МИТЬКА
Ещё издали, с другого конца улицы, Митька понял, что там, за банями, что-то случилось. Народ валил туда валом, и извозчики, не в силах объехать толпу, скапливались в начале переулка, запруживая колясками и телегами всю улицу. Первое, что поразило привыкшего к уличным дракам Митьку, было гробовое молчание толпы. Он бросился в самую гущу зевак, проныривая между тётками в платках и с корзинами в руках и дядьками с руками в карманах и растопыренными локтями.
Толпа была плотной, ни один взрослый не мог бы сквозь неё пробиться, но семилетнему уличному мальчишке не стоило никакого труда протиснуться в центр. Ударившись затылком о чьё-то ведро, в спешке наступая на чужие ноги, утыкаясь в пахучие тулупы и бабьи юбки, он наконец, пробился к маленькому пространству, занятому лошадью и стоящей рядом телегой, под которой лежал человек, закрытый наполовину спиной извозчика. Тот зло пререкался с толпой.
- Да сам он, сам…Поди, пьян был.
Митька, движимый любопытством, приблизился, пытаясь разглядеть задавленного. Но когда вдруг увидел знакомую деревяшку, заменяющую ногу, застыл на месте, и сердце его радостно забилось. Он был слишком мал, чтобы уметь скрывать свои чувства, тем более, в такой ситуации. Глядя на лежащее на земле тело с потухшим взглядом, нелепо расставленными руками, деревянный протез, откинутый в сторону, он испытал необыкновенную радость, потому что увидел перед собой своего давнего врага и мучителя. Митьку охватило торжествующее ощущение свободы.
Он стоял и смотрел, боясь, что сейчас его отчим заморгает глазами, устремившимися в небо, зашевелит руками, притянет к себе ненавистную деревяшку и встанет. Но нет, тот продолжал лежать неподвижно. Толпа начала шуметь, искать под напором полицейского того, кто бы знал несчастного. Послали за врачебной каретой. А Митька всё стоял, не веря в своё счастье, и не думал отзываться. Наконец, не дождавшись врачебной кареты, погибшего накрыли рогожей и погрузили на ту же телегу, которая его задавила.
Извозчик, перекрестясь, направил лошадь туда, куда указал севший рядом полицейский. Удовлетворённая происшедшим толпа поредела и вовсе разошлась, чтобы кто-то в этот день ругал оголтелых извозчиков, кто-то таинственно рассказывал о том, что видел, дома, а кто-то вскоре забыл за более важными, чем смерть неизвестного под колёсами, делами. Один только Митька, движимый непреодолимой силой, пошёл за телегой. Ему было нисколько не стыдно за испытываемое чувство освобождения от ненавистного отчима, но что-то человеческое, присущее каждому, кто испытывал сильное потрясение, заставило его сопровождать скорбную повозку.
Все обиды, полученные от отчима, вдруг стали толпиться перед его незрелым умом.
Он вспомнил мать – узкогрудую запуганную женщину, страдающую астмой. И вдруг ясно увидел её в их тесной каморке, когда пьяный отчим, извергающий изо рта мерзкий запах сивухи, лука и махорки, лез с кулаками на мать, а та, с трудом и свистом выдыхая воздух, пыталась кричать: « Не надо, Пётр Сергеич, не надо! Пожалейте. Умираю я.»
- Ну-у, засвистела, - плевался отчим, - запела своё. Тогда иди на мороз. Там, небось, и поправишься.
И мать боком, ожидая в любой момент удара, проскальзывала в распахнутую дверь, из которой в каморку врывался клуб морозного воздуха. И тогда занесенные кулаки обрушивались на Митькину спину, которого спасал маленький рост, позволявший спрятаться под столом. Отчим подолгу бушевал, ломал мебель, которую потом при лёгком протрезвлении и чинил, бил посуду, опрокидывал вёдра с водой, пока пьяный угар не валил его с ног. Митька выскакивал во двор, где мёрзла мать, а потом они оба убирали в комнате, боясь шуметь, чтобы не разбудить отчима.
Слова «не надо, Пётр Сергеич» часто витали под низким потолком их жилища. Часто Митька просыпался от этих слов, которые, словно молитву, шептала мать. « Не надо» раздавалось вместе со звуками какой-то возни из-за жалкой занавески из простыни, отделяющей Митьку от взрослых. Иногда этот жёсткий шепот переходил в материнский крик, и Митька, соскочив с кровати, влетал за занавеску, где отчим, как ему казалось, душил мать.
Митька бросался на его спину, барабаня по голове своими маленькими кулачками, кусался и тоже что-то кричал. Теперь уже мать кричала: «Не надо» Митьке. И часто, словно в борьбе охотника с медведем, отчим, извернувшись, хватал мальчика поперёк тела, судорожно ища ремень, чтобы исполосовать защитника матери. « Не надо!» - вновь кричала мать, и всё повторялось в этой тесной каморке до самого утра, пока избитые и обессиленные мать и сын не покидали дом.
Митька двигался, не отставая от телеги, то бегом, то шагом по улицам города, мало осознавая, куда они направляются. А перед ним, как карусели на ярмарке, кружились обиды, полученные от отчима. Их было так много, что за ними ни разу у ребёнка не возникало желания называть его отцом. Про себя он всегда называл отчима «Копытом», прозвищем, данным ему соседями по двору из-за деревяшки, заменяющей ему правую ногу. Площадка протеза имела изъян и отпечаток на снегу напоминал след кабана. «Копыто» был нелюдим и жесток. Горячий на руку от природы, в пьяном виде он не знал удержу.
Митька вспомнил, как однажды на улице он встретил маленького чёрного щенка. Был ли тот красив или нет, но Митька разглядел в нём самое главное, что объединяет детей и собак – желание иметь покровителя, безоговорочную любовь и бескорыстие. Мокрый щенок отогрелся за Митькиной пазухой, вылез в отверстие ворота, не прикрытое никаким шарфом, и стал лизать его подбородок. Противиться этому не было никакого смысла. Оставалось только дать щенку имя и через пять минут жалкая подзаборная собачка обрела вместе с кличкой хозяина.
Митька принёс Жульку в дом, радостно демонстрируя, но всё же побаиваясь, его матери и отчиму. Как это ни странно, отчим держать собаку в доме разрешил и даже принялся её дрессировать. Жулька должен был держать на носу кусочек сахара столько времени, сколько того хотел отчим, но п1сик не выдерживал и опрокидывал сахар себе в рот, за что получал такой пинок, что отлетал в угол и жалобно визжал.
- Пётр Сергеич, - робко говорила мать, - зачем собаке сахар скармливать, словно она лошадь? Лучше бы Митеньку попотчевали, он давно сладкого не ел.
- Не-еча, - рявкал отчим и опять подзывал собаку, - я буду этот фокус на улице показывать. Небось, наберу на шкалик.
Но шкалик не получался. Жульку били. Митька плакал, рыдала мать, и в доме слышались нешуточные удары. В конце концов Митька пристроил Жульку в каком-то ящике на пустыре позади двора, и все ребята по очереди его кормили тем, что удавалось вынести из дома. Однажды Митька, встав поутру и сразу побежав к любимой собаке, увидел лишь пустой ящик.
Ребята рассказывали, что вечером видели колымагу собачников. Так у Митьки пропал его лучший друг, и он затаил желание отомстить отчиму. Но что бы он ни придумывал, всё ему казалось недостаточно сильной местью. И Митька почти перестал показываться дома, ночуя в тёплое время под лестницей.
Но самая большая обида, нанесенная отчимом Митьке, была связана с битой для расшибалочки. Эту биту он нашёл грязной беспросветной осенью в слякоти около выгребной ямы. Бита была тяжёлая, красно-коричневого цвета, на одной стороне которой с трудом определялся выдавленный рисунок чьего-то носа. Форма биты и толщина её по краям были не совсем правильными, но Митька после нескольких пробных ударов о кучку монет внутренним чутьём оценил эту неправильность. Теперь можно было выбирать ту или иную сторону, чтобы получить желаемый по силе удар и разброс монет. Митька проверял это не один раз, и счастье повернулось к нему лицом. Ребята подозревали, что он жульничает, но не могли это доказать. Ничего, кроме биты, в митькиных руках не было. Так было и в тот день, когда, наклонившись к выигранным монетам, он увидел около своей руки начищенный до блеска ботинок. Митька поднял глаза и увидел редкого для их двора гостя – мужчину с тросточкой в чёрной шляпе и белом кашне.
- Мальчик, ты не дашь мне взглянуть на твою биту?
- А вы, дяденька, не скрадёте?
Человек засмеялся.
- Чудак – человек. Если я украду и побегу по вашим лужам, то, во-первых, весь тут у вас заляпаюсь, а во-вторых, ты же меня догонишь и драться начнёшь. Ну, покажешь?
Митька нехотя протянул биту. Человек долго вертел её в руке и даже смотрел в лупу, которую достал из кармана, а потом, к удивлению приятелей по игре, произнёс:
- Бита, как бита. Ничего особенного. Но всё же я хочу тебе кое-что за неё предложить. Давай, отойдём и поговорим.
- Только биту сначала отдайте.
-Конечно, конечно…Пойдём, что ли?
Они ушли далеко от любопытных глаз и ушей, и тут таинственный человек сказал:
- Видишь ли, как тебя зовут? Митька? Очень хорошо. Видишь ли, Дмитрий, твоя бита – очень редкая персидская монета, и я предлагаю у тебя её купить. За дорого. Не обману.
Митькины глаза расширились от удивления. Чтобы такой чистый господин покупал такую грязную монету? Смеётся ли он над ним, что ли? Человек терпеливо ждал. И Митька понял, что его бита действительно этому человеку очень нужна. Но ведь и Митьке тоже. За последнее время она принесла ему столько удачи…
- Ты, я смотрю, мне не веришь? Я тебе не мало денег дам. Хочешь, тридцать рублей?
Митька опешил. Он в жизни о таких деньгах не слышал. Даже не представлял, что на них можно купить и куда он всё это купленное денет, пока всё съестся.
- Ты чего молчишь - то? Идёт?
В Митьке боролись два чувства. Конечно, хорошо бы получить так много денег, и не знать, как ему казалось, нужды всю свою оставшуюся жизнь. Жить, припеваючи, с матерью и выгнать отчима на улицу, как тот выгнал Жульку. Но мысль о том, что никогда в жизни ему не найти такой чудесной биты, которая заставляла других ребят преклоняться перед ним, никогда не испытать больше чувства безусловной победы, что позволяло гордиться собой и быть выше всей дворовой братии, никак не давала ему безоговорочно согласиться на предложение незнакомца. Мысль о ребячьем счастье оказалась сильнее, и Митька что-то невразумительно бубнил о незаменяемости биты, пока человек в шляпе не потерял терпения.
- Ну не хочешь, как хочешь. Тогда бывай… А ты чей будешь-то?
Освобождённый от каких бы то ни было раздумий, Митька с радостью произнёс:
- А Копыта я сын. Ну прощевайте.
Через день, придя домой, он не узнал свою каморку. На столе на новой клетчатой скатерти лежали баранки, сало, яблоки, аппетитный калач, белели варёные яйца, вкусно пахла колбаса, а за столом сидели помолодевшая мать и совершенно трезвый Пётр Сергеевич.
- А-а, явился! – протянул он, - А мы уж тебя ждём, ждём. Чего стоишь-то? Садись давай. Мать, чайку бы…
Ничего не подозревающий Митька набивал щёки, как хомяк, смеялся, рассказывая, как сегодня обыграл всех в расшибалочку. Отчим смотрел на него, улыбаясь, а потом, будто невзначай попросил показать свою чудесную биту. Довольный Митька тут же вытащил биту из кармана и протянул отчиму. Тот долго разглядывал кривой кружок старого металла, вертел между пальцами и подбрасывал, ловя в ладонь, а потом заявил:
- Ну ладно, побаловался, а теперь она моя.
Кусок калача выскочил изо рта Митьки на скатерть. Глаза широко раскрылись, и он закричал:
- Отдай сюда! Я её нашёл! Это моя!
- Молчать! – стукнул по столу отчим. – Была твоя, да стала моя. Кончен разговор!
Деньги, заплаченные незнакомцем за предательство, ушли быстро и в одну сторону. Отчим пил так отчаянно, словно боялся потерять свой живительный источник. Но вскоре он стал мрачным, с очень тяжёлым взглядом, но бессильный на руку, едва передвигался, а потом вовсе заболел и лежал неподвижно две недели.
Меж тем темнело. Пошёл густой мокрый снег, отчего Митька совсем перестал узнавать улицы, по которым уже с трудом тащился за телегой. Извозчик ругал судьбу и погоду. Потом стянул с покойника рогожу и накрылся ею. Митьке почему-то стало жаль отчима. Казалось, тот замёрзнет и вовсе не доедет до того места, куда его везут. Ему мучительно хотелось оказаться в своей каморке, тёмной и тесной, но всё-таки сухой. Но он не знал, куда теперь идти. Отчим был единственным, кто связывал его с домом, пусть не слишком счастливым, но всё-таки с кровом, где можно укрыться. И Митька шёл, спотыкаясь, в робкой ребячьей надежде, что есть ещё человек, там в телеге, который знает, где этот дом находится.
Телега с телом подъехала к каким-то воротам, которые открыл сторож, потом подкатила к мрачному одноэтажному зданию, откуда доносилось зловоние. Сторож и извозчик сняли тело с телеги и исчезли в проёме железной двери. Митька машинально пошёл за ними, но полицейский не пустил его.
- Ты куда? Нечего тебе здесь делать. Иди, иди себе подобру-поздорову. Мал ещё, - и развернул мальчика за плечи в сторону ворот.
Он медленно побрёл к воротам, но проходя мимо одного из краснокирпичных с белой отделкой зданий, вдруг остановился в удивлении. Когда же он видел эти дома, особенно тот, под резной трубой и с небольшим крылечком? И вдруг понял, что находится во дворе больницы, где совсем недавно лежала его мать. Холодным осенним утром её привезли почти на такой же телеге, как отчима, в дырявой шали, дрожащую и кашляющую после нескольких дней жара и беспамятства. Привёз отчим, который дома не отходил от её постели. Митька даже думал, что отчим боится, что мать умрёт, и тогда некому будет на него стирать и готовить. Отчим не только присмирел, но стал в эти дни совсем другим человеком – бегал за доктором, менял мокрые полотенца на лбу жены, а потом и вовсе отварил курицу и поил Митькину мать бульоном.
- Вы бы Митеньке дали бульонцу, - еле слышно шептала мать.
- Не-еча! Авось не помрёт с голоду на хлебе. А ты, мать, не болей давай. Не умирай, пожалуй. Куда я без тебя денусь?
Мать благодарно целовала его руку, от которой не было на теле живого места, и плача просила:
- Вы уж, Пётр Сергеич, если я умру, Митеньку со двора не гоните. Родной он мне…
И пока мать лежала в больнице, бегал туда на своей деревяшке через весь город чуть ли не каждый день. Соседки-старушки дивились и брали грех на душу – благодарили господа, что Мария тяжело болела и потому отчим перестал пить.
Правда, надолго его не хватило. Пить продолжал, но постепенно становился всё более жалок. Однажды под Рождество принёс в дом котёнка и протянул Митьке.
- На вот, возьми. – А потом, после некоторого колебания, добавил, - Тоже чёрный.
И впервые в жизни Митька подумал, что у отчима, должно быть, была совесть, только очень далеко запрятанная. Он брёл домой по тёмным сырым улицам с тусклыми фонарями и почти слепыми окнами.
Мокрый снег забивался за ворот, земля под ногами расползалась в стороны. Митьке стало очень холодно и страшно. Было одиноко и грустно, и на его глазах показались слёзы. Мальчик и не догадывался, что через его утреннее злорадство, как цветок из плотных створок бутона, пробивается редкое и благодатное чувство – чувство прощения.
- А ведь мамка-то ничего не знает, - подумал он и скорее зашагал под непрекращающимся мокрым снегом дальше.