Алексей Кондратенко
Павел Григорьевич Антокольский (1896 – 1978) вошёл в литературу, образно говоря, с театральных подмостков.На знаменитую трибуну Политехнического музея в Москве он, оборванец и полунищий, поднялся в 1920 году в «паршивых обмотках». Его привёл в самую известную в стране поэтическую аудиторию Валерий Брюсов. Позднее Антокольский скажет: «Октябрьская революция усыновила нас, детей войны». Он называл поэзию 1920-х годов поэзией «преодоления больших расстояний во времени и пространстве». А ещё были мучительные творческие поиски самим Антокольским народности, классического стиля…
Несмотря на известность, до войны он имел репутацию «поэта книжного». 1941 год призвал его, образно говоря, в солдатский строй. Работал истово: писал стихи, выступал перед красноармейцами, руководил творческим семинаром в Литинституте, был заместителем председателя комиссии Союза писателей СССР по литературе для юношества.
В статье с символическим названием «Москва»(Известия, 1941, 5 июля) однозначно утверждал: «Исторические воспоминания глубокими чертами вгравированы в сознание каждого, чей родной язык – русский язык. Этому учит каждая пядь нашей земли, полная народной славы». В статье «Сим победиши», перечисляя периоды формирования культуры России, провёл мысль о бессмертии народа, чья история вместила «память и надежду, любовь к родной земле и самосознание отдельного человека». Отсылая современного читателя к временам Древнего Рима, высказывал убеждённость в неизбежной победе.
Сообщал в письме другу в ноябре 1941 года: «Что сказать о себе? Продолжаю дико работать, пишу всюду и всё, что от меня требуют». Те холодные месяцы в Москве казались ему похожими на зимовку на полярной станции. Стужа, голод, узкий круг единомышленников – зато всех объединяет дружба, нет розни, склок, зависти и подлости…
А ещё Антокольский руководил театром (часто выезжали на фронт, в частности, в район Тулы). Там он, по собственному признанию(апрель 1942 года), видел много замечательных людей, особенно лётчиков.
6 июля 1942 года недалеко от Орла погиб его сын Владимир – 19-летний младший лейтенант, прибывший на фронт меньше месяца назад. Смерть сына настолько потрясла поэта, что он продолжал писать ему письма, мысленно разговаривать. Так родилась поэма «Сын», которая стала известна практически всем в Советском Союзе. Её строки были понятны и тем, кто потерял своих близких, и тем, кто всё ещё надеялся на чудо.
Не опоздай. Сядь рядом с ним на парте,
Пока погоня дверь не сорвала.
По крайней мере затемни на карте
В районе Жиздры, западней Орла,
Ту крохотную точку, на которой
Ему навеки постлана постель.
А вот два символических письма отца сыну, которые адресат уже никогда не получил и не прочёл:
«6 июля 1944 года. Любимый мой друг! Два года тому назад был такой же светлый день на берегу речки Рессета. И это был последний день твоей жизни. В тот день вы закончили двухсоткилометровый марш. Во время марша на отдых полагалось по 4 часа в сутки. Спали на голой земле. Ели на ходу. Форсировали реку. Тебе было указано остаться где-то в резерве, в тылу. Ты не захотел отстать от товарищей и оказался рядом с ними на переднем крае. Немцы вели шквальный, стелющийся по земле огонь. Ты был в траншее, корректировал огонь своего орудия. Один из бойцов был ранен. Ты кинулся к нему. Тотчас же разрывная пуля пробила твою верхнюю губу и разорвалась во рту. Ещё горячий, с гибкими живыми мускулами, ещё не потеряв живого смуглого румянца, ты был мёртв. Ты ничего не увидел в жизни, кроме счастливого пёстрого детства и несчастной, трудной, подло оборванной юности, которая сразу навалилась на тебя – войной, мобилизацией, дальними расстояниями, тоской, одиночеством, лихорадочно быстрым возмужанием. Но жизнь твоя продолжается. Через поэму тебя узнали и полюбили десятки тысяч людей: отцов, матерей, сыновей и девушек. Ты будешь рядом со мною до последнего смертного часа. Всё, что я делаю, и всё, что сделаю ещё, посвящено тебе. Друг мой, солнышко моё, дорогой мой голубчик Вова, не покидай меня».
«13 июля1944 года. Нет исхода чёрной тоске – как будто ты жив и стучишься ко мне горячими, сильными руками, и не могу я, никак не могу отворить тебе двери. И всю жизнь, все эти годы ты жадно хочешь вернуться и досказать, дожить, долюбить, дорасти всё, что тебе положено, и нет этому конца, нет исхода, и пройдёт ещё десять или сто лет, всё останется, как было: ты, молодой, полный сил и надежд, полный права на жизнь, любовь и счастье, обнявший в последнюю минуту воронёный автомат, на дне траншеи, уткнувший голову в колени. Ничего не кончилось – ни жизнь, ни смерть, ни любовь, ни обида, ни горе. Тебе – нет конца».
Потеряв сына, он стал говорить: «Война – школа страдания».Поэма «Сын» звучалакак воплощение скорби, страшный счёт германскому фашизму.Это было сочувственное и мужественное рукопожатие поэта миллионам людей, потерявших близких на войне.Старая любовь читателей к Антокольскому в одночасье наполнилась новыми смыслами.Очень высоко ценила «Сына» Ольга Берггольц. Поэма выдвигалась на Сталинскую премию ещё в 1943 году, но получила эту награду только в 1946 году.
Поэт неудержимо стремился попасть на место гибели сына. И такая возможность появилась. Корреспондент газеты 3-й армии «Боевое знамя» Семён Трегуб (литературовед, в довоенные годы один из ведущих журналистов «Правды») вспоминал: «Мысль о том, чтобы создать книгу, посвящённую освобождению Орла, возникла у нас в армии вскоре после того, как 5 августа 1943 года Москва салютовала в знак одержанной победы двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий. Трём дивизиям присвоили тогда почётное звание «Орловских», две из них входили в состав 3-й армии».
28 августа 1943 года писательская бригада (Павел Антокольский, Борис Пастернак, Александр Серафимович, Константин Федин, Всеволод Иванов, вдова Николая Островского – Раиса) выехала из Москвы. 7 сентября Антокольский записал в дневнике: «Армия в движении, в марше… мы в течение недели были свидетелями переходов по 30–40 километров в день вдоль фронта. На этом лучше всего можно если не узнать, то почувствовать сложное и могучее хозяйство войны».
В эти дни родилось стихотворение Антокольского «Армия шла»:
Армия шла по орловской земле,
Мимо развалин, заросших бурьяном,
Рвов перекопанных, кладбищ в золе,
Танков, потерянных Гудерианом.
Красная Армия, цвет и краса
Нашего мужественного народа,
Шла по проселкам, входила в леса.
Ей откликалась лесная природа
Шелестом листьев и пеньем пичуг.
Мир просыпался. В предутреннем блеске
Дымно синели сквозь щели лачуг
Речки, овраги, поля, перелески.
Финал стихотворения был полон пафоса, но это небыл кабинетный пафос, это был победный клич солдата-освободителя.Недаром Долматовский сказал тогда во всеуслышание: «Считавшийся книжным поэтом Антокольский стал поэтом с чертами трибуна, которые подняли его и возвысили».
В мужестве спаяна, в правде пристрастна,
Армия шла и брала города,
Русскую землю, родное пространство.
Может быть, там ни печей, ни окон –
Только огонь по домам онемелым
Да одичалый германский закон
Блещет со стен, нацарапанный мелом.
Может быть, взгляд подлеца как свинец
За амбразурами тускло намечен…
Может быть! Но наступает конец.
Город не будет врагом онемечен.
Город и область воротятся к нам.
Так, оборону врага прорывая,
Жизнь возвращая людским племенам,
Армия шла – как весна мировая.
Да, как весна! Ибо был он таков,
Русский сентябрь сорок третьего года.
Благословенны на веки веков
Солнце его и его непогода.
Таким же «русским», «орловским» оказалось и другое стихотворение Антокольского – «Памяти Тургенева» (кстати, оно было напечатано в «Орловском альманахе» в первые послевоенные годы). Это одна из баллад, которые так удавались поэту. История, мифология, почти сказка… Но какая суровая и мудрая сказка!
Здесь, у Красивой Мечи, или в Спасском,
Или уйдя на Бежин луг чуть свет,
Влюбился в песню, спетую подпаском,
Орловский барин, умница поэт.
Был он высок, осанист и спокоен,
Любил бродить с двустволкой по лесам.
Есть у стихотворения, помимо Тургенева, и два других героя: один – отважный партизан, чем-то похожий на Тургенева– его земляк и тёзка, охотник, богатырь; и полная противоположность первых двух – враг, захватчик «герроберст» (т.е. старший офицер вермахта). Между боями, в занятой орловской деревне, чтобы печь не погасла, незваный пришелец, не задумываясь, бросает книги в огонь:
Он понимал, что никуда не выйдет
Из этой жаркой маленькой избы,
Что вьюга насмерть немцев ненавидит,
Что верстовые жуткие столбы
Не считаны.
И нет уже спасенья
Ни у печи, ни в поле, ни в лесу…
Рванув кольцо, шагнул с размаху в сени
Тот великан с двустволкой на весу.
Был он, как встарь, осанист и спокоен,
Никем не остановлен и не зван.
Нам лучше не расспрашивать, какой он –
Товарищ Т., по имени Иван.
Он усмехнулся в бороду, усталых
Глаз не сводя с морозного стекла.
А там, в слоистых ледяных кристаллах,
Ракета красной каплею текла
И расплывалась. Но едва погасла –
В остывшей печке красный уголёк
Страницы книги тронул будто назло,
И красный блеск на великана лёг.
Завыла вьюга, бешено запенив
Косматый снег. Услышав: «Руки вверх!»,
Герр оберст вздрогнул: «Кто это? Тургенев?»
…И партизан его не опроверг.
Полно лирики и дружеской солидарности с бойцами стихотворение, казалось бы, с совсем не подходящим для той поры названием «Леди Гамильтон»:
Это было в полуночном Брянском лесу.
Рассказал нам экран про чужую красу,
Про заморскую женщину с ясным лицом,
Со счастливою жизнью и горьким концом.
Поэт сам был удивлён этому не придуманному парадоксу:
В старом Брянском лесу, у могучих дубов,
Услыхали бойцы про чужую любовь.
И запели бойцы о своей дорогой,
Как прощались-клялись под крещенской пургой.
И один и другой, самокруткой дымя,
Вспоминали, что ждет не дождется семья.
Что вся милая жизнь продолжается в ней…
И хотелось им петь и нежней и грустней…
Пусть оторван от милой на тысячу лет,
Пусть устал и небрит, раньше времени сед,
Пусть огнем опалён, до костей пропылён…
Защищающий родину – трижды влюблён.
В поездке августа – сентября 1943 года Антокольский познакомился с поэтом Яковом Хелемским, служившим в редакции газеты Брянского фронта «На разгром врага». По-отечески поддержал его, без лишних церемоний просто собрал стихи молодого коллеги в небольшую книжку, которая была издана вскоре в Москве. Также в Москве вышел солидный сборник, ставший итогом поездки писательской бригады в освобождённые районы Орловской области. На этот успех обратили тогда внимание многие. Руководитель Союза писателей СССР Николай Тихонов в феврале 1944 года на одном из писательских пленумов так отозвался об Антокольском и его товарищах: «Хорошо поработали в частях». Имелись в виду, конечно, воинские части, тогда это было понятно без лишних дополнений.
Антокольский редактировал и рецензировал рукописи для издательства «Советский писатель» (в том числе рукописи Андрея Платонова), участвовал в конкурсе авторов текста гимна СССР.Старомодный «классицизм» Антокольского оказался необыкновенно востребован в годы войны. А сам он не раз возвращался к ставшей сердечно близкой Орловщине: в поэме «Ярославна»,в стихотворениях «Жар-птица», «Сказка о матери», «В районе Жиздры»:
Война везде. Война во всём.
Мешок её заплечный
Мы и сквозь космос понесем,
На Путь прорвавшись Млечный.
Пусть бегут столетья мимо,
Годы медленно скользят.
ЗДЕСЬ ПОГИБ МОЙ СЫН
ЛЮБИМЫЙ
СОТНИ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД.
Даже победный май 1945 года не стал для Антокольского временем «демобилизации» из солдатского строя. Он призывал читателей заглянуть за исторический горизонт, задуматься о судьбах мира, только что спасённого от коричневой чумы фашизма.И радостью, и думой о будущем овеяно стихотворение с абсолютно точной датировкой «Двадцать третье апреля 1945 года»:
Это значит, парня из Орла
Встретил паренёк из Сан-Франциско:
«Значит, мы живем друг к другу близко.
Значит, верно, что Земля кругла»…
Выступая на писательском пленуме в конце мая 1945 года Антокольский с убеждённостью бойца и творца говорил: «Отечественная война продолжается как внутреннее обязательство художников перед тем, что пережил народ… Мы обязаны принести на Запад тот свет, ради которого мы до сих пор жили, страдали, боролись и собираемся дальше страдать, бороться и жить… многое в умах Европы неблагополучно… с этими равнодушными нам предстоит серьёзный разговор». Удивительно, но и спустя восемь десятилетий эти мысли Антокольского звучат очень верно и своевременно.
В послевоенные годы он иногда вспоминал об Орловщине, которую увидел в самые трагические её дни. Именно Орловщину, потому что, например, если прочесть множество стихов Антокольского, то встретишь Воронеж лишь раз, а Курск или Ростов – ни разу. Вот и в поэме «В переулке за Арбатом» герои в дальнем пути на какое-то время выходили на перрон именно орловского вокзала:
Но тут в окне огни, киоски –
Большой вокзал, перрон, Орёл.
Они прошли платформу молча,
Как дети, за руки держась.
Прошли, как два луча, сквозь толщу
Чужих, нелюбопытных глаз.
Там, где-то западнее Орла, на месте гибели сына, навсегда осталась частица души большого и мудрого поэта.
(Материал из Интернет-сайта)