Часть 10. Белая Бешенная Собака.
Услышали её впервые внезапно, в очень ранний час рождения нового утра. Осенью, с первыми предзимними заморозками. Весь батальон в это время замер в самом глубоком забытьи, беззвучен и спокоен. Бойцы ещё не до конца прогнали вчерашнюю усталость, наслаждаясь глубоким сном. Задремал и караул, безнадёжно нарушая устав.
Этот внезапный вой заставил дежурных очнуться. Первое, о чём подумалось – проверка! Сирена! Тревога! Засуетились, оправились, и поняли, что ошиблись. Опять наступила долгая тишь. Сон исчез.
Дежурный офицер вышел под ещё звёздное небо продышаться и осмотреться.
И вот опять. Из глубины дальних болот, прямиком от лучей Полярной звезды, разогнал тишину сначала высокий и пронзительный, затем, словно растекающийся туманом, расширяющийся низкими тонами, не ослабевающий, оголяющий нервы звук. После короткой паузы вдруг короткий, выстрелом, то ли стон, то ли лай. И снова тишина.
Никак волки завелись! – первое, что решил дежурный, - дрянь какая, ещё одна забота. Не дай бог, порвут кого.
В то утро ещё пару раз, с небольшими перерывами, разрезал спокойствие первобытными страхами этот звериный вой.
Палаточный городок вояк расположился на вершине лесного холма. Холм этот был наполовину срезан и раскатан техникой в большую плоскую равнину, где и возводилась крупная железнодорожная станция. Равнина заканчивалась небольшим откосом.
А там, внизу, начинались безбрежные болотистые земли, поросшие тонким мелколесьем. Насколько взгляда хватало. Вот именно оттуда, из глубины болот и звучали жуткие звуки. Оттуда, из глубины болот пришёл зверь, с которым теперь надо было что-то делать. Один он? Стая? Волки ли, не волки?
Голодная свора собак и пострашнее волков может статься. Они к людям привычные, не боятся. Наглые они и жестокие, когда в стае. А если ещё и гон у суки! Тогда гуляй, рванина, от рубля и выше!
Ну и кто же? Кто же, кроме него? Конечно он, наш батальонный Дерсу Узала, лейтенант Литай, сразу же снарядился на разведку в болота. Он от нетерпения чуть ли не ногами сучил, еле сдерживая охотничий азарт.
Слава Богу, догадался комбата предупредить, понимая опасность замысла. Комбат ему в подстраховку приставил ещё одного добровольца, Володю, лейтенанта – механика, снабдив того личным, комбатовским карабином Сайга с пачкой патронов.
Дождались они, как опять вой начнётся и двинулись в болота. Почти сутки бродили. Оказалось, не волки, и то хорошо! Одинокий пёс. Белый, мохнатый, здоровенный. Литай говорил, что похож на алабая, волкодава. Ему, Литаю, виднее. Из нас всех он охотник.
Говорил, правда, что сомневается, видел пса издалека. Есть похожие волкодавы, ирландский, и другой ещё, кувас. Кувас совсем здоровый. Если кормить, то в тяжёлом весе сможет боксировать, килограммов под девяносто будет.
Но Литай говорил, что наверняка алабай. Порода не чистая, но правильная, надёжная. Другие масти у нас в стране уж больно редкие. Пёс приблизиться не давал, но из виду не исчезал. Так вот и приблудился алабай к батальону.
Бойцы его прикармливали, как своего, остатками с кухни. Оставляли под откосом на ночь.
Пёс порой исчезал неведомо куда, но обязательно возвращался и давал знать о себе жутким воем. Если встать на бровку откоса и присмотреться, то можно было различить в эти моменты вдали белёсое пятно в виде крупного зверя, сидящего на задних лапах.
Ну а Литай нашёл в этом себе новую игрушку. Загорелся алабая приманить и приспособить к охотничьему делу. Чуть время появлялось, он враз на болота, собаку искать. Но ничего у него не получалось. Возвращался усталым и злым, психовал и матюгался от бессилия. Не шёл пёс к человеку.
Он, Литай, и придумал это прозвище – Белая Бешеная Собака. Не давалась она Литаю.
Случилось той же осенью и ещё одно событие, которое могло бы стать трагическим для многих безвинных. Ближайшая пассажирская станция, пока новую не построили, располагалась в небольшом таёжном поселении со знаковым для местных названием Л-озеро. Это примерно так, что как не называй деревни и сёла в озёрном крае, всё равно получается то Л…озеро, то М…озеро, то Р…озеро, а то и вовсе Г…озеро.
Он и до сих пор жив, этот добротный посёлок. Народ его пилит - валит лес, пьёт водку, рожает детей. Одна школа, одна столовая, один клуб, одна почта и так далее. Всё штучное, единичное, ручной, можно сказать, авторской работы.
И поныне ходит трудовой люд по его улочкам и перекрёсткам, не меняя их названий, сохраняя память о дедах и отцах.
Бегают вихрастые мальцы по улице Мира и улице Победы, по Советской и Октябрьской.
Спешат на работу учителя и врачи по главной улице, имени 50 лет ВЛКСМ.
Мирно уживаются рядом и Рождественская церковь и улица Пионерская.
Когда впервые Рудник увидел эти сельские дома с палисадниками, то почему-то сразу почувствовал, что он «свой» тут, на этих улочках, посреди такой далёкой от Москвы лесной глуши. И ему долго ещё казалось порой, что за следующим поворотом появится такой родной, чуть покосившийся забор его прадеда, не крашеный, из горбыля, и откроется со скрипом калитка, из которой выйдет за водой на колонку его прабабушка Поля.
Вот и сейчас он жив, этот человеческий островок. Как семейка берёз в перезревшем пшеничном поле, как живут сотни тысяч таких же русских Родов, помнящих своих предков, хранящих память о павших за общинное дело, за жизнь детей и матерей.
Вдали от смрадной вони сатанинской порчи живёт посёлок. Не приживаются на его грунтовых дорогах ни семиты, ни антисемиты, не говоря уж о всяких мутных «транс» -гендерах, -сексуалах и -веститах», а также о зоофилах и прочих пидорах.
Не тот, видимо, для них в посёлке воздух. Слишком чистый, чересчур здоровый.
Это им, детям Содома, словно некрофилам, как жукам мертвоедам и трусливым гиенам нужна для выживания бездушная, разлагающаяся масса, исторгающая зловонный миазм. Там их паскудный дом. Там они могут наслаждаться трупным ядом порока, и лакомиться сладкой гнилью грехопадения.
Не Господь им творец, а тот, другой, блудливый и коварный отец лжи и подлога.
И вот ещё что сложилось в корявую мозаику воспоминаний. В посёлке этом постоянно проживало столько же жителей, сколько было злодейски вырезано жителей Палестины в том же знаменательном году. Уничтожили беженцев, укрывавшихся в лагерях Сабра и Шатила. Все газеты тогда раз за разом возмущались «зверствами израильской военщины». Что, конечно, имело место быть.
За семью горами и семью морями была пролита эта кровь. Но Колька почему-то постоянно представлял, что вдруг, не дай Бог, такое же горе и тут, в Карелии.
И нет посёлка. Нет людей. Никого. Только трупы на улицах и вороньё над ними.
Почти три тысячи убиенных. Столько же, сколько и было жителей в посёлке Л-озеро. Много это или мало?
Где спрятаны эти дьявольские весы, на которых Сатана всё пытается дать им свою иезуитскую оценку, оправдывая свои подлости?
Ну так вот, той же осенью, ноябрём месяцем, скончался главный по делам всего Советского Союза. Леонид Брежнев. Произошло событие, ставшее впоследствии поводом к изменениям во всех укладах жизни страны.
Но тогда, этими куцыми осенними днями люди, занятые заготовками на зиму клюквы, брусники и грибов, мало забивали свою голову проблемами «межгалактического» масштаба. До царя далеко, а зима вот она, рядом. Рядом приютился и миниатюрный домик железнодорожной станции.
Не станции, а скорее полустанка, где раз в двое суток приостанавливался небольшой состав с несколькими пассажирскими вагонами, вышедший из Петрозаводска. Коротко вздохнув, он почти сразу продолжал свой прогон далее, по однопутной ветке в сторону разрастающегося в лесах нового города, стоящего на плечах огромного комбината. Состав этот приходил часов в семь утра. Время для ноября ещё тёмное.
Случилось однажды, что состав в нужное время не прибыл, зато суетливо и молча по посёлку рассыпались бойцы погранзаставы, поднятой в ружьё. Случилось вот какая история.
По заведённому порядку безопасное прибытие предварялось ранней проверкой состояния путей. Часов в пять утра, а то и раньше, звено дорожников на дрезине проходило всю трассу вдоль станции, от входной стрелки до выходной, проверяя соединения и стыки.
Как и обычно происходит, предотвратил в этот раз крушение наш «расейский» авось, помноженный на небось.
Один из дорожников, ядрёный мужичок, такой, как говорят, что весь в корень пошёл, опоздал на смену, разомлев у своей зазнобы. Быстренько взбодрившись, он поспешил навстречу своим напарникам, прикидывая, где они в тот момент должны были быть. Но разошелся с ними, и слава Богу!
Мужичок торопился к стрелке при въезде на станцию, а бригада уже эту стрелку проверила и почти успела возвратиться. Припозднившийся стрелочник ужаснулся. Стрелка оказалось полностью разболтованной, а стыки разведены. Осталось только составу появиться. Диверсия, что же ещё!
Инструмента при нём не было, телефонов мобильных вообще ни у кого, и побежал он навстречу составу, до прихода которого оставалось минут десять.
Вот и насмехайся после такого над газетными заметками про героических пионеров, успевших, маша рубахой, остановить состав перед пропастью!
Остановил мужик состав. Спас людей. А пассажиров ехало тогда человек шестьдесят. Премию от начальства получил, выходит, что за страсть к зазнобе!
И ещё именные часы от погранцОв. Гордился потом.
Злодея вроде бы не удалось найти, а может быть и нашли, да кто же секреты такие раскроет. Зато дорожники стали пути проверять в два раза чаще.
А случилась эта диверсия ровно в тот день, как назначены были похороны дорогого Леонида Ильича. В то самое утро. 15 ноября.
Кто-то потом, наверняка, наблюдая за похоронами по телевизору, насмехался над грохотом якобы упавшего в могилу гроба генсека, слившегося случайно с ружейным залпом погребального салюта.
А кто-то, может быть, перекрестился, и стал ближе верой к Богу после необычайного своего спасения.
Кто-то из тех пассажиров, а может быть и все они!
Наверняка, что свечки за спасение уж точно, зажглись.
Никогда не жила мирно страна. Даже в самое вроде бы мирное время!
Шли дни, зима плотно окружила тайгу. Литай с батальоном отбыл на зимние квартиры. Теперь только Рудник с горсткой бойцов наслаждался утробными переливами одиночества в исполнении Белой Бешенной Собаки.
Но не о собаке, собственно, разговор этот.
Прошедшая зимовка оказалась очень трагичной. Злодейское нападение на Витушкина, тяжелейшая пневмония у Коли Рудник, исчезновение ещё одного бойца, ефрейтора Байсала Акиева. Дознаватели и прокуратура, считай, поселились в батальоне, пытаясь понять причины происшествий и как-то разобраться.
На комбате уже который месяц «лица не было». Проверка за проверкой, разнос за разносом от начальства. Но он держался пока, не срывался на пьянку или крики, только курил теперь беспрерывно, и похудел. Но обо всём по порядку.
Тогда, в трагический зимний вечер, когда порезали Витушкина, Коля соображал хреново. Как он не пытался собрать мысли в кучку, но пока он был способен только на внутреннюю дрожь от озноба, и рассеянный по макушке страх за судьбу бойца. Ног он вообще не чувствовал, двигаясь, словно плывя над сугробами. У него явно был сильный жар.
Всё, что происходило далее, мелькало в сознании не очень связанными отрывками, словно мизансцены, заполняющие время от времени пространство Колиной яви.
Витушкин был ещё жив, но крови потерял немало. Сержанты, благо, оказались толковые. Когда Рудник с Искаковым подошли к месту события, единственный грузовик, бортовой трёхосный ЗиЛ с тентом, уже был на ходу, урчал, и осторожно втягивал руками бойцов в чёрный зев кузова обмякшее тело несчастного. Там парни уже настелили матрацев, и бережно укрыли раненного одеялами. Что ещё для него могли ребята сделать?! Ждать «скорую» себе дороже в такие снегопады. Да и не сможет обычное авто доехать до части. Только если вездеход в помощь.
Рудник и сам, задыхаясь, с дрожью в коленях, забрался к ним. Ехали осторожно, пытаясь раненного не растрясти. Аккуратно выруливая по устланной буерачинами зимней дороге.
Пока ехали, бойцы успели рассказать, что знали. Правда, точнее, говорил один, старший сержант, поддерживаемый изредка гулом бойцов. И складывалась вот какая история.
Ефрейтор Акиев был поставлен с лета командиром своим, ротным механиков на охрану и учёт батальонной солярки, которая складом, в бочках, располагалась при самом въезде в расположение части. На откосе, совсем у болот.
Тех самых болот, какие облюбовала осенью Белая Бешеная Собака. Склад огнеопасный. Он подальше от жилой зоны и должен быть. Там у Акиева была отдельная, задрипанная, но тёплая бытовка. Там он и жил, при складе. Маленький, но всё-таки начальник. Главный по соляре.
И всё бы ничего. Дело обычное. Только вот, как только отбыл батальон в город, перья чистить, так и начали вокруг склада патлатые клопы ползать. Гражданские «коммерсанты» вороватые.
Заметил Витушкин, что бочек меньше становится. Зато больше стало бочек пустых. Заметили это и другие. Но не молчал один Витушкин. Виктором его звали. Откуда-то из-под Воронежа. Один он не равнодушным оказался.
Но не стал он доносами заниматься. Поговорил для начала с Байсалом, попытался объяснить, что незаметно у того не получается. Увещевал, как мог, чтобы прекращал воровать, не по-людски это, не по совести.
Байсал ничего не ответил, только молча заперся в своей «хорёвке». Продажа соляры «на лево» не останавливались. Видимо прибыток получался у Байсала славный.
Второй раз терпеливый Витушкин, уже вдвоём с приятелем, попытались вразумить вороватого ефрейтора. Не хотели они офицерам ябедничать. Ведь всё-таки Байсал свой, такой же призывник, служака, как и они. Но в этот раз предупредили его, что, если продолжит воровать, они не станут Байсала покрывать. Обо всём доложат по начальству.
В этот раз Байсал не промолчал.
- Идите, - сказал, - к своим лопатам, и кидайте говно. Только на то и годитесь, чтобы кайлом махать и дерьмо разгребать.
- А тут, - говорит, - я начальник, и не ваше дело за солярой следить.
- Я, - говорит, - главный по соляре, и нечего мне указывать.
Прошло ещё какое-то время, и опять появились гражданские в низине, у склада. Пустые бочки выгружают, а полные, тяжёлые, с соляркой к себе в машину затягивают.
Так и сошлось в тот вечер, что Витька Витушкин не выдержал, и после очередного разговора с Байсалом направился в часть доложить о воровстве.
Видимо тогда, на пути к Руднику, и нагнал Витушкина Байсал. Но дело злодейское до конца не успел довести. Спугнул его телефонист, возвращавшийся в часть из увольнения. И почти сразу появился на его крик вездесущий Искаков, несший из кухни лейтенанту ужин.
Он, телефонист, позднее, у дознавателя рассказывал, что успел разглядеть коренастую фигуру Байсала, нырнувшего по боковой тропинке в лес. Если бы дорезал тот Витьку, то оттянул бы тело в сугроб, снежком припорошило бы, и нет Витьки.
Пока ехали, Витушкин в сознание не приходил. Но дышал, еле-еле, хрипло и прерывисто. Телефонист уже сообщил о раненном в больницу, и там несчастного ждали. Довезли живым. Тот самый, рыжий – рыжий и конопатый – конопатый хирург, хохол, оттолкнул их, вояк, огромной ручищей.
Операция тянулась и тянулась. Рудника всего трясло вполне осязаемой, реальной дрожью. Но не только от жестокого жара.
Где-то в груди и ещё глубже, там, где должно биться сердце, воспалялось болезным зудом осознание свершённой несправедливости.
Человека убили. Погибает здоровый, молодой парень. Чей-то сын, брат.
Русский солдат, в конце то концов! За что!? Кто взял на себя право его уничтожить? Ни боёв, ни войны! Кем это злодейство задумано, кто и почему стал его палачом? За что!?
Раздирающее грудь негодование влилось в позвоночник, воспылало к затылку и застыло там тяжёлой, свинцовой печаткой, охватившей шею.
Витька умер. Молодой, сильный красавчик из-под Воронежа.
Лежит он сейчас недвижно и божье тепло неспешно прощается с крепким телом. Чернявенький ёжик на его голове уже никогда не погладит ладонь влюблённой в него девушки.
Витьки больше нет. Никогда.
Не может быть! Оказалось, что возможно всё.
Врачи рассказали, что он принял четыре проникающих ножевых ранения. Каждое, само по себе не смертельно. Но одно из них в шею, сверху вниз, повредило артерию, а другое задело печень. Рыжий хирург уточнил, что скорее всего это был не нож, а заточка. Заточка треугольной формы, какие обычно можно сделать из обычного трёхгранного напильника. Маленькая пика, легко пронизывающая любую плоть.
Крови ушло так много, что в конце концов его сердце устало искать, где её добыть для Витьки. Оно остановилось не сразу, постепенно, затухая медленно, пытаясь хоть как-то сохранить то, что называется жизнью. Оно толкало и толкало надежду на чудо до самой последней капли.
Оно устало и обессилило. Вздрогнув еле-еле последний раз, сердце потухло. Витька умер.
Жар у самого Кольки в ту ночь был настолько явен, что врачи попытались заставить его остаться хотя бы на сутки. Разобраться с той хворью, которая разгулялась в его большом теле. Но этого было невозможно сделать.
Что-то щёлкнуло в темечке у Рудника и больше не выключалось. Теперь он знает, что должен срочно увидеть Байсала.
Он обязан был посмотреть в его глаза. Рудник сейчас хотел только одного – задать вопрос ему лицом к лицу и получить ответ. Почему? Почему так случилось?
Хотя Николая уже давно мучила жажда, но он смог только один глоток впустить в своё шершавое горло. Кожа на лице и руках была словно чужой, шершавой и зудящей изнутри.
Дорога обратно в часть показалась совсем короткой. Качаясь в кабине на колдобинах зимней дороги, Николай размышлял о случившемся.
Он никак не мог осознать, как в глубине человеческого духа появляется сила, способная стать судьёй другому человеку. Каким образом рождается мысль о том, что жизнь человека может стать ценой за какие-то сраные литры соляры, или за нарезанные листы бумаги с ликом Ленина.
Почему один человек вдруг возомнил себя Высшим судьёй, имеющим право решать, жить другому сыну, такому же, как он, или лишать его жизни. Почему человек вдруг превращается в палача!? А может быть это получается не вдруг?
И палач уже таким и рождается? И нет никакого превращения, а только всего лишь нужен повод для применения своей глубинной сатанинской сути. Не зря ведь говорят в народе – у него «черная» душа. Каинова печать.
А может быть все мы ошибаемся. Не Байсал это. Привиделось. Случайность и роковая ошибка! Другая причина нападения на Витьку!
А какая? Бабу какую не поделил с ним некто пока неизвестный. И ли ещё чего!? А что ещё? Кто морозной зимней ночью попрётся в тайгу мстить сопернику? В незнакомые места чужой не сунется. Убил Витьку свой.
Да, конечно, надо обязательно выяснить, убедиться, что и как. Ошибаться нельзя.
Рудник у склада с солярой вышел из кабины. Его сапоги сразу погрузились в хрустящий снег, утонув в нём по щиколотку. Грузовик с бойцами повёз остальных в городок. Оконце кладовщика еле мерцало светом сквозь закопчённое стекло.
Это было последнее, что ему удалось вспомнить о той ночи. Вспоминал потом, позднее, тогда, когда очнулся в больничной палате, и ему показалось, что всё позади. Что он выздоровел.
В тот самый момент, открыв глаза, Колька первое, что сделал, так это глубоко вдохнул в себя свежий весенний воздух, тянувший бодростью из открытой фрамуги. Вместе с талыми ароматами в помещение заскакивал мелкий стук двух синичек, увлечённо долбящих по каким-то мошкам на подоконнике, и отражённый блик яркого солнца. Вздох получился глубоким и безболезненным.
Как впоследствии выяснилось, Рудник долго провалялся под капельницами и даже какое-то время находился в искусственной коме. Запущенная пневмония, сепсис, подозрение на менингит…но не медицинскую энциклопедию мы тут пересказываем. Как он очутился в больнице, Коля не помнил.
Уже весело распускалась ранняя весна. Батальон возвратился в летний лагерь. Но и дознаватели, и прокуратура давно и настырно работали, пытаясь разобраться в каждой мелочи.
Рудник насколько раз давал показания людям из спецслужб, особенно не разбираясь, кто из них кого представляет. Всё, что ему было известно, он добросовестно рассказывал неоднократно и уже, наверное, выучил наизусть. А знал он немного. Всё, что Коле было известно, уже отражено на этих страницах. На все вопросы Рудника ответ был один, - следствие продолжается. Из нового ему удалось узнать только одно – Байсал скрылся в неизвестном направлении. Подан в розыск.
Врачи Николая не отпускали пока. Да и сам он ещё чувствовал дрожь в ногах, задыхаясь даже на пути к унитазу.
Рудник очень обрадовался, когда появился у него Литай. Никого ближе в этой тайге у него не было.
Литай не только коньячку захватил. Он поведал, что дознаватели выяснили, интересный факт. Солярку Байсал продавал гражданским в сговоре со своим ротным. Организовал всю схему его командир, найдя надёжных покупателей, которых передал на зиму Байсалу. Таким образом источник ворованных денег зимой не иссекал. Рассказал он, что выяснены личности и всех гражданских, по которым работает местная прокуратура.
Рассказал Литай и другое. Собака не появлялась давно. Литай думал, что по весне совсем ушла, или пристрелил кто. Однако дней пять назад опять завыла. Но в этот раз выла почти целые сутки, не сходя с одного места. Всем надоела она до чёртиков. Литай с приятелями не выдержал. Пошли гнать её. А может помочь, вдруг раненная. Но Белая Бешеная Собака оказалась здоровой.
Зато совсем не здоров был человека, рядом с которым её тоска никак не могла до конца выплеснуться. Подтаявший снег открыл тело, лежащее ничком. Лицо покойника было погружено в раннее половодье, заново превратившееся с новым заморозком в кусок льда.
Этим трупом оказалось то, что раньше было Байсалом. Не далеко он убежал. Не надёжно он скрылся. До первой оттепели.
Начались вновь проверки в батальоне. Круг за кругом. Дознание за дознанием.