нас, что один из самых сильных моментов нравственного пробуждения он испытал тогда, когда, приняв решение оставить военную службу, вышел в отставку (Там же. С. 102 – 103).
Страницы «Воскресения» населены также и лицами, которые, в противоположность Нехлюдову, не терзаются угрызениями совести, не порывают с казённой службой, а, напротив, добиваются «примирения либеральности и гуманности с своей профессиею» (32, 421) и благополучно достигают высоких местечек, чинов и званий. К таким лицам относится, в частности, Масленников, бывший товарищ Нехлюдова по военной службе.
В LVII главе первой части романа идёт речь о том, что Нехлюдов приезжает к своему товарищу по полку вице-губернатору Масленникову по тюремным делам. Нехлюдов печётся о пересмотре дела несправедливо, беззаконно осуждённой Масловой и о допуске к ней и ещё некоторым заключённым в тюрьму. Остроумный адвокат Фанарин в разговоре с Нехлюдовым характеризует Масленникова так: «…Теперь губернатора нет, правит должностью виц. Но это такой дремучий дурак, что вы с ним едва ли что сделаете». — «Это Масленников?» — сразу, догадавшись, уточняет Нехлюдов (Там же. С. 158).
Иисус, без сомнения, шутил и смеялся! Потому что, верный Христов и Божий львёнок, Толстой мастерски умеет порадовать деликатным юмором читателя.
Масленников с первой встречи охотно готов слушать Нехлюдова, угодить ему. Но радуется он отнюдь не очнувшейся в Нехлюдове Птице Небесной, не духовному человеку, а — тому, единосущному самому Масленникову, человеку порочному, каким полюбил в полку видеть приятеля. Каким не только был на службе, но и остался сам:
«Масленников был тогда казначеем полка <сближение с евангельским «предателем» Иудой. – Р. А.>. Это был добродушнейший, исполнительнейший офицер, ничего не знавший и не хотевший знать в мире, кроме полка и царской фамилии. Теперь Нехлюдов застал его администратором, заменившим полк губернией и губернским правлением. Он был женат на богатой и бойкой женщине, которая и заставила его перейти из военной в статскую службу.
Она смеялась над ним и ласкала его, как своё прирученное животное…
[…] Такое же было жирное и красное лицо, и та же корпуленция, и такая же, как в военной службе, прекрасная одежда» (32, 170 – 171). Масленников и дома носит вицмундир — символ его пойманности, его ЗАКРЮЧЕННОСТИ у мира. Вицмундир носил, и даже похоронен был в вицмундире — друг семьи Толстых, замечательный поэт Афанасий Фет, отдавший мирской лжи, исканиям признания и высокого статуса у мира, тяжёлую и нелепую для Поэта дань.
Но, как видим, в «Воскресении» вся эта идейно-образная гиперсистема не столь страшна, как в «Войне и мире», где мир ловит в свои сети, политики и семьи, искупленную кровью и пробудившуюся, готовую взлететь Птицу Небесную — Пьера. Масленникову же — и по фамилии его каплунистой, обрюзглой летать не дано… Он дитя мира, и, год от года плешивея, толстея, этим самым внешне обозначает всё тяжельше придавливающий душеньку его груз — сладко-приятный, однако, как ортолан с трюфелью в желудке…
Мир взыскует от каждого своего, мирского. И только лишь необратимо порвав с миром, мы вправе рассчитывать на помощь Свыше. Нехлюдов закрючен последствиями своих же пороков и наказуем необходимостью искать у мира того, с чем праведный обращается в молитве к Богу: спасения и блага ближнего. Добившись своего в первом разговоре (а именно так и закрючивает свои жертвы мир), и не послушав умницу Фанарина в новом предупреждении о Масленникове («это такая, с позволения сказать, дубина и вместе с тем хитрая скотина». – 32, 177), Нехлюдов (в главе LVII Первой Части романа) едет к нему о Масловой и других узниках во второй раз. И попадает на гнусный светский «приём», устраиваемый по четвергам бойкой женой бывшего товарища. Тем унизительнее попытки Нехлюдова перевести разговор на те серьёзнейшие темы, ради которых он нанёс видит к вице-губернатору Масленникову.
Масленников, встретив Нехлюдова, увлекает его сначала в гостиную, где у его жены собралось светское губернское общество, и говорит: «Дело после; что прикажешь — всё сделаю» (32, 189). Снова пытается взбудить в Нехлюдове единосущное себе… Поговорив в гостиной сколько нужно было для того, чтобы соблюсти приличие, Нехлюдов просит Масленникова выслушать его, и они удаляются в японский кабинетик. Следующая глава начинается так:
«— Ну-с, je suis ; vous. Хочешь курить? Только постой, как бы нам тут не напортить, — сказал он и принёс пепельницу.
— Ну-с?
— У меня к тебе два дела.
— Вот как.
Лицо Масленникова сделалось мрачно и уныло. Все следы того возбуждения собачки, у которой хозяин почесал за ушами, исчезли совершенно» (Там же. С. 191).
Из приведённого текста совершенно неясно, отчего лицо Масленникова сделалось мрачно и уныло и почему исчезли следы того возбуждения, в котором он перед этим пребывал. Ведь Масленников знал, что Нехлюдов приехал к нему по делу и что этот деловой разговор, на время отложенный, всё равно состоится.
Пока Нехлюдов излагает боль своего сердца о безвинно, либо по ничтожным причинам, томящихся в остроге, из гостиной раздаются бодрые реплики и взрывы смеха, иногда «даже натурального» (Там же).
Всемогущество и полная готовность услужить Масленникова лишь подчёркивают мучительность ситуации для Нехлюдова. А на следующий день, как похмелье — нравственная расплата, корреспонденция от Иуды:
«…На толстой глянцовитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твёрдым почерком о том, что он написал о переводе Масловой в больницу врачу, и что, по всей вероятности, желание его будет исполнено. Было подписано: “любящий тебя старший товарищ”, и под подписью “Масленников” был сделан удивительно искусный, большой и твёрдый росчерк» (Там же. С. 193).
Апофеоз безобразия этического и одновременно эстетического в этом эпизоде. Сальный поцелуй Иуды. Но не смятенного Иуды евангелий, а — «русско-мирного», православного: уверенного в своей власти… альтернативного умницы.
«— Дурак! — не мог удержаться не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове “товарищ” он чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал себя очень важным человеком и думал если не польстить, то показать, что он всё-таки не слишком гордится своим величием, называя себя его товарищем» (Там же. С. 193).
Тяжёлая плата за прежние грехи! Не физическими мучениями и не искупительной, на глазах, гибелью людей, как было с Пьером — а морально, унижением перед «высокими» мира, Дмитрий Нехлюдов искупает свои прежние грехи.
Но свинопотаму Масленникову, одному из типичных уродов «русского мира», быть ходячим мертвецом уже до гроба. А Нехлюдов…
Тут же, в начале следующей, LIX-й, главы, автор дарит симпатизирующему ему (то есть, и автобиографичному Нехлюдову, и самому Льву Николаевичу) читателю надежду на de profundis возлюбленного персонажа. В знаменитой метафоре «нравственной чистки», уподобленной очищению вод реки:
«Одно из самых обычных и распространённых суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определённые свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д. Люди не бывают такими. Мы можем сказать про человека, что он чаще бывает добр, чем зол, чаще умён, чем глуп, чаще энергичен, чем апатичен, и наоборот; но будет неправда, если мы скажем про одного человека, что он добрый или умный, а про другого, что он злой или глупый. А мы всегда так делим людей. И это неверно. Люди как реки: вода во всех одинакая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то тёплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем непохож на себя, оставаясь всё между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов. Перемены эти происходили в нём и от физических и от духовных причин» (32, 193 – 194).
Очередное спасительное «очищение» было наготове. Конечно же — в соприкосновении с юностью, с прошлым и с природой родной усадьбы… В главе XIV Второй части Нехлюдов, пребывая по делу Масловой в столице, смотрит на рафинированный масленниковский мирок уже ИЗВНЕ, непокойно-презрительными Львиными, толстовскими очами:
«Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни. Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрёка самому себе общаться с людьми этой среды. А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нём негодование и презрение» (Там же. С. 246).
Но от чуждого масла трудно отчистить как шёрстку Льва, так и перья Птицы. Вот почему до самого финала романа духовный путь Нехлюдова во Христе ещё не определён, и продолжение, именно “христианские” части романа, задумывались, да не были написаны Толстым. «Потому что была бы фальшь, фальшь!» — воскликнула бы, с отяжелелыми крылами, раба мира Софья Толстая.
Может быть, и так, Соня… Может быть.
Ещё отсылка к системе антивоенных воззрений Л. Н. Толстого, уже сообщённых им, допреже романа, в публицистических текстах — тема дуэли Позена и Каменского, по-своему возмутившая Нехлюдова. Её подробности не случайно напомнят читателю осуждение военных убийц в толстовском «Carthago delenda est» 1896 года. Но тема нравственного повреждения в среде офицерства и в целом «благородного» сословия была начата, как мы помним, ещё кавказскими повестями Толстого и «Двумя гусарами». И вот, через десятки лет, достойное продолжение. Часть Вторая, глава XVI:
«В канцелярии Сената, пока Нехлюдов дожидался делаемой справки, он слышал опять разговор о дуэли и подробный рассказ о том, как убит был молодой Каменский. Здесь он в первый раз узнал подробности этой занимавшей весь Петербург истории. Дело было в том, что офицеры ели в лавке устрицы и, как всегда, много пили. Один сказал что-то неодобрительно о полку, в котором служил Каменский; Каменский назвал того лгуном. Тот ударил Каменского. На другой день дрались, и Каменскому попала пуля в живот, и он умер через два часа. Убийца и секунданты арестованы, но, как говорят, хотя их и посадили на гауптвахту, их выпустят через две недели» (32, 256).
Глава XVII, Нехлюдов у графини Катерины Ивановны:
«Разговор и здесь зашёл о дуэли. Суждения шли о том, как отнёсся к делу государь. Было известно, что государь очень огорчён за мать, и все были огорчены за мать. Но так как было известно, что государь, хотя и соболезнует, не хочет быть строгим к убийце, защищавшему честь мундира, то и все были снисходительны к убийце, защищавшему честь мундира. Только графиня Катерина Ивановна с своим свободолегкомыслием выразила осуждение убийце.
— Будут пьянствовать да убивать порядочных молодых людей — ни за что бы не простила, — сказала она.
— Вот этого я не понимаю, — сказал граф.
— Я знаю, что ты никогда не понимаешь того, что я говорю, — заговорила графиня, обращаясь к Нехлюдову. — Все понимают, только не муж. Я говорю, что мне жалко мать, и я не хочу, чтобы он убил и был очень доволен.
Тогда молчавший до этого сын вступился за убийцу и напал на свою мать, довольно грубо доказывая ей, что офицер не мог поступить иначе, что иначе его судом офицеров выгнали бы из полка. Нехлюдов слушал, не вступая в разговор, и, как бывший офицер, понимал, хоть и не признавал, доводы молодого Чарского, но вместе с тем невольно сопоставлял с офицером, убившим другого, того арестанта красавца-юношу, которого он видел в тюрьме и который был приговорён к каторге за убийство в драке. Оба стали убийцами от пьянства. Тот, мужик, убил в минуту раздражения, и он разлучён с женою, с семьёй, с родными, закован в кандалы и с бритой головой идёт в каторгу, а этот сидит в прекрасной комнате на гауптвахте, ест хороший обед, пьёт хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить по-прежнему, только сделавшись особенно интересным.
Он сказал то, что думал. Сначала было графиня Катерина Ивановна согласилась с племянником, но потом замолчала. Так же как и все, и Нехлюдов чувствовал, что этим рассказом он сделал что-то в роде неприличия» (Там же. С. 260).
Нехлюдову, безусловно, не следовало бы метать бисера перед паноптикумом мёртвых уродов. Это мы можем не только понять, а и ощутить — по окружающей нас, немногих из нас в России, мёртвой и мертвящей атмосфере. Приведённые отрывки у Толстого — уже до боли близкое описание творящегося в наши дни, предельное сближение с путинской Россией 2020-х, где бандырей делают героями, а отцов семейства, воспитывающих детей своих в ненависти к ЛЮБОЙ войне – запирают в тюрьму.
Вослед Масленникову и дуэлянту Позену, одобренному, так или иначе, «светским» кругом общения Дмитрия Нехлюдова, к кому же паноптикуму уродов «русского мира» как части лжехристианской цивилизации причтём и появляющегося ближе к завершению романа генерала, начальника Сибирского края, к которому обращается Нехлюдов с просьбой о смягчении участи заключённых. Этот генерал многими чертами своего характера напоминает генералов из «Отца Сергия», «И свет во тьме светит», «Хаджи-Мурата».
«Главное приобретение, которое вынес генерал из своей тридцатипятилетней службы, явилась привычка пить много вина, в результате которой он, по словам писателя, «сделался тем, что врачи называют алкоголиком. Он был весь пропитан вином. Ему достаточно было выпить какой-нибудь жидкости, чтобы почувствовать опьянение. Пить же вино было для него такой потребностью, без которой он не мог жить, и каждый день к вечеру он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к этому состоянию, что не шатался и не говорил особенных глупостей. Если же он и говорил их, то он занимал такое важное, первенствующее положение, что какую бы глупость он ни сказал, её принимали за умные речи» (32, 421). Высшие инстанции при том были абсолютно, и не без оснований, уверены в благонамеренности чувств генерала и поэтому жаловали его своим глубоким и неизменным доверием.
На страницах «Воскресения» завершается и эволюция образа офицера-иностранца, о котором ещё в юности, участвуя в войне против горцев, писал Толстой в своих кавказских рассказах. В последнем романе писателя снова фигурирует верноподданный самодержавного режима, «заслуженный, но выживший из ума, как говорили про него, старый генерал из немецких баронов», служивший на Кавказе и в Польше, увешанный многими орденами, теперь заведующий тюрьмами и казематами. Весь смысл своей деятельности генерал полагает в ревностном исполнении предписаний свыше, исходящих от имени государя императора. Его не интересует конечный результат этой деятельности, то, что заключённые мрут от голода, от чахотки, кончают жизнь на виселицах. Все свои силы генерал устремляет на то, чтобы выполнить «патриотический, солдатский долг» и не ослабеть в исполнении обязанностей, которые он считает важными и которыми гордится. По отцовским стопам идёт и его сын, который, окончив военную академию, служит в «разведочном бюро». Сын также гордится своей службой. Занятия же его, как поясняет писатель, «состояли в заведывании шпионами» (32, 267).
Рисуя внешний портрет генерала, писатель выделяет в нём такие черты, как потухшие глаза из-под седых бровей, хриплый старческий голос, «окостеневшие члены», старческие бритые отвисшие скулы, подпёртые военным воротником. Мундир генерала украшен белым крестом, полученным, как говорит писатель, «за исключительно жестокое и многодушное убийство» (32, 269). В целом от всей фигуры царского сатрапа исходит впечатление бездушной, тупой и мертвящей силы. От этого ходячего мертвеца зависит, чтобы не мучались мучаемые тётушкой Империей живые… Поистине, символ служилого сословия России! Недаром, в продолжение беседы, костлявый, как сама смерть, старик несколько раз неодобрительно адресуется к Нехлюдову о том, что тот не «служит», а надо бы «служить».
Стремясь поскорее уйти из мёртвого дома, «Нехлюдов встал, стараясь удержаться от выражения смешанного чувства отвращения и жалости, которое он испытывал к этому ужасному старику» (Там же).
Поистине: КОМУ служить?! Служить России, по сей день — то же, что служить лжи и смерти.
Итак, страниц, посвящённых раскрытию тематики войны и военщины, в «Воскресении» не много. Тем не менее, всё сказанное на этих страницах исполнено такой остроты, такой разоблачающей силы, что цензура не только России, но и в других странах, заражённых нараставшим в ту эпоху милитаризмом, в Англии, Франции, Германии, Америке и др., под различными предлогами добивалась изъятия тех мест, которые содержали нападки на армию и милитаризм. Для милитаристов роман был действительно страшен не только злободневностью, остротой проблематики, но и психологической достоверностью ситуаций и характеров. Так, один из переводчиков книг Толстого, Теодор де Визева (Wyzewa, 1862 – 1917), писал в феврале 1900 года из Парижа, что, пo его мнению, генералы в «Воскресении» как будто списаны с генералов французского генерального штаба. Одновременно он сообщал о том, что в изданиях толстовского романа опущены строки о военной службе, так как французские читатели якобы не могли о написанном «рассуждать хладнокровно» (Литературное наследство. Т. 75. Кн. 1. С. 356).
Аналогичные сообщения поступали в Ясную Поляну из Лондона, Праги, Берлина, Вены. По словам Эйльмера Моода, биографа и переводчика писателя, в берлинских изданиях «Воскресения» исключалось всё оскорбительное для военщины и попов (Там же. С. 360).
Толстой не оставался равнодушным к цензурным искажениям. После одной из «обработок», которой подвергся роман американским журналом «Cosmopolitan», писатель обратился с заявлением «В редакции иностранных газет», в котором писал о лишении авторизации романа в том виде, в каком он появился на страницах американского журнала (см. 72, 115).
Характерно, что выброшенные цензурой места романа «Воскресение» по стилю и злободневности содержания приближались к обличительным строкам публицистических статей. Отношение же самого Толстого к фактам изъятия и купюр тех мест, в которых содержалась критика военного сословия, свидетельствовало о неослабевающей энергии писателя в обличении этого зла, о его бескомпромиссном и всё возрастающем христианском проклятии в адрес многообразных истоков и сил, порождающих войны.
К О Н Е Ц