Рассказ
Теперь-то Калерия Петровна – тёщенька драгоценная сможет храпеть сколько угодно. А она храпит,… Да так храпит, будто по полу через всю комнату толкают тяжёлый сервант на четырёх ножках со всей праздничной посудой, а ножки вот-вот отвалятся. Счастье - уснуть раньше её. И то, не всегда помогало. Леночка – жена Сашки, порой, не выдерживала, вставала, шлёпала к ней в комнату босыми ногами по полу, толкала маму в плечо и, склонившись, тихонько говорила:
-Мама! Мама же!
Тёща просыпалась на миг:
- Неужли опять?
Леночка , не отвечая, брела к Сашке под бочок. Тёща какое-то время ворочалась, перекатываясь со спины то на левый, то на правый бок, затихала, задрёмывала, а потом опять принималась двигать сервант. Но к тому времени и Сашка, и Леночка уже крепко засыпали - утром-то им на работу: Ей на Швейфабрику имени Клары Цеткин в раскройный цех, а ему в Сундук – так в народе издавна, с изрядной долей иронии именовали здание, в котором заседала областная Власть. Сашка работает там седьмой год в подвале. Здесь его рабочее место в бригаде, которую они сами полушутя именовали Детьми Подземелья – вроде, как книжка такая детская есть. Вообще, в Сундуке две бригады. Одна – Советская в левой половине подземелья. А справа – Партийная. Почему – ясное дело. Над Советской высились три с половиной этажа исполкома совета депутатов трудящихся, или в язвительном просторечии, Облбестолкома. Над Партийной – такие же три с половиной, где сидят партработники, руководящие абсолютно всем, в том числе и Советской половиной Сундука. И ничего в этом удивительного, а тем паче зазорного нет и быть не может – советская нерушимая власть так устроена. Для того, чтобы об этом всегда помнили, через площадь, на краснокирпичной глухой стене дореволюционной постройки бывшего доходного дома, а ныне гостиницы «Заря»», почти во всю стену фреска, втолмачивающая непонятливым: «Партия – наш Рулевой». А под текстом изображение: Ленин идёт по брусчатке. Пальто нараспашку, рядом - рабочий, судя по одежде, горновой с какой-то кочергой в руке, рядом женщина со снопом. Держит сноп у груди, как младенца у титьки, дальше очкарик в белом халате с пробиркой, на которой изображён мирный атом. А по бокам матрос и солдат при исполнении воинского долга. Только матрос в пулемётных лентах, как в Гражданскую войну, крест-накрест. И на бескозырке «Аврора» написано. А солдат в шляпе, как у Сашки, когда он в Афгане полгода до ранения интернациональничал. В бригаде их трое: Касьяныч – бригадир, он же электрик. Бормотов – тот специализируется на делах деревянных: столах, стульях, креслах, шкафах, дверях, замках и прочем, всяком разном, без чего ни одна контора существовать не может. Сашка же – сантехник и водопроводчик, и по отопительным радиаторам в качестве наблюдателя – не подтекает ли, не образовалась ли воздушная пробка в трубах отопления. В бригаду попал, как представитель рабочей династии. Здесь ещё его отец – коммунист, что говорится, до костей мозга - верой и правдой двадцать пять лет до выхода на пенсию отбарабанил, четыре раза за время работы всю сантехнику обновлял . А Сашка обиходит современную, гедеэровского производства. До того ладная – зайдёшь в туалет и выходить не хочется. В Партийной половине шесть М/Ж санузлов на этажах, если не считать двух по стоякам в подвале, куда они сами ходят, также и для уборщиц, архивистки и кладовщицы. Но архивистка Соломина себя белой костью считает, и оправляться норовит на первом этаже, хотя санфаянс там ничем не лучше, чем у них в подвале. И, конечно, персональные санузлы у Первого и Второго секретарей. А у Первого ещё и душевая кабинка, но он, похоже, ею не пользуется. Всё без излишеств, но прочно. Хотя засоры случаются. В основном, в женских туалетах – женщины же! И кранам головы они чаще срывают. Как любил говаривать Сашкин покойный отец: «Женские нежные ручки сделают запросто то, что мужикам не под силу».
Так вот: Сашка расхаживал, ни нарадуясь, по своей новой, четырёхкомнатной квартире, которую ему выделили. Она. конечно, не новая, а за отселением. В ней прежде проживал с семьёй зампрокурора. Сашка как-то видел его мельком, столкнувшись в коридоре третьего этажа, где отдел административных органов. Аккурат возле двери в туалет. Такой представительный в прокурорском мундире. Полноват, лицо цвета картофельного пюре хорошо сдобренного топлёным маслом –нездоровое лицо. Но тут понимать надо: работа у него, в основном, сидячая. Это Сашка по этажам снуёт, да на работу пешком поспешает. А зампрокурора чёрная «Волга» положена. Новую квартиру ему предоставили в новоспостроенном доме повышенной категории, как только в новой должности прокурора области утвердили. Тут и Сашке выпало счастью развязать тугой житейский узелок. Жили-то они в тёщиной квартире двухкомнатной, а вернее, в квартирке, в доме предвоенных годов постройки, коммунального типа. Все удобства – одни на весь этаж. И квартира та была вечным укором Сашке, что не может семью жилплощадью обеспечить, хотя работает вон где! А что это самое «вон где»? Он в очереди на получение квартиры пятый год третьим числился. Конечно, квартиры обкомовским дают. Но в первую очередь тем, кто приглашён по кабинетам восседать. Но Сашка-то в подвале! А семья за эти годы выросла. Дочка Лиза и сын Серёжечка. Как они в этакой тесноте сумели двоих сделать – уму непостижимо. А Леночка опять на пятом месяце ходит.
Но что-то стало в жизни менять меняться, когда Горбачёв к власти приступил. А теперь в Кремле Съезд заседает и его каждый день по телевизору стали вживую показывать, как кино: смотри – не хочу. А тёща смотрит, наслаждается и делится с дочерью и зятем возникающими от просмотра мыслями. Делать-то ей больше нечего. Пенсию заработала, осталось надеяться, что после съезда всем облегчение выйдет. Вот и Сашке повышение вышло по общественной части - в местком профсоюза обкома выбрали, где определили на должность зампредседателя по бытовым вопросам. И это вам не хухры-мухры, хотя дела никакого, но демократия налицо. До того никуда и никогда не выбирали, а тут доверили в порядке обеспечения гласности широкого представительства. А дальше - больше. Второй секретарь товарищ Ревунков пригласил Сашку к себе в кабинет. Он пришёл с инструментом. А ему секретарша Лена Амвросиевна говорит: «Сумочку с инструментом оставьте здесь, в приёмной. Вы не по этому делу вызваны». А по какому – не сказала. Но улыбнулась с прищуром, приветливо.
Лев Палыч из-за стола встал, заулыбался Сашке, руку протянул, предложил у длинного стола присесть. Сам тоже присел и говорит тихонько, немного с сипотцой: « Мы подумали, посовещались и решили вам, Александр Порфирьевич, вне очереди улучшить жилищные условия. Чтобы не думали, что мы только о чиновниках партийных думаем. А то сейчас некоторые языки пораспустили, несут, понимаешь ли, чепуху: митинги им подавай! А вы у нас, ветеран Афгана, воин, так сказать, интернационалист, медаль имеете, кадровый, рабочая династия. Отец здесь трудился. И жена тоже из рабочих и к тому же в положении. А живёте вы в «двушке» с тёщей. И тёща у вас с Кирпичного завода – прессовщицей трудилась, чистокровная пролетарка. Почётных грамот несчитано. С Доски Почёта портрет не снимали. Мы всё проверили. Так что поздравляю». У Сашки от радости всё внутри, как оборвалось.
И вот теперь он ходит по пустой ещё, малогабаритной квартире, обмеряет шагами, радуется: куда и что ставить будет, а что прикупать придётся. Конечно, надо было тогда у товарища Второго насмелиться и попросить тёщину квартиру тёще и оставить. А им отдельно переехать. Но он не дурной и понимает, что можно, а что нельзя. А тёще комната отдельная, но внучкиной кровати место тоже найдётся. Да и вообще: она не вредная. Помогает с ребятнёй возиться. А ещё великая мастерица по пирогам да шаньгам. Напечёт – ум отъесть можно.
И тут в дверь позвонили.
На площадке перед дверью стояли трое. Впереди немолодой, в чудной меховой шляпе, по самые уши насунутой. Весь из себя квадратненький. Смотрит приветливое, однако, глаза буравчиками, и такое впечатление, что во рту два кусмана хорошего шашлыка щёки оттопыривают. А сзади двое помоложе. Один плечистый в кепаре кожаном, низко на лоб сдвинутом. Другой тоже в кепке, но матерчатой с пипочкой на макушке, с виду обсосок, но видно, что жилистый. Глаза и у того и другого настороже. На улице морозно. Пришедшие – не видно, что зазябли. Значит на машине, - отметил про себя Сашка.
- Константин Петрович дома? – Спросил немолодой.
- Нееет… - промямлил Сашка, оторопевший от неожиданных визитёров.
- А мы ему гостинчик, - продолжил Немолодой, нажав многозначительно на слово «гостинчик» - из Ростова, который Папа. Ростов-папа, слышали, конечно…
Он отвёл руку немного назад и стоявший за спиной спутник в кожаном кепаре подал ему большущую корзину, укутанную сверху бедой плотной бумагой.
Сашка сообразил, что визитёры пришли к Константину Петровичу Витютнёву – бывшему насельнику этой квартиры, и уже хотел объяснить, что адресат отсюда съехал, и даже готов был указать новый адрес проживания. Но тут щёлкнул замок в двери квартиры, что рядом, и на площадку вышел человек в милицейской шинели с однозвёздными майорскими погонами. Трое визитёров, как по команде, синхронно повернули головы в его сторону. Тот, что в шляпе, поставил корзину перед Сашкой:
- Ну. так мы пошли. – И, развернувшись резво, двинул вниз по лестнице. За ним, как бы прикрывая со спины, столь же прытко зашагали двое в кепках. А следом за ними, спокойно, явно не торопясь, проследовал майор.
Ситуация… Сашка смотрел на белый бумажный верх корзины, стоящей на метлахской плитке площадки перед входом в его вновь обретённую квартиру. Внизу, тремя этажами ниже хлопнула входная дверь подъезда. Сашка взялся за витую из лозы ручку корзины. Весила она прилично. Он внёс её домой. закрыл дверь и матюгнул сам себя; Теперь предстояло корячить ростовский гостинчик довольно далеко на берег озера, где на высоком откосе возвели теремок повышенной комфортности в котором вновь назначенный, теперь уже бывший Первый Зампрокурора области Константин Петрович Витютнёв заимел новую квартиру. Конечно, захотелось отогнуть бумагу и посмотреть, что она скрывает. Но Сашка приучен работой в ответственном месте к ответственному поведению – лишний раз в чужие дела нос не совать. А если даже надо, к примеру, по служебной надобности в туалет войти, даже мужской, вежливенько постучать предварительно, не говоря уже о женском. Тем более, что тут говорить про корзину для прокурора! Он собрался обследовать балкон, но тут в дверь опять зазвонили. Да дробно так: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь. Сашка обрадовался: должно быть, визитёры передумали и вернулись, чтобы корзину забрать. Он заглянул в дверной глазок. А перед дверью всё его семейство: И жена, и дети, и тёщенька. Явились на смотрины. Он открыл дверь, подумав, что первым делом надо бы оба замка немедля менять, хотя прокурорские замки справные: верхний, накладной – импортный с кандибобером – ключом цилиндрическим открывается-закрывается. А нижний – реечный. Такие специально на местном оборонном заводе по спецзаказу тамошние умельцы делают.
Семейство ввалилось, и такой гвалт в пустой квартире поднялся. Дети забегали. Тёща заохала. Жена запричитала, что на такую квартиру новой мебели целую пропасть покупать. И ковров надо столько – не меньше трёх! У прокурора все стены в коврах были. Ковры, конечно, прокурор с прокуроршей не оставили. Но в каждой комнате дырки в стене понаделаны. А в дырках пробки деревянные. А в пробки крючки железные вкручены, на которые ковры подвешивались. Пара ковров у Сашки наличествовало; Один для гостиной. Его ковёр, честно заработанный, месткомом выделенный. Второй, так и быть, надо Калерии Петровне вешать, где она обитать теперь будет. Тем более, это её ковёр лично, на заводе кирпичном за трудовые заслуги вместе с самоваром подарили, когда на пенсию провожали. Конечно, обои надо будет заново клеить, предварительно прокуроровы ободрав. Но это они с женой сами сделают. А сантехнику Сашка в порядок, если надо, приведёт – головы и рук не занимать и кое-что у него приныкано из той, что в закулисной комнате Второго на новую менял. Зато полы в квартире хорошие. Везде совсем новый линолеум, под дубовый паркет, настелен. Хотя в одном месте, в прихожей надорван. Видно, когда мебеля выносили при переезде, зацепили. Но это возможно подклеить и вообще тут половичок придверной должен лежать.
И пока они с женой обсуждали желанный цвет обоев в будущей спальне, случилась беда. Дети, предоставленные сами себе – что с них взять, отогнули бумагу на корзине и взялись уминать по большому красному-прекрасному яблоку из корзины. А тёщенька вместо того, чтобы пресечь самоуправство, тоже в корзину полезла и обнаружила в ней нечто вовсе невиданное раньше: «Зятёк! – позвала она Сашку ласковым голосом. – тёща его так окликала, когда была в добром расположении духа. - А что это за картошка такая новая, лохматенькая? Это тебе в обкомовском буфете обломилось?» На ладони Калерия Петровна держала два, будто, клубня, размером с хорошее куриное яйцо вполне картофельного цвета. Но явно не картофельные. Клубни покрыты каким-то пушком.
- Это же чужое! – возопил Сашка.
Поневоле пришлось рассказывать про визитёров. И пока он сбивчиво делился, дочка Лиза и сын Серёжечка шементом яблоки сгрызли, оставив только черешки.
- Ну и что? – Запальчиво спросила жена Леночка. – Ну, и съели дети по яблочку. Корзинища-то вон какая! Небось, не убудет у прокурора. – И она даже всхлипнула, потому что стала какая-то плаксивая из-за беременности в последнее время.
- А картошечка? – Продолжала упорствовать Калерия Петровна. – Что за картошка? Даже интересно.
Сашка достал из кармана свой ножик складной, в котором два лезвия, шило, штопор и даже отвёрточка. Взял у тёщи картошку. Она на ощупь была мягковатая, понюхал, запах от неё шёл явно не картофельный. Чистить картошку он приноровился, когда в армии служил. Бережно подцепил ножиком кожуру. А там - ёкарный бабай – нутрё ярко-зелёное и сок потёк. Лизнул – кисло сладкий. Вот так картошечка из Ростова-Папы! И таких «картошечек» рядом с яблоками и сизым виноградом в корзине не одна и не две. Чищенную отдал детям , располовинив и они диковину умяли, только кожуру коричневую повыплёвывали. Вторую положил в корзину и бумагой вновь укрыл. А что там, в корзине ещё – не смотрел.
Назавтра Сашка решил корзину доставить по назначению. Да только по улице тащить её было не с руки. Во-первых, тяжелющая. Во-вторых, за ночь похолодало вдобавок к прежнему – под двадцать семь градусов накатило. Пока донесёшь гостинец, и руки оттянет, и переморозишь фруктовое великолепие. Он уши у шапки опустил и захрустел по снежку к Прокуратуре. Внутрь его не пустили на вахте, где вход караулили сразу два милиционера. Однако, по телефону уточнили, что Константин Петрович Витютнёв в ОблСуде, в процессе участвует. Пришлось переходить проспект Дзержинского к ОблСуду. Но и туда Сашку не пустили, хотя он даже свой рабочий пропуск предъявил. Он уже хотел рукой махнуть и идти домой, как увидел: по лестнице спускаются какие-то люди и впереди всех прокурор с портфелем. Сашка вышел на улицу. Через пару-тройку минут вышел и прокурор, рядом с которым, но чуть позади ещё какой-то востроносый человек в ушанке чёрного каракуля.
- Константин Петрович! Здравствуйте_
- Здрасте, здрасте! По какому вопросу, товарищ?
- Я, собственно, не по вопросу. Я в вашу квартиру бывшую въезжаю по ордеру.
- Поздравляю, товарищ! Всё в порядке? Домоуправ ключи вам передал?
- Спасибо. Всё в порядке.
- Вот и славно. Не стоит благодарности. Вы, кажется, из обкомовских? Живите, товарищ, наслаждайтесь.
К подъезду плавно подрулила чёрная прокурорская «Волга» с антенной на крыше. Водитель вышел из машины, обошёл её, открыл дверцу, приглашая прокурора занять месте на заднем сидении.
- Тут такое дело, - начал Сашка, - вам люди гостинчик принесли.
- Какие-такие люди?
- Они сказали, из Ростова-Папы. В корзине. Не знали, что вы переехали. Поставили перед дверями, и быстренько так… Я им не успел и слова сказать… Теперь надо вам передать.
- Мне? Из Ростова-Папы? Мне-е-е!!! – Он оглянулся на спутника своего, и тот как-то съёжился и попятился - Да как вы смеете? – От возмущения голос у прокурора возвысился до фистулы. - Что за гостинцы! Мне? Корзина???!!! Да ещё из Ростова, от какого-то Папы!!!
- Вам-вам, - заторопился Сашка. - Они и по имени вас называли.
- Чистая провокация! – Встрял в диалог сопровождавший прокурора человек. -– Явно провокация. Я свидетель, если что! Ещё бы он про Одессу-Маму вспомнил! Пошёл вон. – И указал Сашке рукой в сторону сугроба, словно «Вон» как раз в сугробе или за его высоким гребнем.
- Слышишь, что сказано, эй? – Угрожающим тоном добавил водитель, обращаясь к Сашке. – Катись колбаской. – И уже прокурору: - Присаживайтесь, Константин Петрович. Поехали.
Прокурор сел в машину, водитель хлопнул дверцей, «Волга» тронулась с места, и дымок из выхлопной трубы завился, как поросячий хвостик.
- Так вы сказали, из Ростова-Папы – присунулся к Сашке востроносый в каракулевой шапке.
- Да шёл бы ты, шнырь! – отрезал обидевшийся на него Сашка и зашагал прочь.- Вот это ситуёвина… – думал он, вышагивая домой. – Влип по самое никуда. Да ещё и в провокаторы определили! А я-то по-хорошему хотел. И что теперь делать с корзиной этой распрекрасной? Вернуть? Только кому? Эти, которые из Ростова-Папы…Действительно, что-то здесь нечисто… То-то они сдристнули, когда майора увидели. Где их теперь искать? А на чужое Сашка зариться не привычен. У них в роду все такие, потому что отец был, как кремень. Как-то давно, в детстве, Сашка с ребятнёй соседской забрался в стоящий в переулке «Газон». А у того полный кузов кругов подсолнуховых. Они и взяли совсем немного – каждому по три подсолнуха. Такие спелые, желтющие по кругу, а в середке семечки крупнющие. Только сырые. Сашка уже думал, что дома налущит и попросит маму пожарить, чтобы потом все дома могли полузгать. А отец насупился и заставил Сашку подсолнухи нести назад, да не в кузов, а к соседу – шофёру с того грузовика. И вернуть краденое, и прощения за воровство у дяди Яши попросить. И страха, и стыда тогда Сашка натерпелся на всю жизнь. И вот теперь корзинища…
Дома уже ждала жена. Пока он ходил туда и обратно, она нажарила картошки – успели они с тёщей и картошку, и сковороду, и некоторую хурду-мурду кухонную принести. А плита в квартире видно, что новая, четырёхконфорочная. И так хорошо в доме пахло и картошкой с лучком. Одно скверно – посреди прихожей стоял гостинец этот долбанный из Ростова-Папы, за который ему прокурор, скажем прямо, нахамничал. Принялся Сашка картошку вилкой накалывать прямо со сковороды, а с души воротит от обидных слов.
- Что. невкусно пожарила? – спрашивает жена.
- Нормально.
- А чего ты ешь, словно давишься?
- Лена…
- Вечно из тебя доброе слово клещами тянуть надо… – И глаза вмиг на мокром месте.
Пришлось рассказать всё, как было. И рассказал. А жена ему:
- Вот беда, подумаешь! Отказался и отказался – сами съедим. Дети рады будут. И Колюне нашему витаминчики достанутся! – И Лена погладила себя по изрядно округлившемуся животу.
- Да ты почём знаешь, что ещё один мальчик у нас будет?
- Тарабрина Настя-сменщица на фабрике сказала. У неё верные приметы. Но тебе не понять. Это женское...
От слов жены аппетита прибавилось. Доклевал он картошку и сказал:
- Съесть самим – дело плёвое. А вдруг эти с Ростова очухаются и заявятся за принесённым? Подождём денёк-другой.
Но Леночка, похоже, завелась. Да и понятно; Женское любопытство неодолимая сила. А в корзине яблоки сверху красные одно к одному. Сашка, хоть и не богомольный, но историю с яблоком и любопытной Евой слышал. Принёс корзину на кухню, аккуратно снял укутывающую бумагу и начал выкладывать содержимое корзины на подоконник. Сверху шесть яблочек красных. Рядом лоток плётёный с тёмно-фиолетовым виноградом. Тут же рядом – не разбери-пойми – картошка лохматая, которая вовсе и не картошка. Глубже – слой зелёных яблок.
- Витамииинчики, - мечтательно протянула Лена.
Под слоем яблок две бутылки темного стекла, уложенные валетом. На белой этикетке надпись: «Цимлянское». Под бутылками картонка, аккуратно вырезанная по окружности корзины. Под картонкой на самом дне красивейшая жестяная, как бы, шкатулочка, перевязанненая розовой лентой с бантиком. На крышке выпуклая цветная картинка : Лондонский мост через Темзу и написано не по-нашему: «Greetings from London».
- Красота какая! - так и ахнула жена. – вот, что значит заграница! А он, чудила, отказался… А что написано?
- Видишь, написано: Лондон. Типа, добро пожаловать в столицу Великобритании.
- Саша! А почему у нас так делать не умеют?
- Ничего! И мы научимся когда-нибудь. Горбачёв для того дружбу затевает с западными. Подружимся по-настоящему и заживём.
Под красивой коробкой уже ничего не было, кроме фланелевой тряпочки, прикрывающей плетёное из ивняка дно корзины.
- Саша! А «Цимлянское» - оно, как шампанское?
- Разве не видишь укупорку?
- Жаль, что сегодня двадцать второе января.
- Ты о чём? – удивился Сашка.
- И Новый и Старый новый год прошел. А то бы, на стол поставили… А теперь до родов припрячу.
- И думать забудь. Вдруг эти явятся.
- Саша! Давай коробочку развяжем. Хочется хоть одним глазочком на импортную радость посмотреть. Там конфеты или печеньки…Я потом опять аккуратненько завяжу. – И она потянула за розовый хвостик ленточки.
Сашка не успел даже слова сказать, как Лена открыла коробку.
Ох, ё…! Ничего себе, коробочка из Лондона! Никаких печенек-конфеток, ни других-каких сладостей. Зато в две стопки уложены зелёненькие сторублёвки с портретом Ленина. И Сашка и Лена дара речи лишились враз. И даже от коробочки отпрянули, будто в ней не Ленин, а кобра какая-нибудь, в кольца свернувшаяся перед броском.
- Гостинчик… - протянул оторопевший Сашка. Сроду ничего такого не видал. – Давай, Ленка, закрывай.
Смешно сказать, закрывай. Будто можно взять и закрыть, и не знать, что на самом дне корзинки лежит что-то такое-такое, вовсе немыслимое, о чём, если и догадывались, но всё равно не верили. Глупость, конечно, про «закрывай». Сашка, разумеется, не маленький и понимал, что не все вокруг, а тем более, в кабинетах на трёх этажах «Сундука» живут одинаково. Он же не пальцем деланный. Взять, хотя бы, столовую и буфет обкомовский. В столовой была отдельная комната для секретарей обкома. Туда не заходили даже завотделами. А Сашка заходил, поскольку время от времени нужно обревизовывать отопление и водоотведение. Там ничего особенного. Только занавесочки на окнах понаряднее и посуда не обычная, столовская, фаянсовая с надписью «общепит», а фарфор с цветочной каёмкой по краешку тарелок. И суп подают секретарям в супнице с крышкой. Но Сашка к такому относился с пониманием, как к неизбежности. Он не завистливый и не злоязыкий по натуре. Раз так заведено, значит, таков порядок. Он свои сто пятьдесят пять рублей в месяц получал, в профсоюз взносы платил, про партвзносы тоже не забывал и отоваривался в столовой у заведующей столовой Марии Михайловны то сметанкой, поставляемой из спеццеха гормолзавода, то сосисочками из спеццеха мясокомбината. Сосисочки очень ребятишкам нравились; в натуральных черевах – такие в магазинах не продавались.
Место своей работы он ценил. Хотя Харлампыч – сосед по даче - под Обоянью в 43-м осколками крест-накрест меченный, когда они самогоночки пригубят, подначивал: «Скажи, сосед, а дерьмо у твоих обкомовских, поди, и цветом красное, и пахнет по-иному?». Но Сашка такие разговоры не поддерживал.
- Саш! А давай пересчитаем. – Предложила жена.
- Лена! Вот ещё!
- Ну, давай ради интереса. – Он сроду не любопытничал, а теперешняя работа в подвале и вовсе не предполагала лишнего догляда и пустопорожних рассуждений. Его ещё отец покойник предупреждал: «Увидел и забыл. Услышал – и не слышал» Да и служба армейская немало прибавила сдержанности.
Сашка вспомнил мучнистое лицо прокурора Витютнёва и голос его. И ещё того в меховой шляпе с двумя кусками шашлыка за щёками. Явно, нечистое это дело. Но согласился: - Давай.
Жена извлекла первую стопку: «Раз, два, три… Ровно тридцать Лениных». Следом взялась за вторую, поплевав на пальцы. В ней также оказалось тридцать Ильичей. Шестьдесят на сто. Итого…
- Сашечка! Ты подумай: шесть тысяч! Что делать будем?
- Что делать, что делать! Ничего не будем делать. Надо вернуть. - Сказал. А сам подумал: кому вернуть? Прокурору? Так он открестился. Или тем, кто принёс такие печенюшечки? Да где их искать, этих ростовчан? Задача!
- А если не возвращать?
- Глупая. Да за такие деньги могут запросто убить!
Он понимал, что сумма велика. Подумать только – в коробочке «Жигулёнок» запрятан, не считая шампанского.
- Сашка! Мне страшно.
Действительно, страшно, - продумал Сашка. – За такие деньжищи запросто могут кокнуть. Он сразу вспомнил и того, что в шляпе, и тех, кто за спиной в кепарях. Сразу было видно, что ребятки серьёзные. Глаза у них отмороженные. Вот и живи теперь в новой квартире, радуйся да жди, когда они за своим куском явятся.. Ведь, явятся же… Но жене ничего не сказал. Сложил купюры в стопки и уложил в коробку.
- И никому ничего не трещи у себя на работе.
- А жаль, - всхлипнула Лена. – Такие деньги, такие деньги! Могли бы и мебель прикупить новую и ковры. С нашими зарплатами не очень-то распокупаешься. А тут, можно сказать, дуриком счастье привалило.
Счастье… Сашка вспомнил подсолнухи, которые стырил когда-то и то, что ему тогда говорил отец. Так бывает: многое пролетает мимо памяти, а что-то зацепится, как репей за штанину и не стряхнёшь, как ни старайся. А отец как-то рассказал, что на фронте те, кто трофейничал по карманам убитых немцев - за часами охотились и другим-всяким барахлом, долго не жили. Сейчас, конечно, не война… Но владимирильичи эти из английской жестянки...
- Взятка это, Лена. Хотя, всёж-таки, жаль.
- Сашуня, милый! Чего жалеть-то? Он же сам, говоришь, отказался. Считай, подарил нам на новоселье.
- Ничё себе подарок! Ты скажешь… - А сам подумал, что жена правду говорит. Действительно отказался, хоть и по-хамски. При двух свидетелях. Видно, знал, что при свидетелях нельзя ничего брать из Ростова-Папы. Конечно, чужое, нечистое, случайно доставшееся. Но деньги! Прямо сказать: деньжищи…
- И что ты на них купить хочешь?
- Что-что… Да хотя бы для малыша всё-привсё. И тебе пальто поприличнее. И мне… Хотя, только после родов. Сейчас на животище не примеришь. – И она погладила себя по округлившемуся животику. И Сашка погладил ей живот, нежно так. И оба они вдруг ощутили опаляющее желание.
Но тут звонок дверной затренькал. Они отпрянули друг от друга. Сашка даже холодок ощутил, подумав, что эти за корзиной явились. Надо открывать дверь. А боязно. И ничего тяжёлого, как назло, под руками нет. Звонок не умолкал. Сашка подошёл к двери и посмотрел в глазок. А в глазке тёща любимая, ненаглядная в шапке своей, под еловую шишку вязанную, набекрень съехавшую.
Сашка открыл, тёща влетела, будто её в спину кто толкнул и во весь свой певческий голос выпалила:
- Наслаждаетесь, голуби вы мои? А меня ограбили.
- Кто, мама? Где?
- По телевизору вашему окаянному. Прямо сейчас! Ы-и-и! Вы-то телевизор не смотрите, а я клятое это «Время» включила.
И она, задышливо, торопясь, сбиваясь, пересказала услышанное от диктора. А «Время» рассказало, что в стране начинается денежная реформа. Обменивать будут только три дня сторублёвки и пятидесятирублёвки на новые с тем же Лениным, но по-иному нарисованному.
- И придумал это твой Павлов очкастый, премьер грёбаный, мордатый – щёки из-за спины видать.- выпалила он прямо Сашке в лицо, да так яростно, что брызги полетели.
- Да вы не убивайтесь так, Калерия Петровна. Главное, Ленин на месте.
- Много ты понимаешь, зятёк дорогой! Обменивать-то будут с ограничениями. Кто богатенький, тому можно тыщщу обменять на нос и не больше У меня на книжке шестьсот пятьдесят семь рублей «смертных» накоплено. А снять можно всего пятьсот. Видишь, что коммунисты твои придумали, ушлёпки, экономисты-финансисты. Насобачились стариков обирать. Им-то что – в Стену Кремлёвскую за казённый счёт замуруют, а тут по-людски в простую землю не ляжешь, конфеток на помин не купишь.
- Да похороним мы вас, Калерия Петровна!
- Вооот! Ты, зятёк, я знаю, спишь и видишь, как меня закопать. Заживо готов!
- Мама же… – встряла Лена, - Что ты такое говоришь. Саша тебя уважает.
- А коммунисты здесь причём? – Пошел в контратаку Сашка.
- Они всегда непричём, - опять взвилась тёща. - Когда шкурка палёным запахнет, они не при делах. Вот Горбачёв ваш! Знаешь, что про него Капитаниха – товарка моя по хору поёт? И Калерия Петровна, избоченясь, запела: «По талонам Горькая, По талонам Сладкая. Что же ты наделала, Голова с заплаткою».
Тут даже у Сашки слов не нашлось в ответ. Действительно, водка по талонам, масло по талонам и сливочное, и постное. Про сахар и говорить не приходится. Правда, шоколадки детям он в обкомовском буфете брал. Но не часто, а когда повезёт.
И тут опять задребезжал звонок.
- Всё, - подумал Сашка, - за корзиной пришли. Моментом пронеслись в голове уроки и навыки рукопашного боя, которым натаскивали инструкторы в Термезе перед отправкой в Афган. Он заглянул в дверной глазок. Перед дверью стоял сосед, которого мельком увидел в милицейской форме, когда приходили визитёры с гостинчиком из Ростова-Папы, будь он неладен! Сейчас милиционер был в одной рубахе форменной, только без погон. Услыхав звонок, тёща притихла. Сашка щёлкнул замком.
- Здрасте! – сказал сосед. У вас тут весело. Празднуете новоселье. Слышу, песни поёте. Я чисто по-соседски, познакомится.
- Проходите, - приглашающее повёл рукою Сашка.
- Меня Геннадием зовут. Зашел поприветствовать новых соседей.
- А меня Александром. Жену Еленой. А поёт тещенька Калерия Петровна. Она у нас в ДК «Молодёжном» в хоре ветеранов главная запевала. Да мы и не переехали толком. На субботу наметили перебираться окончательно.
У Сашки от сердца отлегло. Навыки рукопашного боя – дело хорошее. Но лучше, когда под руками сапёрная лопата острозаточенная. А ещё лучше – АК-47 и к нему два рожка про запас. Но тут сосед по-соседски зашёл и видно, что доброрасположенный человек. Хотя милицейские – известное дело – глядят по-доброму, а что у них на уме. попробуй, пойми.
- Я в Паспортном Столе начальствую, - продолжал сосед. Так что, не миновать нам встречаться, когда прописываться явитесь. Вы откуда перебираетесь?
- С Кирпички, - встряла в разговор тёща. – Сорок лет прожила. Квартира от завода.
- Октябрьский район, - понимающе сказал сосед. - Посёлок кирпичного завода. Теперь здесь прописываться предстоит. У нас парк под окнами. Будете прогуливаться, свежим воздухом дышать, не то, что на Кирпичке. Рад был познакомиться. А вам, я смотрю, уже на новоселье подарки понесли…
- Да… - Только и промолвил Сашка, оценив моментально: сосед, хоть из Паспортного стола, а приметливый.
- Если нужно помочь, помогу - И сосед ушёл.
- А сам глазами так и зыркает. - Прошипела Калерия Петровна, когда дверь за соседом закрылась.
- А ты мама, такие частушки про Горбачёва поёшь, да во весь голос. – попеняла Лена матери.
- А мне что! Я на пенсии. Это муж твойный краны в партийных сортирах полирует. А мне, как рабочему классу, полная свобода и эта, как её, гласность! Так что молчать не буду, как некоторые!
- Мама, мама! Да ты не шуми ты так. Мы теперь богааатые стали! – увещевающее протянула Лена. - Прямо богатющие,
- С чего бы?
Лена сбивчиво пересказала матери всё, что знала от Сашки про корзину и её содержание, и даже коробку английскую показала, и даже крышку с мостом лондонским открыла, и сотенные продемонстрировала. У Калерии Петровны челюсть отвисла. Да так сильно, что она сама испугалась – протез-то зубной плохо держится. А Сашка молчал, из кухни вышел, потому что из-за партийных сортиров на тёщу обиделся. Он ушел в пустую ещё спальню, и стал в окно смотреть на красные габаритные огни телевышки, с которой сорвалась и полетела в народ перетряхнувшая всех новость про обмен денег. Он и рад был бы с Калерией Петровной кров не делить. Да так судьба распорядилась: у старшего брата Женьки семья – сам пять. Отец умер, оставив сыновьям дом засыпной, который сам построил, а мама жива. Вот и пришлось в примаки идти. И все подначки про тёщу и зятя от друзей-приятелей выслушивать. А куда денешься! Когда обида в душе осела, вернулся на кухню. Жена и тёщенька вновь пересчитывали купюры, складывая их тремя отдельными стопками.
- Вы чего затеяли? – спросил Сашка.
- А то и затеяли – с дерзостной интонацией в голосе ответила Калерия Петровна, - не на помойку же такое богатство выбрасывать. Надо с утра пораньше купить всё, что можно для дома. Я ринусь в «Хозтовары». Ты прикинь, затёк, что для дома нужно.
- Да что нужно?
- Да всё нужно. Всё. Хоть гвоздей, например, разных кило-другое. Или краски нитры, клей, например, обои клеить. Сковородка большая не помешает. Да и вообще: всё, что на глаза попадётся. В крайнем, потом перепродать можно, или выменять. И для доченьки… и детишкам любую обнову.
- Да вы с ума съехали! Бандитские это деньги, воровские. Бандюки, как прознают, что деньги до адресата не дошли…
- А кто им скажет, - взвилась Калерия Петровна, - что не дошли? Кто? Да прокурор твой ни в жизнь не признается, что такие гостинцы берёт. Сам рассказывал, как он прилюдно от корзины открестился. Ну и наивняк ты, зятёк дорогой, или шибко партийным стал? А партия ваша преподобная голой жопой ноне с ледяной горки вниз съезжает. Её на съезде и в хвост, и в гриву..
Права была тёщенька. Ох, как права! Съезд в Кремле, которого ждали, на который надеялись, что он изменит что-то во всё ухудшающейся жизни,. превратился в нечто непотребное. Говорильня, когда говорят все разом, каждый о своём, или ни о чём. И друг дружку слышать не хотят. Сашка и сам это понимал. Это всё равно, как если бы на построении полка, вместо коротких и понятных приказов комполка, заговорил бы весь полк. Что бы тогда вышло? Конечно, он, как и все, надеялся, что вот-вот Михалсергеич, чьи портреты не висели только в туалетах обкома партии, стукнет кулаком по столу президиума, отдельных говорунов, под руки взявши, выведут со съезда куда следует, и опять потечёт жизнь понятная, предсказуемая и разумная. Но ничего такого не происходило. А тут – нате тебе: толстомордый Павлов в карман народу полез.
- Да-да! - Продолжила словоизвержение Калерия Петровна. – Я всю жизнь, как есть, всю жизнь при кирпичах. Измудохалась, света белого не видела. За всю работу в отпуске в Крыму только однажды была. И то, в ноябре. Как одна товарка шутила: «Конец ноября – самый бархатный сезон для рабочего класса».Ударница пятой, шестой, седьмой – тьфу – семилетки и всех остальных решающих и завершающих. А что взамен здоровья надорванного и ковра на стену? Ничего! Ганна – подружка-хохлушка, главная запевала наша говорит по-своему, по-хохляцки: «Сорок рокив праци и геморрой у сраци». Тьфу! Прости , господи! А теперь и последнее отобрать хотят. Нееет! Теперь это наши деньги. Наши! И никаких бандитов я не боюсь. Путь только сунутся! Голыми руками в клочья рвать буду. А то, вишь, картошку сладкую едят, а мы и простой вдосталь не имеем. Вчера в Овощном – одна гниль. Начала перебирать, а Сонька-обвешивальщица преподобная, руки в боки свои упёрла, белый чепец на голове, как корону водрузила и кричит из-за прилавка своего: «Гражданка, без выбора. Это вам не базар! Всё подряд берём!» А я ей: «Это я-то гражданка? Что ты меня тюремным именем крестишь? Я честно всю дорогу на Кирпичном за прессом отстояла. Полгорода нового из моего кирпича построено».
Калерия Петровна набрала полную грудь воздуха, чтобы продолжить монолог о несправедливости жизни и вообще... Но тут в дверь опять позвонили. Бог знает, чего она могла бы ещё наговорить – а она умела высвобождать душу вот так – выпущенным залпом слов. Настоится, молчмя, прессуя силикатный свой кирпич. А вернувшись со смены, обрушивает накопившиеся на работе среди вынужденного молчания слова, своим от природы поставленным голосом на Сашку. Но, услышав трень-брень, разом замолчала, проглотив начинавшее уже звучать, очередное гневное слово.
Сашка вновь прильнул к окуляру дверного глазка. Он широкоугольный, всё охватывает. Перед дверью стояла дама. И по-иному и не скажешь. Прежде всего, губы. Да такие красные! На самый лоб надвинута папаха из нутрии. Высокая и блестящая. А ещё – глаза! Сашка знает такие глаза. Так на него в школе глядела учительница по Лит-ре, когда возвращала тетрадь с его сочинением по некрасовской поэме «Кому на Руси жить хорошо», израненную красным карандашом во многих местах. Ну, и как он разглядел, шуба из чёрной каракульчи. А сапоги глазок не охватывал.
- Саша! – Полушёпотом спросила жена. – Кто там? Не открывай.
- Дама какая-то. – Ответил Сашка и отодвинул засов реечного замка.
Дама шагнул через порог. Теперь её красные губы были сложены в улыбку.
- Здравствуйте. Меня Марьей Михайловной зовут. Я вам ключи от квартиры принесла. Мы вещи разбираем. А у нас такой домик… Он вот здесь на гвоздике висел –и она указала на шурупчик, аккуратно ввёрнутый в деревянную пробочку, вставленную в стену прихожей. – А в домике крючочки. А на крючочках ключи. Так удобно: вернулся домой и повесил. И никогда ключи не затеряются. Я вам советую тоже такой завести. И гвоздик вколачивать не надо. А эти ключи запасные. Мы про них и забыли.
- Так вы…
- Именно-именно. Я здесь с мужем жила. а теперь у нас новоселье. У вас радость и мы радуемся.
- Спасибо, - промолвил Сашка. – А я как раз собирался замки менять.
- Да зачем же! Теперь все ключи у вас. А замки хорошие. Этот вот на заказ сделан. К нему ключей не подобрать. Мы и линолеум новый постелили. Знали бы, что переезжать, не тратились бы. Считайте, что это подарок наш вам.
- Спасибо, - поблагодарил Сашка, без особой, правда, сердечности в голосе.
- Нам чужого не надо! – Подала голос из кухни Калерия Петровна. А что ключик принесли, хорошо. Теперь спокойнее будет на душе.
- И ещё, - как бы в проброс, промолвила жена прокурора. – Если кто-то вдруг не знает, что мы переехали, вы объясните, где нас искать. И ещё: если дядя мой привезёт посылочку фруктов с юга, тогда уж сообщите . Я на базаре в Ветлаборатории работаю.
Вот оно, подумал Сашка. Явилась – не запылилась.
- Если нужно мяса хорошего, свежего, обращайтесь.
- Лена! – Скомандовал Сашка жене. Давай корзину. – И уже обращаясь к прокурорше: - А он уже был. Привез корзиночку. Только детишки два яблочка понадкусывали. Мы уж не стали отбирать. Вы уж извиняйте.
Он взял из рук жены корзину и вручил её гостье.
- Какие мелочи, - прямо запела Марья Михайловна, - Для детишек ничего не жалко. Пусть порадуются.
- А ещё там картошка – опять встряла тёща, - там какая-то лохматая и сладкая.
- Картошка? Да что вы! Это киви. Фрукт такой иноземный. Дефицит страшнейший. Поштучно продаются. Тоже детишки съели?
- Да - сказал Сашка. – Один…
- Всё лучшее – детям. Так я пошла?
- Идите-идите! – Почти контральтовым голосом напутствовала гостью тёща.
И дверь за нежданной гостьей закрылась.
Сашка пошёл в спальню. Там через окно видно крыльцо подъезда. У крыльца стояла чёрная «Волга» с антенной на крыше. Парок вился из выхлопной трубы. Кровавили снег красные габаритные огни. Дверь подъезда отворилась. водитель прямо-таки выскочил из машины навстречу, подхватил из рук прокурорши корзину и подал руку. помогая спуститься по трём, занесённым снегом, ступенькам. Мария Михайловна села на заднее сиденье. Туда же водитель поставил корзину. Дверца – хлоп. Водитель газанул. Машина попятилась и, поворачивая направо, выехала со двора.
- Ну, - сказал Сашка, возвращаясь на кухню к жене и тёще, - всё кончилось.
- Нет, не всё, зятёк милый, - явно вызывающим тоном возразила Калерия Петровна.
Она запустила руку под объёмную самосвязанную кофту и вытащила жестяную коробку с лондонским мостом на крышке.
- Я же сказал отдать корзину…
- А мы и отдали корзину, Сашенька. А коробочка… что с воза упало, то и пропало. – даже подхихикнула Калерия Петровна. Было ихнее, стало наше.
И тут Сашка ощутил, как на него начало накатывать. Вступило в шею. Будто снесло затылочную кость, и кровь в жилах принялась закипать разом вся, начиная с ног и поднимаясь пузырьками вверх, будто вода в чайнике. О. как давненько с ним такое не случалось. Это же напомнила о себе та самая контузия, которую старший сержант Александр Ковалёв получил под Нангархаром в Афгане, когда их БМП-2 наехал на американскую противотанковую мину. Машину подбросило взрывом. Сашку смахнуло с брони на придорожные камни. Потому и уцелел. А киргизёночек Шаршенбаев, сидевший внутри, и ещё пятеро погибли. Ему повезло: всего два перелома и контузия, но сильная. Перелом левой голени и ключицы зажили. А контузия нет-нет, да и напоминала о себе вот так, как сейчас. Ему и скулы свело. Не сумев разжать зубы , он выдавил: «Корррробочку… Мнееее!». То, что испугалась жена – понятно. Лена знала о его беде - с ней обстоятельно вел разъяснительную беседу доктор в госпитале ветеранов войн. Но, и Калерия Петровна сразу поняла по побелевшим скулам зятя и какими-то, сделавшимися невероятными, глазам, что перегнула палку:
- На, возьми, бога ради… - И протянула коробку Сашке.
Сашка, переступая негнущимися ногами, заваливаясь на бок, подошёл к двери, ведущей с зал, на которую накинул, как на вешалку, своё пальто. Стянул его, с трудом влез руками в рукава, нахлобучил шапку. Взял коробку с лондонским мостом из рук остолбеневшей тёщи и отщёлкнул дверной замок.
- Сашенька! Ты куда? - Плачущим голосом спросила Лена.
Сашка хотел сказать что-нибудь хлёсткое. Да скулы всё ещё были сведены. да и слова, как отшибло. Даже матерные.
Приступ начал сам собой ослабевать, когда он вышел из подъезда на мороз. Он и сам не знал, что надлежит делать с этими красиво упакованными, явно воровскими деньгами. А вдруг не воровские? А вдруг не бандитские? А вдруг принесли долг отдать? Или одолжить? Сашка даже ухмыльнулся этим своим догадкам. Это только в кино воры похожи на воров. В Термезе, за день до отправки полка по понтонному мосту через Амударью, или, как тогда из соображений секретности, говорили, «За речку», Сашку, как старшего сержанта, назначили старшим маленькой группки из пяти бойцов. Была поставлена боевая задача: с Продсклада погрузить коробки с тушёнкой в крытый кузов «ЗИЛа». Работа не пыльная. Коробки отпускал вислоусый старший прапорщик Загоруйко. Они встали цепочкой, передавая коробки из рук в руки. А Загоруйко отсчитывал единицы, отмечая химическим карандашом в ведомости. Больше всех радовался лопоухий Кужелев. Тушёнка шла с орского мясокомбината. А Кужелев призывался из Орска. И мама у него с мясокомбината, банки на конвейере мясом наполняет. Он первую коробку даже расцеловал, как родную.
- А пирожки у нас каковские орские, вы бы знали! - Хвастал он не один раз в казарме. – Товарищ старший прапорщик! А пирожков у вас на складе случайно нет на складе? – обратился он в Загоруйко.
Но тот шутки не принял: - Давай, бери больше, неси дальше, молодой!
Рядовой Кужелев и навёл беду на товарища старшего прапорщика. Силенки ему явно не хватало, и на восьмой коробке, предавая в руки ефрейтора Васягина, что принимал груз, стоя в грузовике, он выпустил её из рук. Картонная коробка грохнулась на асфальт, лопнула, и банки частично разлетелись.
- Распротудыт твою перераспротудыт! – рявкнул Загоруйко.
Банки начали собирать в порожнюю коробку, которую Загоруйко вынес из склада. И тут выяснилось: в разорвавшейся коробке недокомплект: двух банок не хватает.
- Распротудыт, - опять выпалил Загоруйко, но уже не столь грозно, как в первый раз. – Ищите. Они закатились…
Но куда им было закатываться! Вторую коробку ефрейтор Васягин уронил как бы случайно, но на самом деле специально с силой грохнул её наземь с борта грузовика. И в этой коробке тоже был недокомплект банок…
Вообще-то, в полку за старшим прапорщиком Загоруйко закрепилась с лёгкой руки трепача и трубача Эдика Френкеля, родом из Москвы, негласное прозвище Заворуйко. Ему вослед разные прозвища отпускали: старший пропойщик, кожаный погон… Место службы у него такое – прилипчивое, И не захочешь, а к рукам прилипает. Тем более, тушёнка.
- Хлопчики! – вдруг непривычно мягким голосом предложил товарищ старший прапорщик. – А давайте, я вас подкормлю. Силёнок у вас трохи прибавится. Он быстренько зашёл в склад, отворил дверь в отгороженную строго-настрого кандейку, и вынес оттуда шесть консервных банок: - Вот! Поправляйтесь?
- Товарищ старший прапорщик, - обратился по уставу к Загоруйко рядовой Шаршенбаев, обычно сверхмолчаливый, угольноглазый киргизёнок, призванный из горного кишлака. - Без хлеба много не съешь…
- Чекайте, хлопцы, - тут же откликнулся прапорщик и вынес из кандея два кирпича свежеиспечённого армейского хлеба. А ещё штык-нож, чтобы банки открывать и шесть новеньких алюминиевых ложек. Всё у него было в заветном уголке, куда посторонним вход был, как он говорил на своём суржике, заборонен.
Досталась банка и водителю грузовика. Правда, своя ложка у него всегда была наготове за голенищем сапога. Все принялись с аппетитом наворачивать с хлебом душистую, мягкую говядину, с перчиком, припахивающую лаврушечкой, в меру солёную, покрытую сверху слоем желтоватого жира. Кужелев, тот даже подчавкивал от удовольствия и приговаривал: « Ай, спасибо, мамуля». Вроде и не голодные, ужином кормленные, но молодое, растущее, настропалённое ежедневными нагрузками тело, требует постоянной подпитки. Задумывались – не задумывались, наслаждаясь мясом, выскребывая со дня до жиринки, что старший прапорщик Заворуйка их подкупает, чтобы помалкивали об увиденной недостаче? Но очень уж хотелось поесть действительно вкусной тушёнки. Тем более, поутру марш-марш, по машинам, и первая в их жизни поездка зарубеж, тем более, с полным боекомплектом. Что их там, в Афгане ждёт – одному богу известно. А неожиданно добрый кормилец, стоял над их душами, наблюдал, как они лопают и, похоже, улыбался отечески. А когда они доели мясо и доскребли жир из банок, вновь обрёл командирский тон – всё-таки старший прапорщик – армейскую дисциплину никто не отменял.
Вся эта картина мигом пронеслась в памяти Сашки – словно её и не было, словно бурой пылью афганской затянуло, которая висела над движущейся колонной военной техники. Ну, а с коробкой-то лондонской что делать, товарищ старший сержант запаса? Попервоначалу Сашка хотел отправить её в мусорный контейнер. Но вспомнил, что мусор собирает машина, которая приходит по расписанию к дому и жильцы выстраиваются в очередь у мусоровозки. Что делать? Не в новую же квартиру возвращаться, тем более, после того, как он шуганул Калерию Петровну. Напротив дома, через дорогу он увидел развалины. Может, туда? Похоже, старинный приземистый домишко пущен на слом, да недосломан. Сашка перешёл дорогу. Можно было бросить коробку в высаженное окно. Но он зачем-то вошёл внутрь через дверной проём. Да, был дом… Когда-то, чьё-то прибежище от смут и треволнений века. Здесь происходило зачатие новой жизни, через эту дверь кого-то выносили ногами вперёд. А теперь пустота, мрак и лютый холод. Сквозь проломленный потолок и разорённую крышу видно небо, с которого ветром стянуло снежные облака. И теперь в небесной тверди звёзды просвечивают, как пробоины от автоматных очередей в дощатой стене сарая, в котором, по легенде учения, скрывались, отстреливаясь, враги. Деньги-деньги-деньги… сторублёвочки с ленинским профилем… ох. как вас не хватает, порой. не на что-то такое-растакое, а на самое необходимое. Взять те же самые дырки в стене, оставшиеся от прокурорских ковров. Их же нужно заделывать, а обои переклеивать. Но где взять новые? Легко сказать! В магазине нужно ловить момент, когда поступят. Да очередь отстоять. Хорошо, Калерия Петровна не работает – ей и карты в руки. Но всё равно: без денег не купишь. Придётся лезть в кабалу – занимать. Вопрос – у кого. А тут коробочка с лондонским мостом… и сторублёвочки. А что нечистые они – кто докажет? Кто спросит: откуда взял? Можно ответить-отшутиться: - «Купил-нашёл, еле ушёл. Хотел отдать, да не догнали». А чем он тогда будет лучше того старшего прапорщика с Продсклада и этих, что притырили тяжёленькую корзину с дорогим подарком из Ростова-Папы? Или лучше прокурора, которому не за так, не за красивую шубу его супружницы подарочек готовили, под яблочками заныкивали. Неужто, во имя всего этого изрешетили пулями рядового Кужелева, когда он, поведясь на звуки отчаянного причитания афганки, завернул за угол глинобитного дувала в селеньице недалеко от Мазари-Шарифа?
Решение пришло в голову как бы само собой. Сашка содрал со стены пообвисший кусок обоев, под котором видна была подоснова - газетный лист наклеенный вверх ногами с бисеринками плохо различимых в темноте буковок. Достал из кармана бензиновую зажигалку, которой дорожил и похвалялся, потому что вывез её из Афгана – единственный свой трофей, если не считать перебитой голени, сломанной ключицы и этой чёртовой контузии. Откинул колпачок фирменной игрушки, крутанул колёсико. Вспыхнуло пламя. Хорошо, что сегодня он заправил зажигалку. Не сразу, но всё же отсыревший кусок обоев взялся огнём. Сашка открыл коробочку. Достал банкноту и поднёс её к пламени. Пламя лизнуло угол. Это было невероятно, невозможно, запредельно… Сторублёвка вспыхнула, как самая обычная бумага. Вот огонь добрался до святого святых. Начал скукоживаться в огне Ленин. Ленин!!! С ума сойти! Он украшал грудь несмышленого ещё Сашки на октябрятском значке, только на значке Ильич был маленький и кудрявый. На знамени в пионерской комнате школы был вышит профиль уже лысого вождя – везде, везде, везде был он. Вот и на этих воровских сторублёвках напечатан его профиль в овале. Огонь подобрался к пальцам. Сашка бросил догорающий остаток, зацепил ещё несколько сторублевок, скомкал, и они тоже занялись. Огонь охватывал скомканные купюры, и они шевелились, как живые.
Через двести тринадцать дней, Сашке довелось участвовать в качестве члена неизвестно кем созданной общественной комиссии, в опечатывании обкомовских кабинетов, когда Ельцин запретил партию. Сашка водил по этажам группку шумных людей, за которыми прочно укрепилось звание демократов. Они по-хозяйски заходили в опустевшие помещения, открывали дверцы шкафов, пытаясь отыскать что-то запредельно-невероятное. Перешучивались по поводу золота партии. В комнате отдыха первого секретаря, обнаружив отдельный туалет и душевую кабину, ахали и сетовали по поводу неприличных привилегий партократов. Один из демократов – неопределённых лет человек с безбровым и, судя по всему, безбородым лицом, дважды подряд нажимал кнопку сливного бачка. Нажимал и смотрел, как вода водоворотом устремляется в канализацию.
А прокурора Витютнева с работы сняли. Он, чудак-человек, поторопился, Послал в Москву многословную телеграмму, в которой горячо поддержал действия членов ГКЧП по наведению в стране порядка, столь любезного его сердцу. Сашка же при своей должности остался. Опустевшие партийные кабинеты стали заполнять новые люди из аппарата вновь назначенного главы администрации области. Власть поменялась, а водопровод, система отопления и канализация должны исправно действовать при любой власти.
Но храп Калерии Петровны, тёщеньки его любимой, перестал донимать по ночам Сашку. Всё-таки, квартира большая, хоть и малогабаритная. И когда две двери прикрыты, не слышно, как она свой сервант двигает.