Он прокашлялся, точно тьма тоннеля в пещеру перехватила его дыхание. Ему поневоле хотелось пригнуть голову, хотя тоннель был высоким. И ещё его поразило то, что свет шёл будто через камень - не было на стенах никаких светильников, а мягкий свет освещал путь. Наконец он вышел в пещеру. Следовавший за ним, как тень, монах в коричневом плаще, поклонился стене. И это бы его позабавило в другой раз, но не сейчас, когда и тьма, и страх владели им. Он обернулся к монаху, и не увидел его лица, - так низко был на него надвинут капюшон, что возникало стойкое ощущение, что под ним ничего нет - нет головы, а есть пустота. Он снова посмотрел на стену. Это был зеленоватый малахит, максимально гладкий, точно это было стекло зеленоватого цвета. И, вдруг, малахит стал шевелиться и через него протиснулся силуэт, и даже было видно, что малахит неохотно пропускает эту тень, - тень протискивала свои крылья... И тут же она нависла над человеком. Монах куда то исчез.
- Я не в аду? - негромко спросил человек.
- Тебе так не терпится туда? - в голове человека эта мысль была отчётлива и спокойна.
- Я счастлив, что Орден нам дам возможность встретиться в астрале! - очень спокойно произнёс он.
- И я рада, - ответила тень.
На ней висел коричневый плащ, такого же цвета, что был одет на монахе, который недавно привёл его сюда.
- Что ты хотел узнать?
- Чья я сила?
- Ты светлый.
- Не очень думаю.
- Твоя энергия дадена светлыми силами.
- Это так?
- Да.
- А ритуалы?
- Это дано, чтобы помогать людям.
- Они страдают, и они меня боятся!
- Энергетика, она отличается от энергетики простого человека. Поэтому страх. Но ты борешься за людей. Как хирург, он ведь тоже делает операции, и при этом человеку плохо, неуютно и страшно, но хирург спасает дальнейшую судьбу - хирург продлевает жизнь.
- Вы меня успокоили принцесса!
- Я рада! Иди с миром. И не спеши в ад. Не хочешь ведь, чтобы из него сбежали черти.
После ее ответа, он услышал смех - смех был очень приятный, мелодичный, девичий.
Ещё миг, и его душа очутилась в его теле, а он в своей одинокой комнате. Тут было так тихо, что даже ветер гуляющий по веткам деревьев, точно шептался с ними, и ему был понятен этот шёпот.
Меняла
Когда захлопнулась дверь камеры, старик перевел дыхание. С молодости не любил он этих допросов, опознаний. Оглядев лежащих на досках мужчин, снял свой поблекший черный пиджак, тоже улегся на нары. Закрыл глаза, точно подытоживая свою жизнь. Что он потерял? Комнату в общежитии с вечно пьяными соседями – командировочными, не дающими своими ночными скандалами покоя. А все же в груди давило – опять этапы, колония.
Прошло несколько месяцев. Старика привезли в колонию, после того как осудили, дали три года строгого режима. В этапной комнате, заставленной двухъярусными кроватями, ему не сиделось. Он то и дело выходил в небольшой локальный сектор. И ему подфартило. Мимо проходил невысокий, в отглаженной форме, с острым носиком, на котором, точно надвигаясь на лицо, поблескивали очки, начальник отряда старика – по предыдущему сроку.
– Иван Васильевич! – жалобно позвал старик.
– А, Шнурок, опять к нам! – воскликнул офицер, не то радуясь, не то огорчаясь, и подошел к поржавевшей железной ограде локального сектора.
– Попался я, Иван Васильевич. Трешку дали. По мелочи, – быстро пояснил старик, которого почему-то много лет уже в колониях и на пересылках звали Шнурком.
– Что же на воле-то не удержался? – внимательно глядя на старика, поинтересовался начальник отряда. Ему и впрямь было любопытно, почему таких, как Шнурок, так и тянет сюда – назад, в колонию.
– Да нет там порядка, – тихо сказал старик.
Видя перед собой бледное лицо, застывшее, как маска, плотно сжатые губы, офицер перестал любопытствовать и просто спросил:
– Пойдешь ночным дневальным?
– Мне бы в рабочку. Одиночества я боюсь, – тихо произнес Шнурок.
Та радость, которая в нем возникла при виде Ивана Васильевича, уже улетучилась. Представляя знакомую жизнь в отряде, Шнурок тяжело перевел дыхание…
Уже на следующий день старик был в жилом помещении отряда. Расхаживал вдоль рядов двухъярусных кроватей, в новой чисовской сероватой одежде, явно ему великоватой, с важным видом. С ним здоровались, спрашивали, как там, на воле, и старик обстоятельно отвечал. Ему было приятно, что не забыли его… Кто он был на воле? Какой-то старик, работающий сторожем, – так, видимо, воспринимали его командировочные и часто потешались над ним, выпив. Здесь же он знал себе цену.
Устроился работать старик уборщиком в цех. Подпоясав телогрейку проволокой, с метлой, какой-то журавлиной походкой прохаживался он по цеху. Убирал хлам, оставшийся возле станков… Громко били ножницы для резки железа. Урчали надрывно, с визгом, токарные станки. Шипели прессы…
К обеду, когда над рабочей зоной, точно рев невиданного животного, пронеслась сирена, заметно уставший Шнурок вместе с другими осужденными вышел на плац. По бригадам осужденные по команде прапорщиков-контролеров проходили в большое здание столовой, тесно заставленное столами, по которым дневальные уже разнесли бачки с едой.
Тут встретил Шнурка его старый приятель Мочила. Тучный, с блеклыми безжизненными глазами, в замызганном дерматиновом халате, он поздоровался с приятелем, дружески хлопнул его по плечу, сказал:
– Привет, Шнурок. А я вот тебе подарочек припас.
Мочила принес чашку с жареной картошкой. Поистине царский подарок. Шнурок, вытащив ложку из бокового кармана, стал есть и иногда поглядывал на Мочилу, точно соображая, что в нем изменилось за те полгода, пока они не виделись.
– Вот ты, Шнурок, молодец, на воле успел побывать, а я вот уже шестой годок без выхода, – с тяжкой грустью в голосе сказал Мочила.
– Понимаю, – вежливо ответил Шнурок, облизнул ложку, аккуратно положил ее в боковой карман.
Ему и впрямь было от всей души жалко Мочилу. Сидел тот за убийство. На воле долгое время проработал убойщиком скота, и вот на старость лет убил шахматной доской соседа, отставного полковника, что-то там они не поделили по игре…
– Ладно, Мочила, бывай. Увидимся, – заторопился Шнурок, видя, что осужденные его бригады уже встают из-за стола.
После окончания рабочей смены осужденные строились на сером плацу, и под командой прапорщиков, озлобленных от холодного осеннего дождя, проходили осужденные к большому, без окон, зданию санитарного пропускника. Серый поток одноцветных телогреек, шапок, сапог – все это вливалось в большую дверь.
Шнурок с наслаждением мылся под душем, подставляя теплым струйкам воды свое худое тело.
Тут кто-то из рядом мывшихся осужденных пошутил:
– Совсем отощал старик…
– Все маклюет.
– Это у него от жадности…
Обидные слова, раздосадовали старика, выводя из опьяняющего состояния блаженства. Он торопливо домылся и пошел в раздевалку, где висела уже одежда, в которой он ходил в жилой зоне. По старой привычке старик одежду берег и всегда выглядел аккуратно: сапоги начищены, телогрейка со всеми пуговицами. Одевшись, Шнурок вышел в локальный сектор, который примыкал к санпропускнику. Тут, дождавшись, пока соберется немного народу, вместе с остальными прошел в свой локальный сектор. В жилом помещении отряда, сидя на своей кровати, Шнурок занялся нужным делом: сшивал себе безрукавку-душегрейку из старой телогрейки на зиму, чтобы согрета была простуженная в северных лагерях еще в молодости поясница.
Тут и нашел его невысокий, краснощекий незнакомец.
– Коммерсанты должны жить дружно – тихо сказал он – Ты, Шнурок, старик проворный. А ко мне чаек катит в полный рост. Ты помоги продавать. И будешь иметь свою дольку.
Предложение было заманчивым. И Шнурок даже заерзал на своей кровати. Но, поглядывая на холодные глаза коммерсанта, все же поостерегся, понимая, что дело пахнет изолятором.
– Стар я стал. Не хочу по изоляторам гнить…
– Кто не рискует, тот не пьет шампанского.
– А мне его и не надо.
За Шнурком водилась такая привычка. Выполнял он различные просьбы: на чай менял то костюмчик, то телогрейку – искал нужный обмен, так как люди доверяли ему, и хлопотал старик за заварку чая или кулечек конфет.
Вот и в этот вечер удалось ему у банщика надыбать хороший обмен, отдал Шнурок шесть пачек чая, а получил сапоги и теперь, уже после отбоя, пытался пройти через центральный плац в свой сектор вместе с завхозами отрядов, возвращающимися в свои сектора после докладов.
Но Шнурку не повезло. Был он замечен низеньким прапорщиком и так, вместе с сапогами, предстал перед дежурным по колонии – седым майором, в отглаженной, щеголеватой зеленоватой форме.
– А, Шнурок, маклюешь, – спокойно сказал офицер, поглядывая на понурого старика.
– Есть такое, – признался Шнурок.
– Ты бы лучше бы подумал о будущем, – привычно как-то проговорил офицер и осекся, думая, ну какое у Шнурка может быть будущее, с его то биографией…
– Ну ладно, старик, иди в отряд.
Радуясь, что пронесло, вышел Шнурок в тесный коридор контрольной вахты и тут едва не споткнулся о носилки, стоявшие на грязном полу. На них лежал человек, с головой прикрытый грязной простынею с какими-то кровяными пятнами. Рядом находился раскосый санитар, нервно переступая с ноги на ногу.
– Откинулся, – сказал Шнурок и быстро прошел мимо санитара, осторожно – мимо носилок, стараясь не глядеть в их сторону. Какая-то тревога засела в груди Шнурка от этой грустной картины.
В локальном секторе своего отряда Шнурок постоял немного, подставляя ветерку свое худое серое лицо, от употребления крепкого чая приобретшее коричневатый оттенок, а затем вошел в теплое жилое помещение. Отдал сапоги, получил за услугу две пачки Примы. Думал старик, что отдаст сигареты знакомому повару, ибо сам не курил, а тот принесет ему что-нибудь повкуснее на обед. И предвкушение этого радостного события как-то отвлекло Шнурка от горькой картины, виденной на контрольной вахте.
Ночью Шнурка одолевали кошмары. То снилось ему, что лежит он в гробу, а знакомый ему майор, дежурный по колонии, укоряет: Что же ты, Шнурок, срок свой не отсидел по законному приговору, в побег, значит, собрался.
Утром в локальном секторе, запахнув потуже телогрейку, в строю своей бригады, Шнурок, яростно жестикулируя длинными руками, убеждал какого-то хмурого осужденного, что явно завышена та цена за костюм установленного образца, который тот хотел поменять на чай. И если бы были сторонние наблюдатели, то болели бы, конечно, за менялу.
А над зоной кружился серый ястреб, точно завороженный этим квадратом, окружённым вышками с часовыми и колючей проволокой.
Солнечный дом
Сон был необычайно спокоен. Такой был покой, будто лежишь в ванне с тёплой водой, и никуда не надо идти, ты уже на своём месте. Был во сне дом, от окон свет свободно шёл по комнатам, и создавалось впечатление что струйки света оживали, и они были, точно живыми, дающими этот покой. А ещё рядом была ты. Тоже очень спокойная. И смотрела куда то мимо меня, точно думая о какой то своей мечте. И я не мешал тебе. Просто радовался, что не одинок. Потом мы вышли из дома. В саду цвели яблони. Было шумно от птичьего гама. Небо над головой было без облачка. Шло лето, но не жаркое, а вот такое спокойное лето, когда блаженство жизни становится реальностью для двоих любящих людей.
Я проснулся вот с этим покоем. И пытался понять этот свой сон. И понял его. С этим домом у меня были всегда связаны мечты о семейном счастье. Этот дом, в котором я прожил несколько лет в реальной жизни, так и остался для меня загадкой. Он стал в моей жизни и испытанием, и разрушением моей семьи, и именно от этого дома пошло моё возрождение, но уже не было мечты о семейном очаге. Никогда ни в одной квартире я больше не почувствовал того уюта, который был от комнат того дома. Из окна этого дома я видел просторы, видел родную реку. Видел даль от которой хотелось жить, от этого простора кружилась голова, хотелось мечтать о счастье. О счастье простом, как у людей. Я тогда ещё не знал, что у людей то тоже всё непросто, и они тоже часто не понимают почему их мир становится безрадостным и тусклым в одночасье. Тогда со мной был мой солнечный дом, была даль, была молодость...
И вот теперь в этом покинутом мною когда то доме, в моём солнечном доме из прошлого, я увидел тебя, и пусть только во сне это было, но я ощутил тот покой, ту уверенность в завтрашнем дне, которые были во мне много лет назад. Спасибо тебе за это!
Сон мне многое подсказал, многое дал понять. Вот я сейчас улыбаюсь, и думаю о тебе. И это уже хорошо. Значит не ушло во мне всё то, что когда то давало силы.