Когда доктор, сверившись с документами, негромко произнес слово «Глиобластома», мне показалось, что я на миг ослеп и оглох. За время обследования я многое успел прочитать об онкологии головного мозга в Интернете и понять, что дела мои плохи. Но такого диагноза все равно не ожидал. Боль, разрывающая голову последние месяцы, в этот момент достигла своего апогея. Я прижал холодные пальцы к вискам, опасаясь, что она выплеснется наружу, как кипящее молоко из кастрюли, и ошпарит медика.
– Нет-нет-нет, быть такого не может… Только не со мной… Господи… Это наверняка ошибка… – бормотали пересохшие губы, игнорируя отчаянные призывы воли держать эмоции в кулаке.
Но слишком много обследований я прошел, слишком много анализов. И все они были неутешительными. Глупо сомневаться.
Плохо помню, как мы говорили потом об особенностях опухоли, о лечении, о необходимости бороться до конца. Но отчетливо помню туманный ответ на самый важный для меня вопрос: сколько мне осталось?
– Образование очень опасное, агрессивное, быстро прогрессирующее. Единственный выход – операция и дальнейшее лечение. Но для начала – дополнительное обследование для установления стадии заболевания. А там будет более понятна дальнейшая тактика.
– Нет, доктор, скажите прямо: долго я еще проживу? Год? Полгода? Месяц?
Сочувствующие серые глаза за тонкими стеклами очков не отвернулись от моих.
– Вам никто не сможет дать точный ответ. Все зависит от многих факторов, как внешних, так и внутренних. От вас – в том числе: от вашего отношения к здоровью, питанию, сну, стрессам. К самой болезни.
– Какое у меня может быть отношение?! – не сдержал я негодующий крик. – Мне тридцать лет, и я умираю! Я музыкант, понимаете? У меня впереди первый в жизни гастрольный тур по странам Европы! Я всю жизнь к этому шел! И что теперь? Что?!
Кажется, я плакал, говорил что-то еще, задавал вопросы, на которые не было ответов. Потом, шатаясь, как пьяный, вышел из кабинета. Возле клиники располагался большой парк, туда я и побрел мимо припаркованных машин, спешащих куда-то людей, клюющих асфальт голубей. Хотелось побыть одному, хорошенько все обдумать, хоть немного успокоиться.
Найдя свободную скамейку, я неловко сел, бросил рядом сумку, уронил лицо в ладони. Голова все так же раскалывалась, хоть я уже пил обезболивающее.
«Ничего, – промелькнула отчаянная мысль, – Посижу с полчасика и покончу со всем. Никаких операций, никакой химии. Увольте. Пойду отсюда к мосту, а там…»
А вокруг пышным цветом распускалась весна: ослепительно синело небо, сияло солнце, прогревая заботливым теплом сонную землю, весело пересвистывались птицы. Сама жизнь будто издевательски смеялась надо мной, демонстрируя всю свою прелесть, всю манящую красоту природы.
Я не в силах был думать, не в силах выносить осознание того, что это моя последняя весна. И не увидеть мне больше, как оседает, а потом тает снег в широких оврагах родной деревушки. Не услышать, как радостно скулит Шарик, заслышав, как открывается калитка родительского дома, когда я приезжаю погостить. Не проснуться от теплого запаха маминых блинов поутру…
Я не замечал, что слезы одна за другой скользят между дрожащими ладонями, падают под ноги. Не заметил и того, как кто-то тихонько присел рядом.
И женский голос, обратившийся ко мне, прозвучал глухо, будто сквозь толстый слой ваты:
– У вас что-то случилось?
Я не собирался отвечать. Я ненавидел мир вокруг и всех тех, кто будет счастливо жить, когда мое тело зароют в землю.
Но рука женщины мягко опустилась мне на плечо.
– Знаете, Святослав, ваша музыка – лучшее, что я слышала в этом мире.
Она знакома с моей музыкой? Но откуда? Не такой уж я известный. И в этом огромном городе лишь второй раз за жизнь. В Интернете, наверное, натолкнулась на какую-нибудь запись с концерта.
– Спасибо, – выдохнул я и приподнял, наконец, голову, чтобы взглянуть на женщину, столь высоко оценившую мое творчество. Она оказалась молода, на вид не больше тридцати. Медные кудрявые волосы красиво обрамляли открытое доброе лицо, пухлые, слегка подкрашенные губы, казалось, были созданы для улыбки. А серо-зеленые глаза цветом напоминали воды Черного моря.
– Вы в нашем городе на гастролях, да? – спросила она со смущенной улыбкой. – Только, пожалуйста, не подумайте, я не сумасшедшая фанатка или еще что. Просто вы так расстроены, что я не смогла пройти мимо. Извините, что тревожу, но может, вам нужна помощь?
Я скривился, пытаясь изобразить улыбку, и покачал головой:
– Мне уже не помочь. Но спасибо за вашу чуткость.
Произнести эту короткую фразу оказалось очень непросто, и горький ком снова встал поперек горла, грозясь вырваться рыданием. Но я с силой потер лицо и шею, чтобы сдержаться. Не стоило выглядеть настолько жалким перед, возможно, последним человеком, с которым я говорю в этой жизни. Ведь про мост я все еще думал.
Как ни странно, женщина не удивилась.
– Вы вышли из клиники доктора Харонова, туда не с насморком ходят.
– Такое дело, – ответил я, пытаясь свести разговор на нет и отделаться от доброй, но незнакомой женщины.
– Понимаю вас. Я тоже там пациент.
Я воззрился на нее, как будто только увидел. Красивая, довольная жизнью, на щеках – здоровый румянец. Что ей было лечить в крупной онкологической клинике?
– Вы что, пошутить решили? – Голос мой прозвучал резче, чем хотелось, но собеседница, пожав плечами, полезла в сумочку, достала оттуда ключ-карту с названием клиники. Точно такую же, какая лежала в моем кармане.
– И что у вас… – начал было я, но вовремя спохватился, поняв, насколько личным был вопрос. Но женщина поняла, что меня интересует, и без стеснения ответила:
– Глиобластома. Четвертая стадия.
– Что?! – меня охватил неожиданный ужас. Я вскочил со скамейки и забегал вдоль нее, как будто обжегшись. А потом посмотрел на безмятежно взирающую на меня собеседницу и, смутившись, сел.
– Простите меня. Простите. Я ведь даже имени вашего не спросил.
– Динеса, – ответила она с такой улыбкой, будто мы познакомились на отдыхе.
– Какое… необычное имя, – задумчиво проронил я, рассматривая женщину непростительно открыто, пытаясь отыскать в ней хоть какие-то признаки неумолимо надвигающейся смерти.
– Мне все так говорят, – Она расправила плечи и мечтательно прикрыла глаза. – Оно означает «восходящее солнце». По-моему, звучит классно.
– Это точно, – я все-таки смог улыбнуться.
***
С того дня началась наша случайная дружба.
Мы встречались каждый день в любую погоду на той самой скамейке, гуляли по парку, любовались вошедшей в самую чудесную пору весной. Цвело, казалось все вокруг: сирень, вишня, поздние тюльпаны и ранние розы. Зелень молодых листочков была настолько яркой, что хотелось подойти и потрогать ее. Я всегда приносил с собой виолончель и играл Дине. И не ей одной, потому что стоило мне начать, как подтягивались любопытные прохожие, и у меня получались небольшие уличные концерты.
Потом мы неторопливо шли куда-нибудь: в кафе, в театр, в библиотеку, в кино – куда угодно.
Кажется, за всю жизнь я ни с кем столько не говорил, сколько с Диной. Странно, как сильно способно сблизить людей общее горе.
Она рассказывала обо всем: что окончила филологический, работала до недавнего времени переводчиком, в свободное время писала стихи. О диагнозе узнала около года назад. Оперироваться было уже бесполезно, как сказали врачи –четвертая стадия, время упущено. За здоровьем не следила, спала по часов пять, а то и меньше, много работала, ела не пойми что, обратилась за помощью слишком поздно. Словом, сама виновата.
Сначала много плакала, хотела покончить с собой, чтобы не мучить себя и близких ожиданием скорого конца. А потом случайно услышала на одном сайте мою музыку и будто прозрела: жизнь, драгоценная жизнь ведь уходит! И нужно уловить каждый ее миг, каждое дуновение!
– Чарующие звуки виолончели действовали лучше любых обезболивающих, – с чувством говорила она, кладя руку на лакированный корпус инструмента. – Я стала буквально оживать. Врачи мне давали не больше двух месяцев, но прошел уже почти год. Ты и представить не можешь, Слава, что такое целый год! Каждый день для меня теперь будто праздник. Каждое утро я выхожу на балкон и смотрю, как восходит солнце. И знаешь, ни один рассвет не повторяет другой. Все они отличаются: цветом, запахом, ощущениями, даже вкусом. Каждый день – уникальное, чудесное событие, которым я намерена наслаждаться до конца. До самого последнего вздоха.
Я смотрел на нее и чувствовал, как легчает на сердце. Ведь она говорила так искренне, так тепло, и ни капли боли не было в ее словах. Одна лишь величайшая на свете любовь – любовь к жизни.
– Но как же твоя молодость? Как ты можешь не горевать оттого, что не увидишь больше рассветов, не услышишь музыки, не поцелуешь любимого человека? – задавал я вопрос за вопросом, надеясь с их помощью избавиться от собственного навязчивого страха перед будущим.
Легкая грусть, с которой смотрела на меня Динеса, была такой возвышенной и светлой, что больше походила на мечтательность.
– Теперь я думаю не о будущем, а о прошлом. Помнишь мои слова о том, каким длинным может оказаться год? Так вот теперь я поняла, какую интересную и длинную жизнь прожила. Сколько дней в ней было, сколько рассветов, сколько поцелуев! Грех роптать, ведь Господь даже подарил мне дочку, Верочку. И она такая умничка! Ходит в музыкальную школу и тоже очень любит твою музыку.
Я почувствовал жжение в глазах. Но совсем не то малодушное, когда думал о самоубийстве в первую нашу встречу. Было в нем что-то другое – чистое, очищающее, необъяснимое.
Дина повернула ко мне мобильник, показывая милое детское фото. Личико Верочки было так похоже на мамино. Я долго глядел на него, зачем-то запоминая каждую черточку.
Мы говорили и обо мне: о моих выступлениях, о семье, о желании жить. Иногда я плакал, но уже не от боли и ужаса, а от воспоминаний.
– Мне всегда хотелось достичь вершины творческой деятельности: стать мировым музыкантом, объездить весь свет, показать свое творчество наибольшему количеству людей. Скоро мой первый гастрольный тур по Европе, кстати… Если я успею, конечно. – Я недолго помолчал, и потом добавил: – Но после встречи с тобой так все изменилось. Теперь я смотрю на людей, когда играю тебе в парке, и понимаю: ничего нет лучше для меня, чем просто погружаться в музыку. И неважно, сколько народу слушает – огромный зал, несколько зевак или одна ты, – Я бережно взял ее тонкую руку. – Главное, чтобы чьи-то глаза светились от моей игры. Только это важно, а не мировая известность. И жизнь. Конечно же, важна жизнь. И я так хочу жить! Просто жить!
Дина сжала мою руку и заглянула, казалось, в самую душу:
– Так живи! Живи и радуйся! Без страха, без горечи, без сожаления. Не трать бесценное время на эти никчемные эгоистичные чувства. И тем более – на мысли о смерти. Ведь рано или поздно умрут все. Но счастливыми – далеко не многие. Тебя же Господь поцеловал: ты хороший, талантливый и, как мне кажется, счастливый человек. И твоя жизнь заслуживает только прекрасных и светлых мыслей. Живи до конца, Слава. И никогда не заслоняй свое солнце тучами! Никогда!
Она улыбнулась и крепко обняла меня, и я вдруг понял, что не просто так ее имя переводится как «восходящее солнце».
***
Наши встречи пришлось прервать, когда меня положили на лечение.
Все проходило на удивление быстро и без эксцессов: заключительные этапы обследования, операция, химиотерапия. Оказалось, что у меня первая стадия заболевания, доброкачественная. Я не сразу в это поверил, долго мучил доктора бесконечными расспросами и уточнениями. Медик терпеливо все растолковывал, успокаивающе похлопывал по плечу, улыбался.
Когда меня выписали с кучей настоятельных рекомендаций, от которых зависела возможность рецидива, я первым делом позвонил Динесе.
Но ответила мне лишь трещащая телефонная тишина. Страничка в социальных сетях была удалена. Меня это очень испугало, и я бегом вернулся в клинику, ведь Дина тоже там наблюдалась и можно было попробовать что-нибудь о ней разузнать. И надо же было быть настолько занятым собой и не узнать ее адрес…
Я подошел к стойке регистратуры и спросил, где можно найти пациентку Динесу Светлову. Взгляд, которым меня одарили, был, мягко говоря, странным.
– Вас ведь выписали, да?
Я не понял, к чему вопрос, но согласно кивнул.
– Вы себя нормально чувствуете? – не желала отставать регистраторша. – Может, доктора вашего позвать? У кого вы наблюдались?
– У Бессонова, но все со мной хорошо. Я просто хотел узнать про Динесу, вот и все.
Женщина нацепила на нос толстые очки, посмотрела на меня внимательней.
– А зачем вам?
Она что, думает, что я маньяк какой?
– Мы с ней общались. Так где ее можно найти?
Дама нервно облизнула ярко накрашенные губы.
– Она уже лет пять назад умерла. Задолго до вашего лечения здесь. Где похоронена – понятия не имею. Странно, что вы вообще у меня об этом спрашиваете. Я помню-то ее только из-за имени. Необычное оно такое, экзотическое… С вами точно все хорошо?
Я, наверное, побледнел, потому что женщина взяла трубку и начала кому-то звонить. Наверное, Бессонову.
Через минуту врач уже мерил мне давление и пульс, светил фонариком в глаза, спрашивал что-то. Я отвечал, но думал только о Дине. О ее улыбке, голосе, приятном парфюме. И о последних сказанных словах, которые впечатались в память не хуже заученной еще в детстве мелодии.
Говорить доктору о ней, о нашем общении, о том, что она спасла меня от трусливого самоубийства, я не решился. Если я и свихнулся, рано или поздно он все равно это узнает.
Но разве может безумие спасти отчаявшегося от смерти? Разве может образ, созданный нездоровым мозгом, совпасть с реально существовавшим человеком? А фото ее дочурки, смотрящее на меня с экрана мобильного? На эти вопросы я, наверное, никогда не найду ответ.
Знаю только одно: Динеса Светлова, восходящее солнце моей новой жизни, наверняка стала ангелом и поможет еще многим несчастным.