Краска была хорошая. Ложилась как масло на хлеб – жирная, плотная. Укрывистая это называется, так Костя сказал. Укрывала она как надо, стена, можно сказать, молодела на глазах. И цвет ничего так себе – красно-коричневый, очень похожий на ржавчину. Но ржавчина никого не радует, а смотреть на красно-коричневую стену было приятно. Вот это ещё оказалось отдельным удовольствием – отойти и посмотреть со стороны.
– Вчера, когда монстра рисовали, жаль нельзя было посмотреть, как получается, – сказал Павлик Косте. Он его поставил рядом с собой, и не только потому, что хотелось быть рядом, а потому что там надо было под окном красить, а Костя невысокий и не стесняется совсем.
– Ага.
Костя аккуратно замазывал полоску прямо под резным наличником, который когда-то был белым, а теперь посерел и облез. Вот его побелить, нарядно бы вышло.
– Я утром сегодня, как нашу стену увидел, сразу понял – если б глаза ему жёлтым закрасить, ещё круче получилось бы.
– Глаза жёлтым?
– Ну да. То есть это не совсем глаза… ну, в общем, глаза.
– Да, – Костя почесал нос ручкой кисточки, – это ты хорошо придумал. Сразу видно – художник! Так ты, значит, туда сегодня ходил? Не побоялся?
– Ходил… ходили купить там всякое, чтобы сюда ехать. Не художник я, я ж тебе говорил! Учусь пока, только начал. И про глаза это не я, это она придумала. Она и про композицию сказала, что надо было на дверь лапой залезть. Только она это не для того, чтобы дорисовывать, а в художественном смысле.
– Да понял я, не дурак. Я сам там был рано утром.
– И я, – сказал Васька из-под второго окна.
– А я не ходил. Чего там смотреть? Я зато вчера телек нарисовал. По той книжке, конечно, проще, но так тоже ничего получилось.
Слава стоял на скамейке и красил сверху вниз доску за доской. Конечно, так удобнее, и не испачкаешься. У Павлика-то на майке уже нарисовались две ржавые полосы, но, во-первых, эта майка ему не особенно нравилась, а во-вторых, с высоты нормально не поговоришь.
– Здорово здесь, да? И обратно на лодке поедем. Хорошо, что вас отпустили. Моя бы мама могла и не отпустить с чужой бабушкой через реку.
– А моя мама твою бабушку знает, – сказал с высоты Слава. – Сказала, что с ней куда хочешь можно. Потому что она – легендарная личность.
Ого! Легендарная личность! Конечно, Павлик это почувствовал ещё вчера, когда к ним явился мэр с товарищем капитаном. Но одно дело чувствовать, а другое – услышать от друзей.
– А мне и не надо ни у кого спрашивать, – сказал Костя.
– Тебе хорошо, ты один живёшь, – сказал Васька. – Только я у своих тоже не спрашиваю. И они вечером ничего спрашивать не будут. Главное, домой вовремя прийти, тогда всё нормально.
– А как это ты один живёшь? – осторожно спросил Павлик.
Костя докрасил последний кусочек на своём участке стены. Отошёл на шаг, посмотрел. Сунул кисточку в банку с водой, чтоб не засыхала. Повернулся к Павлику.
– Так и живу. Нормально.
– Вообще один? Даже без мамы?
– Нет у меня мамы. Умерла.
Павлик заморгал от неожиданности. Холодные глаза смотрели на него в упор, как будто запрещая задавать другие вопросы. Павлик и не спросил бы, но губы сами выговорили автоматически:
– Как это… умерла?
– Не знаешь, что ли, как люди умирают?
Павлик это, разумеется знал. Кто ж не знает? Но люди тут ни при чём, люди – это люди, а мама… Павлик не знал ни одного человека, у которого бы умерла мама.
Больше спрашивать точно было нельзя. Костя на мгновение задержал на нём взгляд, словно решая, говорить что-то ещё или нет. Вздохнул.
– Отец мой военный. Оставил меня здесь у тётки. Я с ней жить не хочу, – короткие фразы падали, как камешки в воду. – Один живу, в нашей старой квартире. Всё?
Павлик торопливо кивнул.
Над чашками с чаем поднимался пар. Большой овальный стол, где они стояли, выглядел диковато. Половина его была заставлена всякой всячиной – бутылки, стаканы, пачки с макаронами и геркулесом. Там же лежали книжки, пустые конфетные коробки, валялись смятые фантики и даже почерневшие банановые шкурки. Другая же половина стола была тщательно вытерта, и на тёмном дереве, кроме разномастных чашек, красовалось блюдо с сыром, колбасой и нарезанными помидорами, художественно посыпанными петрушкой. На коленях художника-анималиста Невашева лежала подушечка, на подушечке спала сиамская, а может, тайская кошка Свет Мира. Левая невашевская рука, тяжёлая, огрубевшая за несколько месяцев деревенской жизни, накрывала кошку почти целиком, но она не возражала – наоборот, одобрительно мурлыкала, потому что рука эта нежно почёсывала ей шейку. Правая рука художника в это время изрисовывала уже второй альбом.
Первый альбом, почти сплошь заполненный кошкиными портретами, листал Васька. Друзья стояли вокруг, удивлялись и ахали.
– Это вы пока мы красили столько нарисовали? Ничего себе! А ваша Светка, то есть Мирка… забыл, как её… Нурка – она что, вообще не двигается, когда вы её рисуете?
– Двигается, а как же. Мешает мне как умеет.
Художник умильно улыбнулся и пощекотал кошку между ушами. Она в ответ заурчала ещё громче.
– Как же вы тогда успеваете?
Павлику тоже хотелось бы это узнать. Он вспомнил, как мучился с портретом чашки, хотя та не зевала и не потягивалась.
Анималист многозначительно промолчал, но Васька и не ждал ответа.
– А это что – рука? Чья это?
Павлик срезу догадался, чья, хотя рука была совершенно неузнаваемая. Но вокруг кисти вились кружева манжеты. Павлик посмотрел на прабабушкину руку. Он и не замечал, что она такая… ну, старая, что ли. Сейчас эта рука нарезала хлеб, чтобы сделать ещё одну порцию бутербродов – первую голодные маляры смели в две минуты. Морщины и вздувшиеся вены были совсем не видны, когда прабабушка изящными движениями мазала ломти маслом и накрывала сыром, но вот же они, на рисунке…
Васька перевернул страницу.
– Вы всё что хочешь нарисовать можете?
– Ну… – сказал художник таким снисходительным тоном, что стало ясно: конечно, всё что хочешь.
Тут Павлик заметил, что в этот момент выходило из-под его карандаша.
– Смотри, Вась!
– А-а! – заорал Васька от восторга. – Это ж я!
И правда, это был он: и нахальная улыбка, и вечно смеющиеся глаза, и волосы, хоть и простым карандашом нарисованы, а всё равно кажется, что рыжеватые. И не сказать, что художник так уж старался, волосы вообще начеркал как попало, но хотелось смотреть на нарисованного Ваську не отрываясь.
– Вот здорово! А вы потом рисунок мне отдадите? Отдайте, ладно? Я мамке с папкой покажу!
– Андрей Антонович! Ну отвлекитесь уже на минутку, надо же что-то съесть, – сказала прабабушка.
– Да-да-да, я уже почти закончил!
Это он имел в виду, что почти закончил альбом, потому что, закрыв его, он тут же подвинул к себе следующий.
– Понятно, – вздохнула Пра.
И сразу же дала понять окружающим, что она тут не кто-нибудь, а легендарный директор: недрогнувшей рукой забрала у художника альбом, взглядом рассадила ребят вокруг стола. Лишённый возможности рисовать художник вдруг понял, какой он голодный, и принялся за бутерброды.
– А анималист это кто? – вспомнил Васька незнакомое слово.
– Кто зверей рисует, – сказал Костя.
– Правильно, – с набитым ртом кивнул художник. – Без зверей никуда. Вот это вот что?
Он выудил из настольного мусора фантик и развернул его.
– Фантик, – Костя присмотрелся, – «Мишка косолапый».
– «Мишки на лесозаготовках» папка мой их называет. Это конфеты вкусные, – сказал Васька. – Там у вас только фантики?
Не удостоив его ответом, анималист сказал:
– Вот именно – мишки! Если б не мишки, никто бы эту картину знать не знал! Ну, утро. Ну, в сосновом лесу. У Шишкина этого соснового леса – целая тайга! То-то и говорят, что много Шишкин зелёной краски купил, поэтому только лес и рисовал. А тут добавил ему товарищ сцену из медвежьей жизни – совсем же другое дело!
Он бережно погладил фантик.
– А почему товарищ, а не он сам? – спросил Костя.
– Сам не умел. Медведь – это тебе не ёлка, тут специальное умение нужно. Вот я раз дельфинов рисовал в дельфинарии…
Последовал драматический рассказ о неблагодарных дельфинах, которые то ныряли, когда их не просили, то по-хулигански плескали воду на альбом.
– И тогда я сказал дрессировщику…
Художник всё не мог наговориться – отвык в глуши от общества и теперь упивался вниманием. И при этом продолжал рисовать. Просто поразительно, как на листе появлялись то целые фигуры, то отдельные носы или уши, и среди всего этого обязательная мордочка его любимой Нур Джахан.
Прабабушка попеременно работала то просто бабушкой – это когда подливала чай и меняла тарелки, то музой – подкладывала на стол чистые альбомы, которые в её корзинке не кончались.
Где-то монотонно жужжала муха. Павлик разомлел…