Работал я на военном заводе, зарабатывал неплохо, и усиленно пытался разнообразить свою жизнь. На то время, затащила меня судьба в Вечернюю художественную школу. Школа оказалась дверью в неведомое и прекрасное. Учились в ней молодые пацаны и тётушки среднего возраста. Молодёжь думала, по слабости ума, что отучившись, они смогут зарабатывать большие, лёгкие деньги. Тётушки же, попробовав в жизни почти всё, почувствовали тягу к прекрасному. Плата за учебу была невелика, расписание занятий не напрягало, и мы учились расслабленно и неторопливо. В основном, это было общение. С преподавателями, друг с другом. Ну и с прекрасным, само собой. Воскресные чаепития, встречи с приглашенными художниками, пленэры, делали нашу учебу незабываемо интересной. Главное, нас учили видеть. Видеть то, на что мы раньше смотрели и не замечали. Мир полон красок. Я знал об этом, скорее догадывался. Но сейчас, в 38 лет, я увидел это. Цвет был везде! Яркий, сочный, тусклый и еле заметный. Он сверкал, переливался, угасал и размывался. Это было здорово. Даже серый цвет не был серым, он скрывал в себе всю палитру, если не спешить и пристально смотреть. Можно было увидеть даже то, чего и не было. Воображение подключалось и топило меня в море переливающихся, цветовых сполохов. Я везде искал цвет, находил, и был счастлив.
Подошло время выпускных экзаменов. Нам дали три месяца для творчества, подготовки к диплому. Надо было писать этюды, натюрморты, и несколько дипломных картин. Пёрло меня тогда. Работал не покладая рук, махал кистью как в бреду, горячечно сверкая глазами, и переводя килограммы краски. В семье верили, что из меня выйдет толк. А и правда, получалось у меня неплохо. Может гены работали, не знаю. Батя у меня был художником, жаль, прожил недолго.
Женька, шурин и друг, верил в меня, как в будущего художника. Сам он был хирургом, классным специалистом, судя по больничной книге отзывов. Я знал, что путь в хирургию был у него не простым. Сначала санитарный врач, бесконечные курсы квалификации, работа на подхвате в операционной, дежурства, и лет через восемь он хирург. Крепкий духом мужик, настырный. Евгений Иванович, хирург-травматолог.
И как-то раз, будучи у нас в гостях, разглядывая очередной мой шедевр и палитру, он изрёк: - Здорово у тебя получается. Но вот ты не представляешь, насколько красиво внутри у человека. - Что значит красиво, что там может быть красивого? – удивленно спросил я. – Ты не видел, а внутри человека есть все цвета, как радуга раскинулась. - Что, и черный? - Конечно, и белый. Ярко так, с переливами.
Я подумал, ну ладно, есть и есть, а потом забыл об этом.
Защитился я, получил диплом «художника-исполнителя», показал его друзьям, знакомым, и положил дома. По инерции рисовал еще немного, маслом писал. И как-то вспомнил я Женькины слова, о радуге в человеке. Полез в анатомию, атласы, учебники по медицине. Но что там можно увидеть? Так, схему жизнеобеспечения человека. И пришла мне тут в голову странная мысль.
– Слышь, мужик – говорю ему как-то: - А нельзя ли мне побывать на операции у тебя? Заглянуть внутрь человека?
-- Как это? – не понял он.
– Ну как, приду на операцию к тебе, тихонько пройду в операционную и посмотрю. Оденусь соответственно, халат там, шапочка. У меня есть заводские, капроновые! Отмахнулся он от меня. – Не выдумывай, ерунду порешь. – Ладно, - говорю, потом еще поговорим. А у самого в голове засело.
Стал я потихоньку, время от времени, на шурина давить. К месту, не к месту, стал напоминать ему о возможности устроить мне показательные выступления. Рассказывать ему, что мне надо расти, развиваться в плане миропонимания. Что еще никому не помешали лишние знания, а в анатомии - особенно. Может, со временем, я начну портреты писать, или прямо целые семейные постановки, парадные и не очень. Но, об отсутствии связи выражения лица и внутренних полостей человека, я старался умалчивать. И настойчивость моя стала приносить определённые плоды. Сначала он вяло посылал меня, потом отмалчивался, а потом как-то сказал, что в принципе, можно подумать. И вот тогда, я стал аккуратно, чтобы не спугнуть, спрашивать его – когда? Чтобы он на уровне подкорки усвоил, что это сделать придётся.
И вот однажды он мне сказал, что все продумал, и посмотреть на операцию можно будет ночью, или поздним вечером. Когда в его ночное дежурство привезут больного. Такое случается иногда, требуется срочная операция, чтобы определить, что случилось. По показаниям, конечно, после осмотра. И приехать надо будет быстро, очень быстро, такие операции не терпят отлагательств. С медсёстрами он договорится. Да им и самим, будет интересно посмотреть на художника, который хочет заглянуть внутрь человека. Это меня очень устраивало. Халатом, тапочками меня снабдят в больнице, ничего с собой приносить не надо. Я приготовился, зарядил фотоаппарат цветной плёнкой, собрал комплект нижнего белья, не знаю зачем, и стал ждать.
Ждать пришлось долго, месяца два. Мы с Женькой каждые выходные ездили к нему на дачу, да и на неделе иногда встречались. Но эту щекотливую тему я старался не поднимать, понимая, что решение ему далось нелегко, и лишнее упоминание сработает не в мою пользу. И вот однажды он позвонил вечером, в одиннадцать часов. Приехать надо было быстро, в течение получаса. За окном сентябрь, темно и зябко. Сосед, с которым я договаривался заранее, до больнички довёз меня быстро, минут за двадцать.
Предупрежденный вахтер впустил меня, и я взлетел на третий этаж, где располагались операционные. Женька сказал, что это женщина, сильные боли в животе. Сказать, что я волновался, значит не сказать ничего. Меня трясло, голова потела, руки дрожали. Предстояло увидеть полостную операцию. Не то, чтобы я боялся крови, нет. Я повидал всякого. Я в детстве жил на железнодорожной станции, и когда рабочие привозили трупы людей, попавших под поезд, пацаны всегда крутились рядом. А привозили всякое, скажу я вам, и целое, и частями. Не то, чтобы я привык к виду крови, но это меня совершенно не пугало. Просто сейчас ситуация была не стандартная, и я очень боялся, что всё может сорваться. Всё складывалось удачно, а это настораживало.
Я присел у двери с надписью «операционная» и приготовился ждать. Мгновение спустя, в дверь пролетел мужик, мельком взглянув на меня. Затем прошел Женька, жестом показал идти за ним. Я спросил: - А что там? - Тупая травма живота. Надо посмотреть…
Я вошел и остановился у двери. В центре комнаты стоял стол. На столе, под простынёй лежало тело, уже, видимо, под наркозом. В районе живота, в простыне, был вырезан просвет. Со стороны головы стояли какие-то приборы, стойки. Две сестрички одновременно посмотрели на меня и отвернулись. Интереса к себе я не заметил. На маэстро надели перчатки, передник, шапочку. Как ни странно, вся одежда была зеленого цвета. А как же люди в белых халатах?
– Миша, как у тебя дела? – спросил Женька. - Норма, можно начинать, - ответил тот. Как я потом узнал, Миша был дежурным анестезиологом. Прозвучало: - Скальпель, начали. И они что-то начали. – Долго же она к нам добиралась, всё залито, - негромко сказал Евгений.
Я стоял далеко, и мне было не видно. И одна сестра постоянно загораживала мне обзор. Я осторожно продвинулся на несколько шагов. Ничего не произошло, никто меня не остановил. Я двинулся дальше и увидел. Это была лапаротомия, вскрытие брюшной полости, я уже это знал. Знакомство с медицинской литературой не прошло даром. Разрез уже был сделан, края закреплены зажимами. Я вытянул голову и заглянул внутрь. Обещанной радуги красок я не увидел, всё было в крови. А вскоре и её запах дошел до меня. Его я знал хорошо.
– Давление? - 110 на 70. – Раствор! Медсестра льёт из большой бутыли прямо в брюшную полость. – Отсос. Слабо загудело, и медсестра передала Женьке что-то, напоминающее блестящий пистолет. Он стал тихонько орудовать им в животе. – Ещё раствор! Сестра льёт. Снова пистолет в деле. – Вот! – сказал он: - разрыв селезёнки, у основания.
Он сделал полшага назад, чтобы и Михаил, и медсёстры смогли подойти. Его перчатки и часть фартука были в крови. Я стоял в двух метрах от стола и пытался заглянуть внутрь живота и рассмотреть то, что они видели. Я увидел что-то бугристое и кровяное, но что это было, не понял.
– Давление? – 110 на 70. – Ладно, шьём. – Миша? – В порядке.
Потом я узнал, что селезёнка имеет очень нежную структуру и её шьют «мягким» швом. Пока Женька что-то там делал, одна из сестёр оглянулась на меня. Мне показалась, она хотела проверить, не нужна ли медицинская помощь мне? Я бодро и утвердительно кивнул. Она весело хмыкнула и отвернулась. Что во мне такого весёлого можно было увидеть, не знаю. Я был мокрый, мне было жарко, несмотря на прохладу в операционной.
- Всё. Раствор. Отсос. После паузы: - Брыжейки целые, на кишечнике разрывов нет. Давление? – 110 на 70! - Хорошо, посмотрим ещё. Он что-то рассматривал внутри, помогая себе руками. – Сушим! Сестры начали орудовать длинными щипцами с тампоном, убирая остатки физраствора. Позже узнал, щипцы тупфер называются. И опять: - Давление? - 110 на 70! – Хорошо. Миша? – Успеваем. – Шьём!
И только когда он приступил к шитью разреза, я осознал, что я видел, как спасали человека. И надо думать - спасли. И сделал это мой друг Женька, мой шурин, мать его… Женька, над которым я постоянно подтрунивал и подшучивал. Который постоянно жаловался на руки в кровяных трещинах, от частого мытья дезинфицирующим раствором. Человек, у которого были только одни разговоры, о худой крыше в деревне, и ремонте его старенького Москвича. Спокойно, не торопясь, вытащил с того света больного. Я вышел из операционной и сел на банкетку, где меня сиротливо дожидался забытый фотоаппарат. Мне казалось, что я очень устал.
– Ну что, как тебе? – выйдя, спросил Женька.
– Охренеть, просто охренеть! Снимаю шляпу, мужик. Я взял его руку и крепко пожал: - Чтоб я ещё раз… - Ладно ты, пойдём, - улыбаясь, сказал он: – поставим чайку, сейчас остальные подтянутся.
Я шел рядом с ним, вспоминал увиденное и думал, что из нас двоих, прекрасное творит он. И художник он, а не я. И не важно, что радугу внутри человека, я так и не увидел. И то, что художником, в конечном итоге, я так и не стал, тоже не важно.
В.Быков. Екатеринбург