Мир переходил в новое тысячелетие, обостряя в особенности противоречия молодого сознания. Прокатилась по стране волна самоубийств среди юных девушек, находящихся как бы на грани временного помешательства.
В какой день и час ты решилась изменить свой образ, милая Полина Далькович? И только ли реальные обстоятельства стали тому причиной?
Я помню тебя еще в лицее. Помню вас обеих: Полину и Марину, очень похожих на двойняшек, неразлучных подруг. В яркие весенние дни вы вылетали из лицея, как два крепких розовых апрельских тюльпана, только что отряхнувшихся из-под снега, и бежали, смеясь, сами не понимая причины этого неоткудошнего смеха
И пришла почти неизбежная в эту пору юношеская страсть. В изостудии, где ты занималась четвертый год и готовилась в художественное училище, появился новый преподаватель живописи и композиции Павел Андреевич Карташов.
И когда он, наклоняясь над твоим мольбертом, объяснял, как лучше выразить объемы и пространство, ты совершенно глохла и глупела, слыша только стук собственного сердца и аромат его сигарет. Это был взрослый мужчина, совсем из другого, взрослого мира, и у тебя не было ни малейшей надежды заглянуть в него. Как современное дитя, ты слышала и знала о приемах обольщения, но знания и опыт – разные вещи.
После окончания лицея вы с Мариной уехали в большой город русского запада. Она выбрала модный нынче турсервиз , жила и училась в другом конце мегаполиса, и ваше общение теперь ограничивалось звонками и краткими посланиями по мобильнику.
Ты сняла маленькую мебелированную квартиру и, вечерами учась на отделении дизайна, днем, чтобы оплатить жилье, делала эскизы и шила костюмы для театра.
Как-то в костюмерной среди актеров ты познакомилась с молоденьким и очень суетливым пареньком Максимом, который учился на журфаке, но был уже известен как театральный рецензент. Он очень увлеченно рассказывал о своей новой идее мобильных съемок клипов на молодежные темы и, пытаясь скрыть свое смущение, постоянно называл тебя:»Аполончик «, имея в виду, очевидно, имя «Аполлинария».
Возвращаясь поздно домой и, скинув верхнюю одежду, ты на минутку задерживалась у овального зеркала в медно-розовой оправе. Оно теперь стало почти другим. Оно снисходительно оценивало твои молодые упругие плечи и тугие бедра, которые ты кокетливо обертывала в разноцветные театральные ткани, делаясь похожей на островитянок Гогена.
Но однажды судьба вновь свела тебя с Карташовым.
На сцене театра шла репетиция постановки М.Такахаси «Сезон бабочек», где женщины, протестуя против семейной кабалы, одна за другой превращаются в бабочек. Роль главной героини исполняла ученица хореографического училища Инесса Гедола. И так хороша она была в танце, то складывая, то расправляя свои трепещущие руки-крылья, так летело и взмывало ее гибкое, словно тонкая древесная ветвь на лунном свете, тело, что ты не могла уйти и все стояла и смотрела, пока вдруг не увидела за кулисами напротив Павла Андреевича, застывшего с выражением тихого глубинного восторга. .
И с той минуты поняла, что начинается прежняя жизнь, мучительная и наполненная бесплодными мечтаниями и фантазиями, как было еще тогда, год назад, в студии, когда за одну его похвалу в твой адрес ты готова была отдать полжизни.
Вернулась страсть. Как болезнь.
«Подними руки, повернись, встань боком,- шепчет тебе зеркало,- видишь, от груди линия тела должна сужаться книзу, а у тебя…Нет, никогда он не посмотрит на тебя такими же глазами…»
И ты перестаешь есть.
Когда тебе из театра привезли резиновый торс манекена, выполненного с изящной фигурки Инессы Гедола, ты была уже почти спокойна, потому что знала, что тебе предстоит делать над собою с этого дня, этого часа.
Худеть. Непременно. И ты отказываешься от утреннего бутерброда. Чашка кофе бодрит, и ты легко и весело несешься к трамвайной остановке. Пообедать можно в фаст-фуде кусочком сыра и стаканом колы (булочку оставить – лишние калории). Наступает вечер и, превозмогая пустотную тошноту из желудка, ты, обменявшись взглядом с надменно усмехнувшимся стеклянным сообщником, закрываешься с головой одеялом.
Через неделю, ощущая ежечасно напоминающую о себе тошноту и в то же время возрастающую легкость тела, ты влетаешь в училище, где однокурсники потрясаются:» Ты что-то на глазах хорошеешь!».
И потекли дни, наполненные учебой, шитьем и тщательным отбором пищи, которая сводилась все больше к минимуму, и постоянными мыслями о нем. Представлялось, как его глаза с тем особенным выражением глубинного света останавливаются уже на тебе. Или как его сильные длинные руки касаются твоего тела…
Однажды за фуршетным столом после премьеры спектакля, куда были приглашены и декораторы, чудится тебе в его взгляде какое-то особое тепло.
И ты несешь этот взгляд домой и, замирая, накидываешь на себя прозрачную розово- желтую блузку Инессы. «Еще чуть-чуть,- шепчет тебе твой надменный друг,- видишь, совсем немного осталось…» Но тебе именно сегодня, когда он задержал свой взгляд на тебе, особенно сегодня хочется есть. И ты открываешь холодильник, дрожащими от нетерпения руками распиливаешь ножом засохший сыр и хлеб месячной давности и, давясь, начинаешь глотать их. А потом, вдруг осознав, что творишь ужасное - рушишь то, чего с таким трудом достигла, и уже представляя, как утром твоя модная юбка не скользнет легко и радостно вдоль тела, ты бежишь к раковине, суешь пальцы в глотку…
Но вот наступает день, когда платье Инессы Гедола тебе впору, и зеркальный друг одобрительно-ехидно улыбается, возвращая тебе образ тоненькой девушки с молочно- синеватой кожей, покрытой мелкими пузырьками от внезапных приступов озноба.
Наконец ты собираешься духом и, тщательно продумав белье и прическу, едешь в мастерскую на Кропоткина. Белый дневной свет заливает полуподвальное помещение, где вдоль стен на полках и на полу лежат багеты для эскизов театральных декораций. Павел Андреевич, завидя тебя, смущенно улыбается и, сбросив с шеи серый мохнатый шарф, приглашает войти. Ты что-то бормочешь о желании позировать, заплатить. Павел Андреевич, пожав плечами, берется за подрамник, а ты начинаешь раздеваться. Услышав звук молнии за спиной, он оборачивается и встречает твои глаза. Отчаяние, страсть и стыд мечутся в них. « Девочка, я не смогу тебя писать,- говорит он медленно, словно всматриваясь в тебя,- у тебя не хватит денег…» «Нет, нет, нет, я рассчитаюсь…по частям,- говоришь ты в исступлении и вся дрожа, и, схватив брошенный им шарф, кутаешься в него, открыто- бесстыже вдыхая тепло и запах того, о ком мечтала дни и ночи.
«Полина, ты сейчас уйдешь ! Поверь, это безумно дорого!»- почти кричит он сердито,подавая плащ и подталкивая тебя к выходу.
Боль, обида, позор несут тебя, едва живую, обратной дорогой в четыре стены, где зияет теперь пустоглазое стекло в углу.
Странно, в последнее время тебя все больше тянет остаться одной. И молчащий мобильник, и отсутствие звонков и посланий от Марины тебя не трогают.
Как- то утром ты долго сидишь на своей узкой софе, не решаясь встать и с удивлением ощущая пустую тишину внутри себя и абсолютное нежелание ни пить, ни есть, ни двигаться. Жестким куском пергамента сохнет во рту язык. Взгляд твой падает на холодный овал, из которого смотрит существо, очень отдаленно напоминающее прежнюю Полину. Худое, с узким опущенным вниз лицом и черно- зелеными тенями вокруг глаз.
Какая- то мысль заставляет тебя подняться, и ты начинаешь медленно кружиться, вспоминая движения бабочки- Инессы, ты пытаешься поднять и сложить перед собой руки,и рубашка, соскользнув с острого плечика, обнажает вдруг ставшую лишней и повисшую на руках кожу, а живот и ноги обвивают широкие и похожие на плоских издыхающих червей синие вены…
Но это не вызывает у тебя ужаса. « Кажется, я сильно похудела,- говоришь ты себе. Друг-враг твой победно молчит из угла.
Вот уже вторую неделю ты не ходишь на занятия. Покрываясь пылью, висит на манекене недошитое для Инессы болеро. « Вот еще день посплю»,- шепчешь ты кому-то и, отпив из стакана глоток воды, снова впадаешь в спячку.
Как-то, придя в себя и встав во весь рост в комнате среди плывущих вокруг предметов, видишь в знакомом овале свой собственный скелет с выпирающими вперед ребрами и вместо живота глубокую, как бы с вынутыми внутренностями, чашу.
Сон и явь путаются в твоем сознании. Когда-то в детстве на загородный лагерь, где вы отдыхали с Мариной, августовским летним вечером налетел многомиллионный рой бабочки- однодневки. Весь лагерь галдел, возбужденный этим зрелищем, а утром вы находили их десятками и сотнями в складках одеял и простынь, на перилах и ступеньках крыльца…
« Отчего они погибли? И чем они питались?...Погибли от того, что не питались и только летали, летали…,»- думаешь ты сквозь растворяющую тебя дремоту.
И почему-то очень пугаешься, слыша звонок в дверь. Это Максим. «Ну, ни фига себе,- говорит он, внося запах дождя,- ты что, болеешь?». «Нет,- говоришь ты, кутаясь в одеяло и стуча зубами,- как твой клип?» « Могу показать,- говорит Максим,- если, конечно, ты в состоянии…» «В состоянии,»- ты пытаешься улыбнуться, но это подобие улыбки на лице скелета, раздвигающего свой бескровный рот.
Ты берешь из рук оторопело глядящего на тебя Максима мобильник, на который он снял местных ребят на северном городском кладбище. На крошечном экране ты видишь темные силуэты размахивающих руками подростков, но тебя привлекает очень знакомая фигура женщины, склонившейся над дальней оградой. Ты увеличиваешь изображение. Неужели? Нет. Не может быть. Очевидно, в момент съемки женщина поворачивает слегка голову. Да, это Людмила, мать Марины. Но что она здесь делает? Страшная догадка обжигает твой мозг. «Марина умерла,»- шепчешь ты, теряя сознание.
Ты открываешь глаза, мгновенно понимая, где ты. Белые стены, золотистые окна и сверху над тобой длинный прозрачный шнур, по которому стекает жидкость в твои истончившиеся вены… «Марина умерла,- шепчешь ты сидящему рядом Максиму,- я знаю, отчего она умерла.» «Аполончик,- говорит Максим, не понимая, о чем ты,- на улице обалденное бабье лето».
И мгновенно, как птица в открытую форточку, врывается в белую палату картина прошлой осени. Марина, цепляя модными каблучками опавшие листья, летит вперед, обгоняет тебя и затем внезапно оборачивается с зажатой между зубами гроздью мелких красных ранеток и сморщенным от смеха лицом, а вокруг, стряхнув с себя тяжелое расплавленное золото, горит, усыпанный мелкими яблочками лицейский сад.
И ты вдруг плачешь горько и долго, вздрагивая всем телом, как бы медленно высвобождаясь из-под власти нависшей над тобой угрозой небытия. Но слезы – это тоже жизнь, милая Полина Далькович. Все-таки жизнь.