Баба Наташа – младшая сестра его любимой бабушки Нади жила одна с двумя уже почти взрослыми дочерьми в деревне не далеко от промышленного города, где обитали её сестра с единственным внуком. Достаточно было перейти через небольшой пролесок, что разделял пригород и деревню, и ты уже возле покосившейся старой деревенской околицы. Ещё немножко подняться в гору – и вот он дом бабы Тали, как любил называть её проказа маленький Сенька. Муж самой бабы Наташи, которого он двоюродный внучок, как и деда своего никогда не видел и не знал, как и у всех военных вдов сложил сою голову где-то на поле битвы в далёкой Европе, добивая фашистов, и осталась она, его родная Натальюшка в деревеньке дорогая и желанная половинка одна мыкать горюшко с четырьмя детьми, не зная и где, и в какой стране, и в каком месте находится его могилка.
Двое старших подросших сыновей, один за другим, закончив вначале в их деревне и в неполной средней школе семь классов, сразу же перебрались в ближайший городок по соседству добывать себе там необходимые знания в ФЗУ, в местном фабрично-заводском училище. Получив там за год до войны свой рабочий аттестат, первенец в доме Сергей по профессии машинист-штамповщик пошёл работать на старый демидовский завод, чтобы с отцом там рядом добывать в семью трудовую копеечку, встав подручным на профильную штамповку. И младший сынок Виктор тремя годами позже так же отправился в ФЗУ дабы осваивать в том же училище профессию слесаря-наладчика, но уже в ускоренные сроки за полтора года, так как через год уже начнётся война.
И в тихий, патриархальный городок Урала в конце июля прибыл первый эшелон из западных краёв с оборудованием эвакуированного завода оборонного значения. А когда с интервалом в неделю вслед за ним прибыли и остальные составы, то штамповщика Сергея Чистякова сразу же по распоряжению военкомата перевели со старого завода на это новое прибывшее предприятие и остался он с вновьприбывшими работниками и специалистами воссоздавать его с нуля как обладатель нужной профессией для передислоцированного на другое место военного предприятия, получив бронь от призыва в армию. Туда же и на тот же завод, окончив ускоренно обучение, был направлен и брат его младший Виктор, но без всякой брони, так как и ростом был непригодным для службы в вооружённых силах, и лет для этого пока ещё ему не хватало. А отец их с первым же призывом отбыл на фронт.
К зиме братья, бабы Талины сыновья начали трудиться на новом заводе прямо под открытым небом, старший став полноправным подручным в кузнечном цехе, а младший с его специальностью начал осваивать на сборочной линии укомплектовку нужных фронту боевых изделий. Два родных их погодка – косички в юбчонках ещё продолжали бегать в школу, но недолго продлилась эта беспечная их беготня с портфелями. Мать их и сама то как подросток, маленькая и худенькая баба Таля в разгар войны сама пошла горбатить на этот новый, эвакуированный в тыл завод вместе со своей старшей дочерью, а годом позже присоединилась к ним и младшая. А сыновья, правда, жили к тому времени уже отдельно, заселившись в заводское общежитие. Старший сын, достигнув призывного возраста, был по брони оставлен на производстве, а второй, хоть и созрел позднее пойти на фронт да не вышел росточком, получив за свой неказистый рост вполне подходящую кличку «Минус», будучи на сантиметр ниже призывной нормы в высоту. Да и после войны коротышек то в армию не призывали, так что оба сына у бабы Тали к маю сорок пятого стали уважаемыми людьми – мастерами профессионалами на оборонном производстве.
Дочери же – две младшенькие девчонки школьницы поначалу обретались в доме с матерью, посещая единственное в деревне образовательное учреждение. Старшая, лицом и ростом вся в отца степенная как и он Валентинка училась в шестом классе, а младшая – точная копия матери егоза Маринка шла годом, и классом ниже. Валентинка – довольно крупная и приятная с виду девушка с редкими конопушками на лице копуша, меланхолик по складу характера отличалась от младшей своей сестрёнки медлительностью, старанием и неукротимым для девочки в её возрасте терпением. Хоть гром греми – она и ухом даже не поведёт, если чем-то серьёзным в это время будет занята. И всегда, во всём, что бы ни задумала, она обязательно добивалась своего, чего бы ей это этого не стоило. Да вот один грешок за ней водился – любила девонька поговорить и посудачить, но не пробалтывалась никогда и ни в чём, надо признаться.
- На то и язык, – отмахивалась она от упрёков своих родных, – чтобы, когда надо за зубами лежать. А в молчанку играть я не собираюсь!
Маринка же, та, наоборот, была полная противоположность своей старшей сестре. Маленькая, стройная, порывистая стрекоза, летала с детства шибко резвая на подъём и не менее скорая в принятии решений. Шустрая с малых лет, как ртуть сея миловидная дщерь своих родителей, коротко постриженная пигалица производила впечатление неутомимого, весёлого мальчишку в юбке, которая только и умеет, что шалить да проказить, но училась егоза в школе лучше сестры. Среди подруг Маринка так и слыла за бесшабашного лидера, но это было далеко не так. Не продумав всё до мелочей, эта вдумчивая коза в сарафане ни за что и никогда ничего не начинала, потому то и были быстры все её, на первый взгляд, с ходу скоропостижные как бы решения. Если уж сказала, так сказала, как отрубила, и не в жись ведь, не повернёт в обратную сторону это очеловеченное Буратино.
- Назвался груздем – полезай в кузов, – говорила она, когда что-то решив, сделала. Но и та, и другая любили мать, чётко и неукоснительно, как заведено было раньше в русских семьях, соблюдали субординацию в отношениях с родителями. Так что какого-то хамства или, не дай Бог, грубости мать от них отродясь не слыхала. И в сорок третьем году баба Таля, оставив школу, так как не было учеников, пошла с дочерью ковать победу на новый завод. Валюшку определили там как грамотную на приёмку готовой продукции, а её саму табельщицей в цех по изготовлению деревянной тары для заводских изделий. И Маринка через год присоединилась к сестре, завершив седьмой класс, и встретили они все втроём долгожданную победу, осиротев, вдовой и безотцовщиной. Осенью глава семьи с завода уволилась по собственному желанию и ушла на работу в деревенский детский сад, что ей было ближе по образованию и по профессии. Девчонки работяги, обе остались на прежнем месте, уже, и не мечтая, дальше пойти учиться.
Сама же баба Наташа, с возрастом этакий мягонький колобок, как и вся их статная порода, в молодости то была очень даже миловидной городской да ещё и не из бедных по положению девицей, но в мужья себе выбрала высокого нищего работящего деревенского молодца известного плясуна на всю округу. Увидев однажды, как он пахал свой скудный сельский надел, она грешным делом подумала про себя, любуясь степенной, размеренной работой неутомимого пахаря.
- У этого плясуна хорошие дети будут, однако, даром, что красный!
В революцию то на Урале красную голытьбу не особо-то жаловали среди работяг. Как ни крути, но жили уральские заводские мужики в целом при царе весьма исправно. И на заводе гнули спины, и по хозяйству на себя, не откладывая, горбатили, имея скотинку и кур во дворах, кому как карман его позволял. Знай, мужик, трудись, не ленись. На заводе – зарплата и с хозяйства в семье доход, которым приторговать на базаре совсем не зазорно было. Трудовая копейка в доме хозяйка. С неё и достаток, и прок, и уважение, а, главное, завтрашний день, как конь на привязи у ворот предсказуем. Дома на Урале везде мужики ставили, как и полагается, крепкие и надёжные. Двор, и изба из сруба под общей крышей, и хлев внутри со скотинкой. Не сказать, чтоб жировали шибко заводские пахари, но и не бедствовали, на все домашние работы тогда хозяева заводов выделяли работникам весной и осенью выходные дни, а летом ещё добавочно всех на денёк-другой на покос отпускали по еланям в лесу литовкой травушку подстричь да в копёшки сложить. И новый год гулял народ с рождеством, почитай, целую неделю. Жить можно было, жалуясь.
Деревенские – те жили, конечно, хуже. Вот они-то и подались в основном в лихую годину в красные рекруты, а вместе с ними и некоторые ушибленные заводские, затаив по тем или иным причинам накопившуюся обиду. Главным образом это были те, кого не раз битые работягами агитаторы, одурманили своими сладкими посулами. Сам избранник же бабы Тали Захар был из деревенских рудокопов. Эта подземная работная братия долго на этом свете то не жила. Пыль, вишь, кварцевая забьёт трудяге лёгкие до отказа и айда тот, пошёл горбатый лом на погост болящей куклой прежде времени. Но и среди рудокопов, и старателей золотишка приверженцев революции было мало. Так что в основном народ на Урале, революцию не принял, хоть и не особо противился новой власти. Все, зажав душу и ум в кулак, выжидали, что с ней станется дальше.
А дальше была гражданская война – красный и белый террор. Бунты, расстрелы да каратели с не менее жестокими мстителями. Много народу тогда с обеих сторон полегло. Муж бабы Тали, её от Бога, видимо, посул и судьба воевал у красных в пехоте. Воевал он исправно, но зазря, как тать понапрасну не злобствовал. В двадцатом году израненный да больной вернулся он домой к себе в деревню. Подлечился там на домашних худых харчах старатель новой жизни, а к тому времени подошла уж пора ему невесту подыскивать. Вот тут-то и повстречалась ему в их медвежьем углу шустрая и молодая, смазливая горожанка из служивых господ, которая заявилась к ним по осени деревенскую безграмотность у них ликвидировать, наставлять тёмный народ на путь истинный – знания.
Сама из себя повзрослевшая ребятишечка в длинном, небесного цвета нарядном до пят почти городского фасона платье, в остроносых ботиночках на невысоких каблучках и в светло-сером в клетку с пелериной пальто молодая училка произвела на деревенских баб и мужиков неизгладимый фурор. Под стать модной в те годы приталенной одёжке у этой пигалицы на голове поверх вуали красовалась невысокая чёрная шляпка с узкими полями, а маленькие, словно детские ручки без перчаток были постоянно спрятаны внутрь тёплой, меховой свисавшей с плеч на привязи, муфты. Что и говорить, для деревенской грязи то и плохо устроенного быта неподходящий был у девушки наряд – даже легкомысленный. Но уж больно сладко и как конфетка в яркой обёртке выглядела эта махонькая учительница с мелким, как у дитя слегка припухшими от возраста чертами милого личика.
Приехала молоденькая и ладненькая барынька, собрала народ в доме у сбежавшего за границу купчишки и стала обучать его буквы писать, составляя их в слова, да циферки разные выводить, складывая их и вычитая. И увидела на своих занятиях баского молодца в стираных галифе и гимнастёрке. Понравился ей этот сельский бравый молодец. Было в нём что-то такое, что называется мужской удалью и статью. С лица – не Аполлон, он всё же выгодно выделялся среди других таких же деревенских, неграмотных молодых парней своей степенностью. Ярко выраженный тип флегматика, неторопыга-топотун, а вот, поди ж ты, привлёк он к себе её девичье сердечко, обратил внимание своей неспешной хваткой на её уроках солдатик бывший, ученик в тяжёлой работе, то ли чем-то ещё зацепил вдруг нераспознанным и приковал к себе учительские взоры деревенский школьник, обеспокоил душу ея, приворожив негаданно.
Меткий наблюдатель, не злой, но острый на язык шутник, неторопливый пахарь он уравновешивал потом в семье своим весёлым и сговорчивым нравом полюса согласования между разными по характеру супругами. Его ненаглядная была из тех, про кого, не шутя, говорят в народе – эта девка зря языком балаболить не станет и себя в обиду не даст. Вот и встретил он, Захар, как-то после одного очередного занятия деревенскую интеллигентку и предложил ей проводить её до дому, где она снимала по уговору с сельским старостой у него жильё, да и сделал неожиданно для неё занятным способом предложение. Подхватил растерявшуюся красавицу быстро на руки, донёс её, как что-то хрупкое до дому, поставил
на ноги на высокое крыльцо и, уходя, сказал.
- Пока жив буду – ни кому другому тебя не отдам!
- А жить то долго собираешься, служивый, – хохотнула ему вслед бойкая училка.
- Пока не помру! - отскочило в ответ.
- А звать то тебя как, лихой похититель, – мягко в темноту спросила девушка.
- Чистяков я буду. Захар Василич!
- Тогда будьте так любезны, Чистяков Захар Василич, отнесите-ка вы меня обратно туда, где взяли, и поставьте там на место, – потребовала жёстко как на уроке эта городская барынька Наталья Матвеевна.
- Мы не из господ. Мы деревенские будем, – поправил девицу её ухажёр, – и нам обхожденья ваши не ведомы!
- Я вам сказала назад снести, вот и снесите! – топнула ножкой сельская учительша.
- Вы не игрушка, и я вам не раб, – обиделся Захар на капризное требование дамочки, – штобы я вас туды-сюды по деревне таскал!
- Ну, положим, не таскал, а носил!
- Ну, положим, – ухмыльнулся неуслужливый солдатик.
Поняв всю скабрезную подоплёку своего провожатого, девушка сердито заявила.
- Это вы решили для себя, что я для вас игрушка, – остудила пыл деревенского и не по чину её провожатого городская егоза, – сграбастал девушку, как любимую игрушку и – нате вам, понёс, не спросив её согласия!
- Это вы правильно заметили, – лихо козырнул рядовой пехотинец, – любимую!
- А я не игрушка, – не восприняла признание бодливая козочка, – я человек!
- И я человек, – вернулся к крыльцу носитель юных дев невенчанных.
- Вот и отнесите меня туда, где меня взяли, если вы человек, – жёстко потребовала ершистая пичуга.
- А если не понесу? – расплылся лужицей сельский кавалер.
- Только попробуй, – перешла на «Ты» мелочь осерчавшая.
- И чё тогда? – продолжали щериться галифе не из пугливых.
- А тогда…
Но не дал Захар закончить мысль девушке, подхватил свою будущую жену снова на руки и весело пробурчал, – умру, но всё равно никому тебя не отдам!
- Не надо умирать, – улыбнулась в ответ ему желанная ноша. – так и быть, согласна я, Захар Васильевич, стать вашей супругой!
- Правда? – запела мужицкая душа.
- Правда, но повторять не буду, – отозвалось серьёзно девичье сердечко.
С тех пор всякое бывало в их непростой совместной жизни. Жить поселились они, молодые муж и жена поначалу вместе с родителями в доме Захара. Там же и первенец их Сергунька через пару лет на свет появился. Потом они втроём переселились в землянку в то место, где Захар свою избу надумал для себя поставить – поближе к городу на окраине деревни. В те годы многим на местах мужикам, кто защищал новую власть, разрешалось собственное строительство, как бы поощряя их к созиданию в обновлённой стране после разрухи в гражданскую войну. Правда, затеянная в семье Чистяковых частная постройка шла ни шатко, ни валко. Работал он, ответственный по натуре мужик, в городе на старом демидовском заводе без специальности везде, куда и кому подсобить за гроши. Мотался пешком туда и сюда на завод и обратно, стараясь в цеху на работе ради семьи, не жалуясь. Но так как был он среди безграмотных пока ещё в массе своей из заводских работяг один из не многих, кто и писать, благодаря жене умел и считать, его определили со временем в прокатный цех счетоводом по учёту продукции.
Деньги, хоть и небольшие счетоводу платили, зато и работать стало гораздо легче, да и сама Наталья, учительствуя, тоже получала зарплату. В общем жили они, молодая в ту пору семья, как и все не роптали, трудясь, но домишко свой за три года хоть и не сразу, но к осени всё же осилили. А к новоселью у них и второй появился сынишка Витюшка, и денег в семье стало явно не хватать. Пошёл тогда счетовод в той же прокатке учиться уже на обрубщика металла, куда не каждый согласиться пойти гнуть свою спину. Но освоил и эту трудную и весьма опасную специальность рукастый Захар. Быстро понял что к чему и давай там давать дрозда. Появился хоть и маленький, но всё ж достаток в семье, а следом за ним и ещё двое девчушек – два последыша, одна за другой увидели белый свет. И было бы дальше у мирной четы Чистяковых в семье всё хорошо да ладно, только вмешалась вот в их размеренную и налаженную жизнь обрушительным вихрем небывалая в этом мире по своей жестокости война, которая стала для всего народа огромной страны по значимости в осознании Великой и Отечественной.
Повыстыло длинными зимними ночами в доме, казалось бы, ещё недавнее тепло их супружеского ложа, обернувшись для любящей души опостылевшей лежанкой, но живы в доме ещё, оставшись в памяти сердца ласка и нежность родного ушедшего на фронт мужа и отца – кормильца семьи. Но не одна она такая Наталья Матвеевна оказалась в подобных условиях, а жить то надо, да и осилить необходимо наперекор беспощадному врагу это его звериное нашествие чтобы неповадно было и другим супостатам в дальнейшем. Сопли да слюни распускать времени то не было. Одним народом, одной семьей и единой силой, не жалея живота, рвала постромки, защищаясь по всем фронтам страна, и в тылу, не доедая и недосыпая, и на передовой, теряя там своё в основном мужское население.
Но кончилась с победой эта страшная мировая бойня, и перестали приходить в дома к родным скупые похоронки. Начала в стране налаживаться мирная жизнь. И подросшие не девочки, а девушки уже, младшенькие последыши бабы Тали, обе успешно закончили в школе по семь классов и работали вместе с матерью на заводском производстве. Им бы и дальше продолжить учиться да лихолетье не позволило, некогда было науки постигать, да и на мать одну не повесишь добычу достатка в доме. Кто бы ещё ей в этом, кроме родных детей мог помочь? Братья, так те уже давно были отрезанными в семье ломтями, вот они и робили две её девоньки, как выражалась сама баба Таля, на новом эвакуированном в тыл заводе, а сама она и девчонок своих всё это время в родительской строгости соблюдала, да и огородик с домом в должном порядке содержала. Хлеб и картошка с капустой всегда на столе в доме у вдовы Чистяковой не выводились. Перейдя после окончания войны осенью на работу в детский сад, она стала думать и о будущем своих дочерей, Но, как говорится, дума то думой да жизнь не сахар, чаще в прикуску со слезами получается её остывший на раздачу чаёк. Где оно в этом мире жестоком и за каким углом тихо прячется счастье твоё молодой человечек? В какую дверь наивной юности постучаться?
Урал, как говорится – это край вечно зелёных помидоров, кроме южных районов не шибко то баловал тамошний народ разнообразием овощных культур, но картошка, горох и капуста – были основными продуктами питания, включая лук и морковь. И куда не кинь – везде картоха. Во что не плюнь – попадёшь в белокочанную. Так что на каменном поясе матушки Земли от средины его на север, шагая, слаще репы с морковкой росли полосатый крыжовник, любая лесная или болотная ягода. Пчелиные пасеки тоже водились, конечно, да только целый год с пчелиными ульями полюбовно возиться не так уж много желающих находилось. Можно было, однако, раннею осенью на свой страх и риск осторожно добыть дикий мёд у лесных полосатых и кусачих тружениц, умеючи, конечно да вот не каждый из охотников сладкого был готов нелёгким этим делом – бортничеством заниматься. Так что летом ещё, куда ни шло, рацион у работного населения поразнообразнее был, а вот зимой то везде у всех на столе картоха, картошка и ещё раз картошечка, палочка-выручалочка во все времена, и её вековая подружечка капустка белокочанная, квашенная.
Те, у кого коровёнка была, те жили получше и посытнее. И молочко своё имели, да и сметанку с творожком не на рынке покупали. А к зиме то, глядишь, коровка отелится и, если бычок народится, значит, и с мясом своим, и на продажу будет семья, а если же тёлка – так тем более с деньгами не в накладе останется семейство, купив на деньги вырученные за тёлку мясца домой. Полюбому без навара ни детки, ни родители их не останутся. Но и у тех, у кого в доме было шаром покати, и нищета частенько оголодавшим помелом полы подметала, нет-нет, но возникали радостные деньки, когда тот или иной, Бог удачи, чисто случай подсоблял пережить им долгую зиму. И таких перед войной было, ох как, не мало. Были, конечно, и середняки, те, которые хоть и впроголодь, но концы с концами сводили, тянулись, не роптали, надеялись на будущее и не пухли с голоду. Вот у такой вот по сути то бывшей сельской середнячки бабы Тали и гостили маленький Сенька со своей бабулей – старшей сестрой у второй его бабушки по фамилии Чистякова.
Только-только перед самой войной начало семейство трудяги Захара подниматься, так грянула вдруг вторая мировая Отечественная. Овладев профессией рубщика металла, стал получать он неплохую зарплату. Сумели купить трёх овец, куриц завели с десяток и приглядели в хозяйстве козу. И дети стали без голодной икоты расти, да и сами родители семейному счастью радоваться. Но вот беда, забрали мужа бабы Наташи в первые же дни войны на фронт, и больше года после этого не пришло от него ни единой весточки. Так и жили, уповая на эфемерное счастье и везение, жена и дети Захара Чистякова. Но в ноябре сорок второго получили они от мужа и отца скупой треугольничек из госпиталя. Пока он там лежал, лечился под Елабугой, письма шли от него регулярно, а вернулся он в часть – и опять молчок. Лишь в срок четвёртом летом вместо письма получила уже вдова сержанта Чистякова скупую, как солдатская слеза горькую весточку – похоронку.
Погоревали, поплакали две сестрицы питерского лесничего Матвея Голованова, да и взялись, как могли, сообща жизнь свою, подсобляя друг другу, налаживать. Впряглись в житейское ярмо две вдовы и потянули на хрупких женских своих плечах всё, что можно и чего нельзя, лишь бы не впадать от горя в душевное уныние. Так что вездесущий проказа маленький Сёмка частенько гостили с бабулей у милой бабы Тали, где любил он ночевать, развалившись на печи в одних трусишках поперёк пропахшего луком старенького тулупа. Иногда туда к нему забиралась кто-нибудь из его молоденьких тётушек, припозднившись ночью. Спрячет нос его к себе в подмышку и посапывают на пару в обнимку. Благодать. Дрыхнут двое козырных валет и дама на тёплой печи, греха не зная и смотрят оба сладкие
сны, пуская слюнки, выводя заливистые рулады, изредка похрапывая.
Тётушки – это дочери бабы Тали: младшая Маринка и старшая Валентинка и обе в то время незамужние молодайки, которые работали в городе на оборонном производстве в цехе по отгрузке готовых изделий. И круглый год они катались по утрам и вечерам туда и обратно на рабочем поезде в три вагона в любую погоду-непогодь, добираясь пешком как и все деревенские от дома до железнодорожного разъезда. Другого транспорта тогда для доставки рабочих из деревенского пригорода на завод пока ещё не было, а работа у девчат была, хоть и не самая тяжёлая, но требующая от них особого тщательного досмотра. Им в этом нельзя было допустить из виду ни единую малейшую погрешность в изделиях. Вот и уставали они, вчерашние школьницы, не присядешь, как говорится, не столько физически, сколько психологически. А мест для развлечений, где можно было бы в городке им чуток отдохнуть, разгрузиться, раз, два и обчёлся, да и там без кавалера лучше бы не появляться деревенским девушкам одним от греха подальше.
В те далёки годы, начала второй половины двадцатого века, для молодой поросли обездоленного войной поколению делом и развлечением была работа, и местом свидания одновременно. Как нынче принято говорить, всё, что есть – всё в одном флаконе. Короче говоря, развлекались тогда по деревням и весям с поредевшим за годы войны населением созревшие молодухи в отсутствие парней в свой единственный выходной от работы день, лузгая семечки по завалинкам на нехитрых своих посиделках. Если ж в компанию девчат попадал какой-никакой, но падкий на женскую ласку парнишок, то тогда всей компанией крутили бутылочку. Купят в складчину на всех одну посудину дешёвого портвейна, да и крутят, распив её, зацеловывая до умопомрачения всем скопом попавшего им в оборот на сладкое недозревшего недотёпу, чтоб хоть так, но почувствовать, ощутить на губах своих присутствие мужского начала. Взрослых то парней, да и здоровых, молодых мужчин в те годы катастрофически не хватало, а жёлторотая недоросль засидевшихся на выдане девиц не особо то и привлекала, разве, что покрутить иногда для куража в весёлой компании по-соседски опустошённый пузырёк из-под вина на лёгкую закусочку.
Хлопотно им, жаждущим любви девахам в самом соку, а по сути то бабам, с нею, с их зелёной то молодёжью. Не созрела она ещё, раньше времени повзрослев, эта младость, всю войну простоявшая у станков. Некогда ей было думать о любви – ей бы выспаться да поесть бы досыта. Не ведала она, эта военной поры ребятня в массе своей, вытянувшись в росте, того первого светлого, но чаще то всего неразделённого чувства чистых отношений между мальчиком и девочкой. А любовь – это тот же труд и неимоверное терпенье. Хотя одного желания иметь эту самую то любовь маловато, ещё надобно бы и встретить её, да и окунуться в неё, потеряв покой. Но как это всё раньше времени из детства выдернутым по случаю мирового лиха мальцам объяснить? Им, засидевшимся в девках матрёшкам, уже в самое время приспело детишек рожать, а с кем это обычное то по закону природы важное дело на двоих полюбовно сварганить? Вопрос далеко не самый праздный…
Не будут же они, уже давно созревшие матроны для утех любовных и для создания семьи, как основы личного счастья, манить к себе в постель вчерашних сосунков, торопыг ради обжигающей страсти и любови однодневки по воспроизводству в стране изрядно так поредевшего населения. Для того, чтобы детей нарожать, мало ещё одного сопливого, как двоечник над тетрадкой пыхтения. Их, детишков то поднимать и растить ещё надобно. А тут уже не только любовь, но и отцовская забота, и защита потребуется. Да и рановато ей, едва оперившейся то мелюзге ещё об этом голову себе ломать. Не гуляли они ещё, робея, вечерами, держась за руку со своей девчонкой, преждевременные заводские работнички, а стояли у станков наравне со стариками и бабами. Но со временем и они, конечно же, сами юнцы повзрослеют и всё поймут, да только вот девушкам, переросткам от этого лучше не
станет, потому как всё в природе имеет свой час, смысл и предназначение.
К разряду созревших для семьи молодух относились и у бабы Тали повзрослевшие дочки. Правда, ещё не повстречали они своих будущих мужей, но надежды не теряли, и с разрешения матери иногда оставались у кого-то из своих подруг по работе, с тем, чтобы в субботу, переночевав у них, сообща посетить летом в городке танцевальную площадку. И это было великим праздником для Валентинки с Маринкой. А разговоров то было – не на одну неделю. Иногда девчата оставались ночевать и у них с бабушкой дома. Тогда все по долгу вместе ужинали и пили чай: Сенькины мама с бабушкой племянницы и двоюродные сёстры, которые наперебой делились со старшей сестрой и тётушкой своими девичьими и по работе, и по иным их делам и заботам секретными тайнами. Но напившемуся вдоволь подсластённого сахарином чая с пирогами с огородной начинкой малому Сёмке до этих то загадок абсолютно никакого не было дала. Но любил пупс, когда Валентинка с Маринкой обнимали и тискала его, особенно, когда жадно нацеловывали в обе щёки лоснившуюся от счастья самодовольную мордаху племянничка
Проснулся Сёмка от жуткого ощущения, что он один на всём белом свете и никого вокруг него нет. Страшно стало ему губошлёпу. Высунул он голову из-за шторы на печи, огляделся, и, правда, в доме – никого. Тихо и пусто в прохладной избе. Слез он неловко с высокой лежанки, выбрался босоногий в одних трусах из дома в огород на улицу, а там уж солнце стояло высоко, и бабушка с бабой Таля, повязав себе головы платком, не спеша, на грядках дружно окучивали высокую поросль картофельной ботвы. И девчата: Валентинка с Маринкой обе босые, как и он, вылупившийся на божий свет сонный тютя, похохатывая над чем-то или над кем-то, носили из колодца в проулке на коромыслах в банный котёл на помывку воду. Спорится дело у них. Топится ихняя банька. Коптит нещадно небольшой почерневший от времени домишко с дощатой пристройкой, когда-то сработанный руками их погибшего отца. Интересно Сеньке, на всё это глядя, радостно наблюдать.
Дымит невысокая труба, постреливая изредка горячими искрами из кирпича тощая корчага. Весело в огороде. И показалось проклюнувшемуся кукушонку, что эти ровные и неширокие, и неглубокие борозды между грядок тянутся куда-то далеко через весь огород за горизонт до самого синего неба, как мощные рельсы железной дороги, по которым он и приехал сюда с бабулей к их бабе Тале в гости. И банька эта показалось оголодавшему за ночь оглоеду, и не банькой вовсе, а небольшим таким паровозиком кукушкой, которого он много раз видел у себя в городке. Бегает этот паровозишко туда-сюда, суетится на старом их демидовском заводе. Чадит трубой, подаёт гудки, предупреждает народ о своём как бы присутствии, вот и причудилось оголодавшему баловню, что банька то, как тот паровозик, ещё минута, и не устоит на месте и, густо чадя трубой, даст свой как и полагается коротко писклявый гудок и, тронувшись с места, покатит бойко через весь огород по бороздам, как по рельсам куда-то в заоблачную даль, а вот куда, голопузый фантазёр не додумался.
Недолго стоял он, любуясь увиденным. Заворожившая его картина вскоре надоела ему, так как пустой желудок о себе напомнил, и он, издав призывный клич, всем в огороде сообщив о себе, начал пробираться между грядок пятигодок к своей бабуле.
- Проснулся лежебока, – донёсся до него её ласковый голос.
Согласно кивнув вихрастой головой, он подобрался к ней через уже возделанные в огороде грядки и, жалуясь, признался.
- Баба, я кушать хочу!
- Так иди и ешь, – продолжая тяпать, ответила та.
- Беги в избу, там на столе уже всё для тебя готово, – подтвердила её слова и вторая его бабушка Наташа.
- Ждёт, когда ты, печник проснёшься, дожидается, – поддержала младшую сестру и старшая баба Надя.
- А чё там? – расплылся масленым блином голодайка.
- Увидишь, – обнадёжили его обе огородные бабуськи.
Мигом, сиганув обратно в дом, шустрый пузанок, ловко маневрируя между грядок, чтоб не завалиться неуклюже в борозде, босая шлёндра нашёл там на столе под накрытым полотенцем полкрынки утрешней дойки свежего козьего молока и чистый стакан, там же и горбушку ещё неостывшего, домашней выпечки, ржаного хлеба. Крепкие зубы-жернова большого любителя пожевать тут же с жадностью впились в духовитый кусман сытного с хрустящей корочкой каравая. Прохладное молоко приятно освежило ему нечищеный рот. Усердно работая своими челюстями, едок не услышал, как по двору, посмеиваясь громко над чем-то своим, прошли торопливо две соседские девушки, подружки хозяйских девчат, ходко направляясь через весь огород в баньку, и как его тётушки прихватили там в сенцах же свои тугие узелки с их приготовленным чистым бельём. И только когда сыто, заморив червячка, олух царя небесного довольный собой выскочил снова на улицу и узрел, как все четверо парильщиц, весело толкаясь, дружно атаковали дощатый предбанник, он сразу же сообразил, оценив это форменное безобразие. И обманутый, как показалось несогласному непоседе с тем, что он увидел, протестант возмущённо на всю вселенную возопил.
- Ба-аба-а! – взлетел, негодуя, в поднебесную высь его пронзительный дискант, – и я тоже хочу!
- Чево ж ты, чадушко моё милое, хочешь? – откликнулась на призыв родная душа.
- В баню, баба, хочу, – с укором отозвался пискля, – сами мне обещали, – закипели в глазах его обидные слёзы.
- Девчата! – окликнула мотыжница, уже прошмыгнувших было в баню мытьянок.
- Чё, тётка Надя? – выглянула Маринка.
- Захватите главного парильщика с собой, только смотрите там его, не ошпарьте!
- Да штой-то, – весело засмеялась младшая из племянниц, – чай, не маленькие мы. Понимаем!
- Наш пострел везде поспел, – шутливо отреагировала баба Таля.
- Да куда уж от него деваться то, – отозвалась ей в тон старшая сестра, – весь день ведь, не даст нам с тобою потом покоя. Пусть уж лучше с девчатами идёт, в лохани у них там с ними полощется, – и добавила, – он им, девонькам то не помеха. Иди-ка, банщик, ко мне сюда, – поманила она к себе бузотера, – давай-ка, скидывай свои трусы, пока в бане с девчатами будешь париться, я состирну их, и к вечеру уже сухие будут!
- Только трусы? – сняв нательные подштанники, задался вопросом оглоед.
- Так и быть, и рубаху тоже, – подхватила огородница голозадого внучка на руки, – всё постираю, – да и внесла осторожно его в шумный предбанник.
Маринка приняла его с рук на руки и, низко наклонив голову, юркнула живо вслед за остальными девчатами в жарко натопленную парную.
- Надюш, – крикнула младшая сестра, продолжая на грядке орудовать тяпкой, – ты принеси из дому свежую простынку, своему парильщику банную одежонку то!
- И то верно, – спохватилась та, и тут же отправилась в избу.
Оказавшись в парной, голопузый крикун, хватанув ртом густого парного настоя, от жары сразу же задохнулся, сидя у Маринки на руках, но жаловаться не стал, что ему здесь стало очень жарко. Сам напросился. А Маринка, передав Валюшке огородного рёву, тут же и попросила её.
- Водрузи ка, Валюш, этого скукожившегося пупса на верхний полок, – хихикнула она с явной подначкой, – щас разденусь и сооружу ему место, где он будет плескаться!
- Постой-ка пока, парильщик, тут, – поставила бесштанного истукана на указанное место старшая тётушка, а сама налила в большой алюминиевый таз горячей воды и потом разбавила этот кипяток на ощуп холодной, – вот тебе, банщик, твоя купель, – и поставила она этот полный ушат воды на лавку у стены возле окошка.
Рядом по обе стороны от стоящего на полоке огольца присели тётушкины подруги. И одна из них говорит, обращаясь к слегка подрагивающему Сёмке.
- Простите, уважаемый, Семён Батькович, стесняюсь спросить, вы на замёрзли?
- Не-а! – мотнул отрицательно головой вспотевший изрядно батькович.
- А, может, простудились?
- Почему вы так думаете? – прижал свои кулачки к лицу заглавный любитель пара.
- Так вы ж весь дрожите, уважаемый Семеон, свет наш батькович!
- Я не свет, – обиделся Сёмка.
- Значит, Батькович? – гнула своё незнакомая тётька.
- И не батькович, – надул губёхи голопуз.
- А кто ж тогда, если не иначе? – прилипла к парильщику ушлая зараза.
- Я, просто, Сеня, – ответил он ей.
- Но даже, просто, Сеня, вы всё равно почему-то дрожите!
- Я не дрожу, – прогундел в руки взмокший терпелец, – я Маринку дожидаюсь!
- А зачем она вам?
Надо, – не стал вдаваться в подробности ужаленный паром идол на полоке.
Появилась Маринка. Подошла к скукоженой вверху вспотевшей свечке.
- Ну как ты, Сёмушка? Нравится?
Но мокрый огарок продолжал стоять, прижимая свои сжатые кулачки к губам и не глядя по сторонам, молча ждал, когда ж им вплотную займётся его благодетельница, хотя всё его обнажённое тело жгло нестерпимо, особенно неприкрытые зад и спину. Стоял он и ошарашенными вприщур глазами рассматривал сквозь густой пар это тесное помещение Бревенчатой избёнки для термообработки человеческих тел и душ.
- Пошли ужо, – подхватила младшая тётушка скользкого пупса на руки и усадила разгорячённым задом в наполненный тёплой водой ушат, – тут тебе, купальщик, и место. Смотри не выпади от удовольствия, – предупредила она, смеясь.
- Не-а, – расплылся тупо пупок в тазу, ощутив раскалёнными ягодицами приятную в ощущении влагу и её расслабляющую негу в объёмистой алюминиевой шайке.
А банщицы, тем временем, заняв весь полок, плеснули на каменку кипятку и, сидя, надулись, как мышь на крупу, молча, впитывая молодыми телесами оздоровительный пар. Притих и Сенька в своей лоханке, глядя на сжавшихся в комок разопревших кумушек. Но не долго длилась парная молчанка. Ополоснувшись прохладной водой парильщицы снова тут же повторно поддали кипятку на раскрасневшиеся камни и начали дружно угощаться заранее запаренными в бадейке вениками. Раз себя обласкают, раз соседку. То вдруг друг дружку начнут, смеясь, с приговором березовой метёлочкой обхаживать. Весело в бане, и души, и тела девичьи парку радеют. Вот и шалят они, как дети малые в чём мать родила в жизни ещё любви не знавшие девственные мытьянки, и голопузому в тазу лопушку, глядя на них, тоже весело и смешно. Сидит он в лохани, мыльный пузырь надутый и таращится филином слепо на голых радостно орудующих веником девушек и мутузит ладошками по воде между ног у себя, заливается смехом беспечный дурашка. Забавно ему пупсу в кругу разгорячённых жаром шаловливых банных купальщиц.
А те знай себе с берёзовой забавой развлекаются. Отутюжат каждая себя с ног по самую шею запаренным из листвы массажором, ополоснуться прохладной водой и айда на повторную экзекуцию. Шасть потом все разморённым кагалом в прохладный предбанник, завернутся там в чистые простынки, укутают в такую же тогу малолетнего парильщика со всей заботой, рассядутся в неге по лавкам и молчат, в сладкой истоме отдуваясь. Глотнут, поостыв с угару, прохладного квасу и снова нырк оздоровительные процедуры принимать в жаркую парилку. В три захода ублажали себя расслабляющей релаксацией эти молодые любительницы русской бани. Трижды наслаждались девчата очищением душ и тел, визжа от жара и удовольствия в раскалённом пекле, и все три раза таскали они главного банщика с собой охладиться в предбаннике и обратно на лавку у окошка полоскаться в тазу. Любо сопливому пупсу по разомлевшим от неги девчатам, ласкаясь, в предбаннике ползать. Но подоспела пора и помыться, и Маринка опять поставила игрунка на верхний полок, молча повернула мокрым задом его к себе и взяла веничек помягче, в деле уже апробированный.
- Валюш, подбрось-ка слегка на каменку то, – попросила она старшую сестру свою.
Та с намыленной головой, нашарив рукою на ощупь ковшик, один глаз зажмурила, а второй чуть приоткрыла и направилась к печке. Но тут ей попало мыло в прищуренный глаз, она, ойкнув, дёрнулась головой и телом, да и уселась, поскользнулась, с грохотом на голую пятую точку. Намыленные волосы облепили густым коконом девичье лицо, и она, уронив при падении ковшик, сидела и шарила наощупь вокруг себя руками в поиске этого самого злополучного черпака. Сёмка сырая лапа оглянулся на этот шлепок-падение и ему малому парильщику стало одновременно как бы смешно, но в то же время и жаль впросак попавшую Валюшку. И он тут же проворно как истинный мужчина сполз с полока задом вперёд на пол, где сидела его тётушка, смело подошёл к ней растерянно-обескураженной и, подняв уроненный ею ковшик, не убоясь упасть сам, протянул ей отважно свою потную ручонку, чтобы помочь ей подняться.
- Вставай, Валентинка! Холодно же тут на полу то сидеть, – пожалел родственницу доблестный лыцарь местного разлива.
- Защитничек, ты мой сердешный, – улыбнулась та, но было видно по её лицу, что она довольно сильно ушиблась, падая.
Откинула она со лба, неудачная мытьянка мыльные волосы, ухватилась за детскую участливо протянутую лапку двоюродного племянника и осторожно, чтобы рыцаря своего следом за собой не утянуть, и поднялась с пола, кривясь от боли. А у того перед глазами и нарисовался как раз напротив носа тёмный и пушистый, пониже пупка треугольник между ног вьющихся волосиков. Не зная что это такое и для чего, он ткнул в него пальцем, но не
касаясь тела, и заливисто, как колокольчик на шалой скотинке зашёлся смехом.
- А чё это тут у тебя растёт, Валюня?
- Кто? – будто не поняла в чём дело спасённая им банщица.
- Вот здесь, – указал ей в пах бестолковый пкстырник, – такой смешной!
- Где? – перехватила внимание парильщика Маринка.
- Вот! – снова хотел ткнуть своим пальцем банный блудня в девичий треугольник.
Но Валентина успела развернуться и стояла уже к помощнику спиной, и тыкать то ему оказалось некуда было. И от этой бесхитростной выходки мальца девушки все разом, не сдержавшись, сыпанули весёлым горохом по бане, что даже сама пострадавшая и та за ними вслед, превозмогая боль, не осталась к этой наивной детской глупости безучастной. Но вот шибко смышлёный пупок-шельмец, не понимая, что происходит, и почему все тут над ним смеются, обиделся и, надув губёшки, пошлёпал обратно к оконцу, где стояла его лохань. Невдомёк ему было несмышлёному бедолаге, что смеялись девоньки не над ним, а над его сумасбродным выпадом.
- Это ты, дурашка, смешной, – подхватила его Маринка на руки и живо водрузила обратно на полок, – поддай, поддай, Валюшка, не кукся, – продолжала она всё ещё тихо с усмешкой скалиться, – только, смотри, немного!
Та, ополоснув, наконец, намыленные голову и лицо, зачерпнула чуток в горячем баке кипятку и коротким движением руки плеснула слегка на раскалённые камни – кучей лежащие округлые катыши. Зашипел, заклубился пар, мягко, но плотно обволакивая всю голую Сёмкину фигурку, а Валюшка взяла у сестры приготовленный ею веник и легонько, почти оглаживая, начала похлопывать парильщика по спине, ягодицам и ногам, нарочито серьёзно приговаривая.
- Это тебе за то, что растёт. А это тебе за то, что смешной. И это тебе за то, что ты, дорогой мой, храбрый рыцарь, ещё немножечко глупенький и несмышлёный в силу твоего возраста, дурашка!
Не осознавая почему, но любитель общей бани понял вдруг, что он обмишурился, и стойко сносил, зажмурившись, как наказание парное от тётушки с веником её телесное порицание. А остальные любительницы народной банной услады, прекратив смеяться, с удовлетворением заметили про себя.
- Ты смотри-ка, терпит, шельмец!
- Ай да парильщик, – похвалила Сёмку одна из подружек.
- Мужик растёт, – подхватила другая.
А Валентинка отложила в сторону веник и спросила у банщика.
- Тебе не жарко, дружок?
Раскрасневшийся проказа, боясь ещё раз оплошать, отрицательно помотал головой.
- Только чуть-чуть, – судорожно выдохнул он.
- Ну, тогда постой ещё чуток, – перестав обмахивать опахалом, отошла она от него за мылом, – только ты глаза то, котёнок, закрой и пока их не открывай, – наказала она ему, – я тебе голову намыливать буду!
И вот уже тихий и довольный собой, чистый и распаренный голопуз стоит на полке один и щерится ясным солнышком, дожидается, когда девичий квартет закончит эту свою банную помывку. Но тут к нему, колыхая пышной грудью, подруливает небрежно одна из хозяйских подружек, та самая, что к нему уже приставала, самая старшая из них годами, и говорит, сладко так, будто мёдом на белый кус хлеба намазывает.
- Уважаемый Семён Батькович, позвольте великодушно понюхать ваш табачок?
- Я не курю! – гордо ответил обескураженный бабушкин внук, – я ещё маленький!
- Не правда ваша, Семён Батькович, – завиляла хвостом пышногрудая попрошайка, и поддав слега, своим указательным пальцем по висевшему детскому пительку, добавила, – у каждого мужичка, даже у самого маленького есть свой забористый табачок. Его, хоть сейчас бери и прикуривай, – расплылась в пошловатой улыбке соседка тётушек по улице, – и спички тут не нужны. Разрешите понюхать?
- На! – выпятил мужичок вперёд свой живот.
- Да ты чё это, Глаха, удумала то? – попыталась остановить подругу Маринка.
- А чё тут такого-то, – отмахнулась та, – подумаешь, – да и уткнулась Сеньке своим распаренным носом проказнику в пах, – хорош табачок, – одобрила она, – когда созреет то он, однако, крепкой станет его махорочка, – сверкнув озорно глазами, похабно хохотнула голая Глашка, – курите, бабы – не хочу!
И девчата снова сыпанули дружным переливом, представив себе взрослым этого их голыша, у которого не на шутку окреп его табачок и вывалились из парилки в прохладный предбанник. Там осоловевшие банщицы лениво, развалясь, широко раскинув руки и ноги, засопели в лёгкой полудреме, тихо наслаждаясь свежестью и чистотой своих распаренных тел. Но вдруг одна из подружек, всё та же, Глашка, что нюхала у Сёмки его табачок, вяло так, будто нехотя, нарушила разомлевшее девичье молчание.
- Знали бы вы, девоньки, как хочется замуж, да своего ребёночка завести, аж дрожь в ногах до самого сердце пробирает!
- Чё это ты, Глаш, вдруг про женитьбу то вспомнила, – откликнулась сухо старшая из сестёр.
- Да так… – мечтательно отозвалась ей перезревшая молодайка.
- Просто так ничего не бывает, – сквозь дремоту обронила Маринка.
- Не-ет, честное слово, девки, – выпрямилась решительно заматеревшая Фира, а не девушка, – вот на заводе во время обеда сядешь, бывало, поев, мало-мальски у себя там в сторонке вздремнуть, закроешь глаза, и такое тебе присниться, что себе самой порой даже стыдно бывает признаться!
- Ну ты даёшь… – оторопели подружки, всхрапнув утробно наперебой.
- Вот, честное слово, – продолжила плотское откровение, засидевшаяся в невестах их уличная подружка, – просыпаюсь я и, верите нет, вся мокрая, в пору, хоть беги в душ и подмывайся. Оглянусь вокруг, а рядом то со мной одни такие же одинокие бабы сидят. И им, – подумала я, – наверно, так же вдовьим одиночкам, что-то такое подобное видится, и такая тоска в сердце занозой вопьётся, хоть волком вой. Озлюсь сама на себя, как кобыла на овода встану и пошла с места в карьер спину ломить к своему станку, проклиная себя и эту войну, выдавать двойную норму, чтоб с ума не сойти, мантулить!
Работала Глафира фрезеровщицей в инструментальном цехе. Но тут подал голос и закутанный в простыню свежевымытый, въедливый клоп.
- А почему ты, тётя Глаша, мокрая просыпаешься?
- А ты, когда спишь, не потеешь, милок, – отозвалась вопросом на вопрос острая на язычок заводская работница.
- Потею иногда, – простодушно согласился малец, – только, когда я сильно болею!
- Вот и я нешутошно болею, - призналась со вздохом деваха.
- Чем? – пристал к ней с расспросами неугомонный зануда.
- Не чем, а о чём, – поправила с намёком его разухабистая пряха.
Поняв её более чем прозрачный намёк, отдохнувшие подружки, приходя в себя, тут же дружно захихикали, не скрывая удовольствия.
- И о чём ты, тётя Глаша, болеешь, – прилип банный лист к девичьей жопе.
- А как ты думаешь, о чём? – вздохнула, сладко потянувшись, охальница.
- Не знаю, – развёл руками малолетний недотёпа.
- Вот и я не знаю, – подражая ему, развела руками деревенская балалайка Глашка.
- Не знаешь, а болеешь, – не унимался сама наивность.
- От того то и болею, што не знаю, – взбудоражила мокрые волосёнки малышу, как уставшая от пустых разговоров родная маманька.
- Хватит, Глаха, – урезонила подругу вторая гостья Людмила, – чё ты глупостью то голову ребёнку морочишь!
- Тёть, Глаш, скажи, скажи мне, о чём ты болеешь, – заканючил въедливый прыщ.
Уж больно ему, любопытной Варваре, хотелось узнать, о чём таком смешном эта в бане взрослая тётя болеет. Но та накинула на голе тело свой домашний халат и на полном серьёзе ответила.
- О работе, дружок, о работе, – повернулась она к нему спиной, просовывая голые свои далеко не тощие ноги в трусы.
- А разве можно болеть о работе? – удивился, хохотнув, короед.
- Ещё как можно, – вожделенно потягиваясь, подтвердила своё бабское признание пышногрудая самка.
- Но когда болеешь, то всегда температура бывает, – не унимался шустрый сопляк, – а у меня так всегда высокая!
- Знал бы ты, дитятко, какая у баб бывает температура, – подхватила на руки она в один момент приставучего голыша.
- А на работу с температурой не ходят, мне бабуля говорила, – не сдавался окурок, сидя у одетой блудницы на руках.
- Хватит, девоньки, сидеть да нежиться, – поторопила старшая тётка задремавшую было свою компашку, – и языком зря болтать!
- А кто болтает, – обиделись остальные простушки. – Глашка одна и болаболит!
- А вы, дурёхи и уши развесили!
- А чё нам заткнуть их чё ли?
- Может, и заткнуть, – поставила банную точку Валюшка.
- Пошли лучше пирогом рты заткнём, – встряла шустрая Маринка, – ести штой-то мне шибко захотелось!
И благоухающая чистотой свита главного парильщика, укутав головы в полотенцы, бойко двинулась гуськом через огород в избу. Уставшие мотыжницы к тому времени уже управились с картофельными грядками и поставили самовар. Чай в ту пору запаривали из букета свежих листьев горчичной мяты, смородины и малины вкупе, а настоящей заварки и в глаза не видали не только в годы войны, но и позднее. В начале пятидесятых появился в брикетах фруктовый чай, который можно было есть и сухим, заменяя конфеты, а вот как заварка то он был никудышный, но на этот раз горячий напиток был заварен из огородных трав. Поставив на стол большую чашку с пирогами из ржаной муки с капустой, баба Таля дополнила его ещё и чайными чашками с блюдцами. А на сам ужин был испечён рыбный пирог из речных пескаришек с перловой кашей и луком. Нарезав на равные части главное угощение, поместила его рядом с чашкой посредине круглого стола.
- Пора бы уж девчатам и в доме появиться, – присели к столу подуставшие сёстры, дожидаясь в избе из бани намывшихся чаепитчиков.
- Не угорел бы там банщик мой, – вздохнула, ожидаючи внука, бабушка Надя.
Вот и они всем гуртом заполонили уставшие и распаренные матрёшки с красными лицами своим появлением гостеприимный дом с закутанным в чистую простынь коконом у Валентинки на её руках.
- Давайте, девоньки, живо за стол, – встретила вошедших хозяйка дома.
- А этого тютю куда девать? – указала взглядом Марина на осоловевшего банщика.
- Давай ка, Валюша, мне сюда этого пупса, – подставила свои руки старшая из двух сестёр, – я отнесу эту сонную тетерю к себе на кровать. Чай то будешь пить, мытьянщик? – приняла она с рук на руки вялую сардельку внука.
- Не, ба, – последовал глухой ответ.
- А есть то станешь?
- А чё есть?
- Рыбный пирог с кашей перловой!
- Не-а, – отказался распаренная сопля, – я спать хочу!
- И то верно, – подхватилась из-за стола бабушка Таля, – он и без чая хуже пьяного будет. Пусть спит!
- Вот и налей ты этому пьянице то водички, Наташа, – понесла укладывать внучка к себе в постель его родная нянька, – дам ему попить немного, горло промочить!
После чего этот летний вечер перешёл в приятное застолье за пузатым самоваром с пустыми разговорами вприкуску не о чём и обо всём, разумеется, сразу, как это частенько бывает между женщинами, не смотря на всю их разницу в возрасте. Селяви!