Цвет педикюра соответствует её утреннему настроению — страсть, но буржуазная, немного крови, но венозной, не артериальной. Этот оттенок сдержанного пурпура встречается у Босха и Дали. У гениев обостренный цветовой «слух». Цвет — это формат эмоций, партитура, если угодно. «Если угодно» звучит в её голове голосом одного нищего художника, записавшего себя в таланты и, видимо, на этом основании вступающего с ней в бессмысленные экзистенциальные споры. Забавным «если угодно» он пытался придать весомости себе и аргументам, при этом так беспомощно вскидывал немытую голову, что лишь перекрасил в свою интонацию старый оборот речи. Неуспешный мужчина не имеет права на безапелляционное высказывание собственного мнения. Сначала приложи усилия, чтобы что-то представлять, а потом открывай рот. И это тоже форма — этическая, социальная. Форма должна быть во всем, ибо она и есть суть гармонии…
Победив в мысленном монологе, она опускает взор к своим туфлям с приоткрытыми пальцами и прямоугольниками ярких ноготков, слегка скругленных по линии кутикулы. Сланцы, в которых здесь ходят все без исключения, ужасны. Пальцы плющатся, словно выдавленные краски. Растянутые майки не менее отвратительны. Обувь и одежда должны придавать форму. Форма это… а впрочем, эта мысль уже сформулирована.
В том месте, где теплый асфальт утыкается в прохладные плиты, она сворачивает в уютную тень кафе. Десяток мозаичных столиков под заштопанной солнцем крышей. Та же штопка в высветленных дредах бармена – высоком парне, одетом в мешок «майка-джинсы». Голубая слюда его глаз взята из мозаики столешниц. Блеснув лазурью, он приносит латте в чашке с блюдцем, белоснежном в его загорелых пальцах.
— Your coffee, Madam!
Восточная мелодия извивает молочную виньетку кофе, копируя его дреды. Солнечные пальцы блуждают по цветным клавишам мозаик, зажигают их, не дотрагиваясь. Где-то за плетённой бамбуковой прохладой — море, замершее еле уловимым соленым ароматом. «Мадам» целует молочную пену кофейно-морского коктейля.
Сердитый араб вталкивает в кафе негритянку, похожую на начатую плитку шоколада. Краски ее цветастого платья блекнут в тени. Она упихивается в кресло за единственным здесь большим овальным столом и сливается с неподвижностью воздуха.
«Мадам» ставит чашку в блюдце. Молочная виньетка томно выгибает спину, не подозревая о смерти на фарфоровой стенке.
Возникшая из тени филиппинка в зеленой юбке кивает негритянке и усаживается рядом с ней. Солнечные пальцы вышивают на лицах женщин оживление при появлении еще трех – толстой в шортах, безгрудой в желтом сарафане и молодой с розовой заколкой, вплетая их в картину овального ожидания. Входит дама в фиолетовой майке на растекшейся груди и профессиональной улыбке.
— Good morning, ladies! — поставленным голосом произносит дама, садясь с крутой стороны овала.
Женщины роются в сумках, извлекая блокноты и ручки. Фиолетовая диктует названия цветов, словно считывая их вокруг себя: «Red, yellow, orange, green, blue, pink...» Нестройный хор повторяет.
Прохладный латте с податливо изогнувшейся виньеткой не спасает «мадам» от раздражения дюжиной ног в сланцах, оккупирующих ее пространство гармонии, словно варвары цветущую страну. Еще одна пара ног в этом шлепающем уродстве приближается к ее столику.
— Anything else? — склоняется над ней бармен, небесно подмигнув.
— Что здесь происходит!? – спрашивает она, кивнув на женский хор, и дублирует вопрос по-английски, брезгливо дернув плечом.
— Курсы «английский для прислуги», — отвечает парень.
— Ты говоришь по-русски? Откуда? — она приподнимает удивленную бровь.
— Были курсы «русский для барменов», — смеётся парень.
— Серьёзно?
— Шучу. Бабушка из России.
Его выгоревшая майка и дреды выгодно оттеняют голубизну глаз и легкий румянец на скулах. Она задумывается о сочетании этих цветов на живом лице, при том, что на холсте они бы не смотрелись столь гармонично.
Подчиняясь её взгляду, парень садится рядом. Солнечные пальцы ласкают его загорелую кожу с почти детским пушком и принт на майке, висящей на ключицах. Её раздражает не столько отсутствие в нем какой-либо формы, сколько его неформатная молодость. Они почти ровесники, но она старше не на несколько лет, а на целую жизнь, на тот опыт измены себе, что вырывает из детства навсегда…
— Тебе можно сидеть с посетителями? — тоном замечания спрашивает она.
— Мне всё можно! Я тут один за всех! И в баре, и официант, и товар принимаю и пол мою, когда уборщицы нет. Где они еще такого ловкого парня найдут? И потом, нет же никого, кроме этих курсов!
— Здесь всегда так?
— Ну да! – лазурь его глаз смеётся вместе с ним. — Утром и вечером только народ бывает, днем пусто! Поэтому курсы пустили. Надо же денежку зарабатывать. Мы от моря далеко, зато и аренда намного меньше!
Он выпрыгивает из кресла, мелькнув худыми локтями и, поколдовав в тёмном баре, ставит две чашки латте с виньетками в виде сердечек.
— Подарок от заведения!
— Благодарю, – она этикетно улыбается, качнув туфлей. Вспыхнувший на солнце лак педикюра захватывает его взгляд. Лучи взбивают искристую пену до искренности…
— Ты пойдешь сегодня на море? – он переводит взгляд с её ног на большую грудь, фантастичную на стройном теле, и к глазам, манящим строгостью.
— Наверно... – небрежно отвечает она.
— Хочешь, пойдём вместе?
— Знаешь… я не очень люблю таких…— она делает улыбку милой, но глаза правдивей.
— Таких как я? — договаривает он.
— Не обижайся. Да.
— Можно узнать, почему?
— Это долго объяснять... — движение плеч подчеркивает бессмысленность формулировок.
— И все-таки?
— Твои дреды, так они, кажется, называются...
— А что с ними? – тянет он себя за косичку.
— Их же, вроде, мыть нельзя.
— Понюхай! — наклоняет он голову.
Она осторожно втягивает воздух.
— Пахнет приятно…
— Я мою голову каждый день! — улыбается он по-детски безобидно. – Так ты пойдешь со мной?
— Ок...
Задорная голубизна его глаз плавится синевой надежды. Он ёрзает в кресле, словно на волнах.
— Ты катаешься на скимборде?
— На чём?
— На доске!
— Нет...
— Хочешь, научу?
— Я предпочитаю смотреть на море.
— Значит, будем смотреть вместе! Я буду ждать тебя здесь…
Она заглядывает в кафе, когда солнце уже думает о закате. Посетителей, по-прежнему, нет. Пусто и за овальным столом. Нагретый воздух сдвинул плетёную тень против часовой стрелки, не желая убивать этот день. Утро лишь в дредах бармена, колдующего за стойкой. Он улыбается.
— О, классно, что ты пришла! Чего тебе взять? — в его пальцах банки: кола, пепси, энергетик, что-то зелёное.
— Ничего. Я такое не пью. Ты идешь? Или я иду одна! — торопит она.
Они шагают по разомлевшему асфальту, она – в туфлях с приоткрытыми пальцами, он
– в сланцах. В том месте, где асфальт отдаётся песку, она переобувается в босоножки, оплетающие ступни белым шнуром, и прячет туфли в пляжную сумку. Он любуется, как она ступает по песку на своих белых лапах с алыми коготками.
— Давай сумку, — протягивает он руку.
— Только на песок не ставь. Это очень дорогая сумка, — предупреждает она.
— Я буду держать её в зубах, — блестит он синевой глаз из самой глубины.
Она дарит ему улыбку, от которой, знает, мужчины без ума.
Он балансирует в море на доске, она смотрит вдаль, зарыв в песок узкие ступни. Её взгляд скользит по его прилипшим к бедрам шортам, худой спине, мокрым дредам. Плавными движениями ног она насыпает холмик, устраивает на нем щиколотки так, чтобы солнце выгодно освещало педикюр и гладкую кожу, а между ступнями оказался серфингист, и делает селфи своих ног. Идея не нова, но форма креативна, даже концептуальна, если угодно. Опять эта фраза... Она досадливо хмурится, не замечая подошедшего парня. Несуразно длинная тень его тела подкрадывается к ее песочному холмику. Она рушит его одним движением и встает:
— Я хочу пройтись. Возьми сумку.
Его тень накрывает след от её тела на песке, идеальной формы, как и всё в ней, и застывает на миг, замечтавшись.
Они идут вдоль закатного моря, и он рассказывает о том, что собирается учиться на юриста, чтобы помогать отцу в бизнесе, который перейдет ему по наследству, но вообще-то ему ближе музыка и он надеется это как-то совмещать…
Она перебивает на полуслове:
— Вот тот мужчина очень богат, — кивает она в сторону стоящего на пляже человека.
— Ты его знаешь?
Она отрицательно качает головой.
— А как ты определила? Он же голый! В трусах!
— Это трусы «Армани», и видно, что их у него еще штук пятьдесят, — снисходительно бросает она, вернув грациозность походке и кокетство взгляду.
Владелец трусов «Армани» провожает взглядом девушку с явно сделанной грудью и худого парня с дредами и женской сумкой.
Девушка красиво поворачивает голову, дав ветру поиграть с её волосами.
Возле волнореза, выброшенного на берег, словно мертвый кит, они поворачивают обратно.
«Богатый» стоит на том же месте, рассеянно глядя в море на ныряющего мальчика. Толстая негритянка в цветном балахоне по подол в воде с жутким акцентом уговаривает ребёнка перестать, но он не обращает на неё внимания.
— Надо было глаголы учить, а не цвета, — зло смеётся девушка, ища глазами взгляд мужчины.
— Это другая тётя, не та, что на курсах была, — смеётся в ответ парень.
— Какая разница...
— Я провожу тебя? – спрашивает он на последней ступени лестницы, уводящей от моря.
— Как хочешь.
Она аккуратно отрясает с ног песок, который кажется снегом, присыпавшем спелые ягоды педикюра, и ступает на асфальт, не переодев босоножек. Его сланцы шлёпают чуть позади. Возле виллы за высоким забором он берет сумку за обе ручки, словно её саму за руки.
— Ты придёшь завтра утром пить кофе?
— Утром придет маникюрша, потом массажист.
— А потом?
— Потом у меня этюды, я буду занята.
— Ты художница? Здорово! А в каком стиле ты пишешь?
— По настроению.
— А мне нравятся французские импрессионисты. Впечатление – это ведь единственное, что остаётся, верно?
— Они всем нравятся. Просто поголовно. Любимый художник Моне или Мане, писатель Достоевский и композитор Бетховен.
— А ты в России на Рублевке живёшь? — он отводит глаза с отражённым в них серым забором.
— Нет, не на Рублёвке. — Она забирает сумку и уходит, не обернувшись, туда, где дверь с кодовым замком преграждает путь остывшему асфальту.
В сумраке пурпур педикюра превращается в капли запекшейся крови, разлетающиеся от ее шагов по дорожке из розового туфа.
Да. Пинк. Глупый, женственный розовый, столь привлекательный для мужчин в трусах «Армани»... — окончательно решает она вопрос о цвете завтрашнего педикюра.