6.
Помимо писем была у меня другая тайная жизнь. «Читайте!» – призывал архивариус, глаза его были пусты и прозрачны, и я читал.
Поначалу я брал книги от скуки, затем, чтобы отыскать сказку для Анны. А там – втянулся, страсть к чтению поглотила меня с головой. Я открывал тома и залы наугад, каждый фронтиспис был дверью в дом со своим интерьером, полки сменялись полками, стеллажи – стеллажами, я воровал ключи у Листоедова, таская старинные книги одну за другой; насытившись, возвращал на место.
Страны, века, эпохи, канувшие в Лету миры с их историей, обрядами, покойниками, - мне открывался новый, непознанный горизонт, я спускался в глубь тысячелетий все ниже и все безвозвратнее. Отнюдь не сразу, но делая одно открытие за другим, я познавал, что мир не замкнут в городское кольцо и на одной истине, что грех – понятие относительное, и что создатель, изрядно поплешивевший со дня сотворения мира, зачастую сквозь пальцы смотрел на неразумных своих детей. Что истина, в конце концов, только стрелка в часовом механизме и зависит от вращения Земли, но еще больше – от банального времени суток.
Это - пропасть, и она манила меня и пугала одновременно. Утеряв одну истину, я искал опору в другой, третьей, но находил в полусгнивших книгах разных эпох сотни правд и тьмы законов. И редкие из них были неразумны или неправильны. Оберсваль принял за божественное уложение десять заповедей Синайской горы и укладывал в прокрустово ложе всех, кто недопонял или перерос, и укорачивал, удлинял, впечатывал в лоб клеймо: извращенец.
А я нашел свидетелей защиты, как один шептавших из бумажного праха: истина – часовая стрелка, Антон, но кроме истины есть еще факты…
Но если так, рассуждал я, единственное, что мне остается: не навязывать свою истину остальным, - и удивлялся, как проглядел Оберсваль дом за больничной оградой.
Когда бремя становилось невыносимым, я бежал к конвоиру, Вано. Тот просматривал страницу, молча возвращал книгу.
«Ну что?» - волновался я.
Он пожимал плечами:
«А что мы можем сделать?»
И углублялся в какие-нибудь Математические головоломки, у него была своя истина. Я оставался один на один с знанием.
Я не осмеливался поделиться открытием с Анной, плел ей сказки, но и сказки, читанные с детства, не узнавал. Оберсваль разделывал искусство, точно мясо, паковал в целлофан, ставил печать: съедобно, не противоречит общественной морали. Запасники музеев, архивные шкафы, замкнутые на ключ, беллетристика, поделенная по половому признаку – для женщин и для мужчин, - то там, то сям торчало ветхое бельишко, которой Город прикрывал природную Адамову наготу, отличную от наготы Евы.
Когда мы встретимся, - а мы ведь встретимся, Анна, - за полосою яблонь, в нашем старом раю я расскажу тебе, что не было ни Евва, ни Адамеи – этих выкидышей постфрейдистской фантазии, – а были Ева и Адам, и были они женщиной и мужчиной, и разными сотворил их Иегова, но дал им общий язык, дабы понял Еву Адам, и поняла Адама – Ева.
Ты говорила, что бессмысленна легенда о яблоке познания. Анна, смысл есть, он в том, что яблоко ели – двое, и, вкусив, уразумели они, сколь различны, и поняли, что только объединившись, могут творить…
Понимаешь, Анна, создал бог заповедник: вселенную, сотни вселенных, миллионы планет и рай, где каждой твари - по паре, как в зоопарке, но главная игрушка – в двух экземплярах – мужчина и женщина – марионетки для скучающего Саваофа. А эти двое – слопали яблоко. И бог изгнал их на Землю – может, в гневе, может, как добрый отец понимая, что отроки подросли, и не пора ли им строить собственный мир, свой заповедник, крохотный, всего лишь с планету – но собственный. И яблоко было предназначено им двоим: Еве, Адаму, - так же, как они были предназначены друг другу, потому что детям нужен отец до возмужания, а потом: где ты, Ева? где ты, Адам? – и только в наигорчайшие минуты: где ты, Господи? почто оставил меня? И пусть у Адама было (как водится) две жены, но первая, недоброй памяти Лилит стала бесовским духом, пожирающим по ночам мужчин, и тогда создал бог женщину – не из глины, как Первую, а из Адамова ребра – нижнего, что между сердцем и фаллосом. Лишь потеряв часть себя, любит Адам.
Анна!
Весной разбухает глиняное чрево земли, коты до одури орут на крышах, голуби, голубки брюзжат на разные голоса, - Анна, весной мужское начало соединяется с женским, и то, что мы делали, – не грех, не извращение. Как миллионы женщин и мужчин до нас, мы поддались на древние чары – более древние, чем этот город, изгоняющий любовь как беса – или постыдную болезнь.
Я понимал, что ей понадобится мое знание, копил его, как скупец, строил исчезнувший, дооберсвальский мир, от корней до верхушки сплетенный из двух начал, и сотни, тысячи вызванных мною свидетелей показывали одно.
Я наблюдал, как приходили в упадок города, рушились царства, как на крови или бурьянном пустыре возникали новые государства; менялись нравы, законы, обычаи.
Борьба за женскую особь, лукаво выжидающую в стороне, борьба за право оставить семя в самочьем лоне. Ничем не обусловленный матриархат, кроме наследования ребенком материнского имени. Да и мог ли он наследовать имя отца, если в те полузвериные времена отцом ребенка считался вольный ветер, задувающий в подолы тамошних девушек, подолы из плохо обработанных звериных шкур? Но поверим, что когда-то она была – торжествующая грузная мать, довлеющая над миром. Инстинктивный набор обычаев сохраняет целостность племени, где ребенок – общее дитя всех мужчин, и где мать – общая женщина, женщина всех мужчин, - дает отпрыску имя.
Древние цивилизации – мужские цивилизации, понуждающие самку к покорности. Мужские каноны, двойная мораль – для мужчин и для женщин. Пряжа Пенелопы и блудное дитя Одиссей, тоскующий по венчанной в чужих объятиях. Греческие затворницы, гинекей, - и блудливые, чье продажное имя на стенах – под ценником. Два женских имени на весь античный, мужской, мир: Сапфо и Аспазия, - поэтесса-лесбиянка - кончиками грудей к женским грудям – и гулящая – два имени на целый мир. Сказка-предупреждение для мужчин: разбойничий амазоночий лагерь – легендарная Фемискира – мужененавистницы с выжженной левой грудью, уроженки Лесбоса, воровки девчонок, фурии окрестных деревень, в которых, покинутые, выли женихи, и ветер, разбежавшись в пустых домах, гасил в очагах угли…
Тонный мир трубадуров – ярых бородачей в провонявших потом камзолах – пояс верности для Прекрасной Дамы – лоно, замкнутое на ключ. Красные костры средневековья – взметнувшиеся к небу огненные языки на плечах и бедрах колдуний. Их внучатые племянницы – косоглазые женщины с евиным очерком скул: фаворитки, царицы, воительницы, – задний план эпохи под самым торжественным названием - Возрождение. Клио – вопреки имени – рядилась в суровое мужское домино.
Два лагеря. Палатки в бранном поле. Два дерева, сплетенные корнями, стволами, ветками, - мы так близки, что душим друг друга в объятиях.
По весне – половой зуд или половой зов
древний ветер
пульсация зноя
твердь земная, круглая, точно плод.
Сорви его, словно яблоко познания.
Рядом Ева – древняя, юная, – не ей ли ты шепчешь – вопреки логике, обстоятельствам, вопреки неуемной, неумной гордыне: ты меня любишь?
Сквозь плетение рук, ног, переплетение волос и поцелуев, нагая неумелая Ева учится говорить: люблю.
Два лагеря. Палатки. Жалобы соратникам: тех, других невозможно понять. Война, только война! Короткое цветение – и война, в которой нет победителя – одни побежденные и их жертвы.
Крах старых цивилизаций. Изобретателю латексного кондома – слава! Женщина подняла глаза от пеленок, женщина огляделась. Она сама по себе, она может то же, что и мужчина, но чуть-чуть больше. Шаг за шагом отвоевывает она пространство. Ей не нужно больше беспрерывно рожать, одного-двоих детей она способна прокормить самостоятельно. Шаг за шагом отвоевывает она пространство, она возжелала мужских привилегий и мужских мускулов, она хочет во всем походить на Адама. На отвоеванной территории женщина сохраняет мужские законы, подгоняя их под свой выпуклый зад, как мужские просторные брюки. Ворча и огрызаясь, внуки Адама отступают, в свою очередь перенимая женские привычки, суеверия, слабость и кружева. Ассимиляция полов.
И толчком – разбежаться: закрытые клубы, закрытые школы, закрытые гостиницы. Отдельные вагоны – женские – поездов. Мы не хотим, чтобы о н и вмешивались в нашу жизнь.
В парламентах дозировка: 50 на 50. Чередование правлений – женского и мужского. Право убить и быть убитыми: весенний призыв сгоняет под ружье молодых парней, осенний - батальоны Ев с наманикюренными ногтями. Требуем изъять из печати словесный оборот «женщина и человек». В исламских странах наряду с многоженством принято многомужество – не более трех мужей, как то дозволяет Коран. По настоянию главы семьи мужья прикрывают лица чадрами.
Маятник качает влево, вправо. Зыбкое равновесие – мир не стал совершеннее. Ни одна религия не сделала человека разумнее, ни одна идея не исправила человечество. После прихода женщины во власть мир измельчал. На мужское чванство, корыстолюбие крест-накрест легли мелкое женское тщеславие, мелочный эгоизм, соперничество самок, уязвленных чужими румяными щечками. Войны утратили размах, но восстанавливать мир стало труднее.
Чем глубже трещина между Евой и Адамом, тем меньше в мире единства. Женщины упрекают мужчин, мужчины укоряют женщин.
И вечный бой!
В перерывах между боями Ева утешалась заботой о детях; зализав раны, Адам размышлял, не проще ли жить одному.
Зов пола объединял, но ненадолго. Все торопливее наш союз. Несколько лет – дабы вызвать к жизни новое поколение, несколько лет борьбы, смятения, удушающей скуки, именуемой брачным союзом, - и мы враги, и вот плывем по темным водам одиночества, по лабиринту: где тот (та?) что поймет меня?..
Я требую, чтобы меня понимали!
Вдвоем тесно. Не хватает терпения, слов, - как объяснить другому, ч т о убивает меня? Нет мужества быть сильным за нас обоих; прости, я хочу остаться один; я хочу остаться одна, я устала.
Пустеют церкви. К чему призывать в свидетели небеса, если через несколько дней придется блуждать по лабиринту? Благословение святых отцов – обрядовая условность, вроде флердоранжа на завитой головке – чтобы было красивенько.
А за флердоранжем - терпение. Смирение. Супружеская власяница на глиняных Адама, Евы телах. Супружеские вериги натирают наши бессмертные души.
Об утешении попроси такого, как сам. Кто поймет меня лучше, чем мое отражение? Утешь, друг, меня обидела та, что на нас непохожа. Он груб; как Ева Еву, я знаю, как тебя приласкать. Если вам изменил Адам, приезжайте на Лесбос…
К женщине?..
Имя ее – непостоянство.
Основной инстинкт взнуздывал кобылицу. За ребенком Ева шла к Адаму, шел к Еве Адам, покорялся природе нехотя, но покорялся. Только час были вместе Адам и Ева, - но были, пока на помощь не пришла цивилизация.
С допотопных времен, с колеса, снявшего с людских плеч поклажу, наука, переменчивая, точно паяц, удовлетворяла две страсти детей Саваофа: неуемное любопытство и тягу к удобству. Пульт от пещерного костра. Сплетница, служанка – наука подкладывала под зад человечеству подушку помягче, сиденье покомфортнее. Служанка, что оправдает все пороки хозяев, наука пошла навстречу Еве – давно уже не той грузной праматери. Ева сбросила иго семьи и теперь желала избавиться от проклятия родов.
Как последнюю шестерку, спустила ты козырного туза.
Пробирки на поток. Стеклянное лоно с фабричным клеймом. Дети из пробирки здоровее, умнее рожденных естественным путем. Вам кого? мальчика? брюнета? сделаем. А вам? Девочку, красавицу, малышку… Семейным скидка.
Адаму ни к чему Ева как мать. Еве нет необходимости в мужчине. Ветви обрублены, мосты сожжены. Мы рядом, но больше не вместе.
Цель цивилизации – выделение индивидуума из всевозможных ячеек общества. Изоляция. Тотальное одиночество. Одичание в конце – как итог.
В одиночестве прелесть молчания. За наслаждением я обращусь к такому как сам, а смогу обойтись без партнера – тем лучше. Царство Сети, порнографии и онанизма – чем плох идеал? Я один. Я самодостаточен. Я замкнут на себе, как идеально очерченный циркулем круг.
Последнюю Войну (которая отнюдь не была последней) ждали, но как все войны она разгорелась с малого уголька. Блиц-криг, боевые действия, операции по спасению, чудовищные по убойной силе и количеству жертв среди местных овец.
Многолетняя партизанщина, локальные войны без отдыха для планеты, - мор, страх, ожидание; чтобы остановить войну, требовались все новые и новые войны.
И новые лозунги.
Старый щит – национальные распри – завалялся в пыли. Материки – коктейли из рас и народов; последняя нация – космополит. В поисках виновных тряхнули было религиозной рознью; но бог мусульман одряхлел, как и бог христиан, бог иудеев, как Будда с полуулыбкой на изогнутых хитрых губах. На смену церковным догматам пришли научные гипотезы, преподаваемые как аксиомы.
Но – вот оно! Послышался гул набата: Ардо Мебиус, бард, прошедший Последнюю Войну, под конец святой старец (вертеп, коренья, дикий мед, вериги на изможденном постничеством теле). Фарисеи, гонители истины, изрекаемой старцем. Олень, склонивший выю под Его рукой. Толпы фанатиков, сопровождавших Его, когда Он въехал в Оберсваль на хромавшем муле… Он проповедовал однополую любовь и ненависть к ложнолюбам, - так было сказано с л о в о. Мир взволновался. Погромы – бьют не семитов, не протестантов – Варфоломеевская ночь для тех, кто зачинал детей по старинке.
Массовые избиения. Взрывы. Теракты. Усердием и бесстрашием отличились женские отряды Варравии. Столкновения между сторонниками однополой любви и ее же сторонницами – на почве половой неприязни. Робкие голоса правозащитников. Полиция бездействует. Парламент не может прийти к соглашению. Президентша молчит.
Новые атаки. В Бурдонии ввели закон об изгнании ложнолюбов. Пикеты, требования, призывы. Законы в Пантонии, Новой Англии, Барольсе. Президент поздравил. Парламент одобрил. Папа благословил.
Все было кончено. Стелился дым над руинами, дымилась под руинами выжженная земля. Впрочем, она уже многое видела.
Роты солдат отбивали об ее бока подошвы, о пучки горькой полыни вытирали мокрую от кровищи сталь, резали скот и гомосапиенсов, колючей проволокой привязывали к дубам младенцев, заливали битумом, корчевали волосы, с земляного нутра, вспоров вены, качали черную вонючую кровь, а она вздыхала, ворочала камни в огненной утробе, разве плюнет иногда лавой: отстаньте! Молчит. Как огромная чудо-рыба, подхватившая болезнь – лишай или паршу, - везет она на себе копошащийся человеческий муравейник, отрицающий свое сходство с глиняной чудо-рыбой, алчущий небесного богородного зерна…
Под ладонями – глобус. Кожей чувствую каменные зубцы городов, ворох мятых лесов, лужи морей – каплями сквозь пальцы. Перевитое васильками русое поле – виват твоим косам, Анна из Вивена! Под левой рукой – зубчатый гребешок Кордильер, под правой – клык Эвереста. Тончайший животворный налет на глобусе, налет плесени – соскрести ногтями… Уплывает, не дается в руки глобус-Земля – островок в черном оке вселенной. Капля бытия. Капле – от капли – с любовью – бывший узник, бывший возлюбленный Анны Шварцеленд, студент Антон С.-Э., академик. Бывший…
Земля молчала. Нашпигованная телами по самую глотку, срыгивала, не в состоянии переварить обед. Сало в ветчине – в почве белели кости – последняя трапеза была обильной.
Ты, что создала Адама из глины, из ломтя собственного черного тела, дабы через Адама познать себя, - себя не понимала.
Новый мир взамен старого, новое время взамен утраченного; через полвека у цивилизации было совсем другое лицо. На выжженных кострищах вставали города, выстроенные по половому признаку: квартал женский, квартал мужской. Сооруженные по последнему слову техники, города-государства вынесли на знамена девиз: «Покой и благополучие».
Города, где сводки новостей предваряют советы теледоктора, где молодняк зачинает и вскармливает машина, где в ресторанах и кафе между перечницей и солонкой - автоматический счетчик калорий, где воздух пылесосят, а улицы обеззараживают, где утренняя гимнастика неизбежна как мусульманский намаз, где встроенный в зубы датчик сигнализирует об изменении кислотности во рту, где моча исследуется дважды в сутки – на предмет нежелательных изменений, где новорожденным исправляют порок сердца, заячью губу и лопоухость, где жизнь – единственная – расчислена как гороскоп, где, опасаясь за здоровье, любят со справками из вендиспансера, в резиновых перчатках, где во главе угла – собственное наслаждение, а потому все средства хороши, включая скотий грех и пресловутую педофилию (и сотни Лолит поют баллады поседевшему Гумберту), и хлыстовские игрища, и красные фонари, и некрофилия (трупы сдаются в аренду: прелестная неподвижность – покойники не ломаются), склонность к силиконовым роботам (что родственно некрофилии, но гораздо дешевле); не строй из себя недотрогу, так поступают все, только не забудь латексные перчатки…
Оправдав один грех, можно оправдать и все остальные.
Соблюдая церемонность, церемониал, живут и царствуют 118 Статей Кодекса Права, определяющие отношения между полами. Между влюбленными. Страна расчетливых Икаров, где все на крыльях, но никто не стремится к солнцу.
Поговорим как взрослые люди, дружок. В положенный день тебя обучат сексу. 13 лет - не возраст для Джульетты, дождись созревания. Не трать себя, оставь за бортом страсти, неистовства; секс – это серия наиприятнейших ощущений, не более; имей под рукой пирамиду потенциальных любовников и, потерпев фиаско, заменяй одного бойфренда другим. Копи, цени, лелей себя и свое здоровье, цени наслаждение, мир падок на сладкое, плюнь в старые книги, - они назовут тебя развратником, - можно все, но только умеренно, без страстей и удушья в горле – трюх,трюх – на колымаге симпатии – медленно, но уютно. Любовная лодка разбилась о быт? Наша любовная лодка - как осмотрительно – у причала. У Оберсваля свои десять заповедей, сынок.
Работай – продавайся муравейнику – желательно подороже. Изредка допускай в свою жизнь нетребовательных друзей. Используй презервативы. Плати подати Городу. Вырасти сына – дань муравейнику. Не трать душу – дети неблагодарны; до совершеннолетия ты ответственен за дитя морально; почаще обращайся к психологу.
Но вот сын вырос, в твоих руках вольная, ты никому ничего не должен, и тебе никто не обязан. Ты один, ты самодостаточен, а тебе всего ничего и впереди лет 90 жизни. Жизнь пуста, точно взлетная полоса, стерильна, будто дистиллированная водица.
Век великих эгоистов.
Оберсваль – город одиночек.
Пятном в чистом поле – робкий отряд извращенцев. Мы осмеливались любить. По прихоти судьбы мы рождены со странным вывихом в мозгах: нам в одиночестве тесно. Уродцы в напарфюрмированном мире, мы неистребимы, словно сорная трава.
Щетина на лощеном лице Оберсваля, диссонанс в общем хоре – нас немного, но мы есть всегда.