Рассказ-воспоминание
Кемерово — столица Кузбасса. Конец пятидесятых, начало шестидесятых годов двадцатого века. Память фрагментарно уносит в этот период моего бытия и только отдельные события, факты, физические образы, географические координаты всплывают в ней. Дом, в котором я жил, находился на пересечении улицы Весенней и Советского проспекта — одних из самых примечательных и, пожалуй, наиболее благоустроенных улиц города. Да, пожалуй, самых, самых в нашем городе, так как находились в его центре. Теперь это старый тихий центр Кемерова, где многие хотели бы поселиться, купить здесь квартиру или обменять из других районов города. Впрочем, наверняка, есть и были, другие замечательные и уютные улицы, о которых я в то время просто не знал в силу своего незначительного возраста.
Наш дом был построен углом, в виде сапожка, и если смотреть со двора на дом, то левая, большая его половина, находилась на улице Весенней и там были три подъезда. Другая, правая половина с двумя подъездами, располагалась по Советскому проспекту. Поэтому, если написать письмо кому-либо из жильцов нашего дома и указать адрес: либо Весенняя 9, либо Советский проспект 104 (в настоящее время 44), корреспонденция всё равно ему будет доставлена. Кстати, улица Весенняя первоначально называлась Больничной.
Улица Весенняя — это почти бульвар, в средней части усыпанный мелко истолчённым кирпичом красного цвета, и обсаженный с двух сторон декоративными деревьями и кустарниками, образующие местами миниатюрные рощицы. С годами, покрытие этой части улицы менялось. То её устилали плитками, то асфальтировали. Для придания статуса бульвара Весенней не хватало только её ширины. Улица начиналась от остановки, находящейся напротив драмтеатра, и тянулась в сторону набережной реки Томи. За драмтеатром то же улица Весенняя, но она там не такая, и как бы далеко от дома, и я не буду описывать тот её участок. На протяжении всей улицы, по центральной линии, устроены клумбы с набором прекрасных цветов, от высокорослых: георгинов, гладиолусов, декоративного табака до миниатюрных: незабудок, анютиных глазок, заячьей капусты и других, названия которых я не знал.
Цветы были высажены причудливыми или симметричными узорами; рассматривать их доставляло большое удовольствие; взгляд скользил по цветочным завиткам, проникал чуть ли не под каждый лепесток или листик, стараясь не упустить ни единой прелести растений, и над всем этим великолепием стоял такой же великолепный цветочный аромат. Иногда порывами ветра к запаху клумб добавлялся запах листьев деревьев, кустарников и травы, создавая запаховое впечатление сельского ландшафта. Большинство клумб прямоугольной формы, но напротив нашего дома была устроена круглая клумба. Позднее на этой клумбе, в её центре, установят бюст лётчику-космонавту Алексею Леонову.
Кроме созерцания цветов, на клумбах можно было увидеть множество летающих и ползающих насекомых, привлечённых запаховой и цветовой гаммой бульвара. Осы, осы-блестянки, дикие пчёлы, мухи шмелевидки, мелкие мушки буквально роились над цветочным покровом. Внутри цветков лазали стафилины, ещё какие-то многочисленные букашки. По стеблям растений ползали четырёх-, шести точечные божьи коровки, и конечно, вездесущие муравьи, снующие по своим делам. Под комочками почвы прятались жуки-жужелицы. Но особо впечатляли настоящие шмели, выглядевшие как бомбовозики с яркими чёрно-жёлтыми полосками на брюшках и почти всегда с небольшими шариками пыльцы на задних ножках. Мы, мальчишки, этих шмелей любили и даже иногда брали их в руки. Для этого, сидящего на цветке шмеля, просто ловили, зажимали его в кулаке, но не плотно — так он не кусался, а только жужжал и ползал внутри кулака, стараясь выбраться наружу. Звали мы их почему-то Зюзи.
Так же на протяжении всей улицы напротив цветочных клумб и немного вглубь кустарников стояли лавочки и уставшие люди присаживались на них. Однако, не все садились отдохнуть, — сидели люди, которые читали или газету или книгу. Другие сидели и ели мороженое, некоторые сидели в просто расслабленной позе с полузакрытыми глазами, вероятно в благостной дрёме. Но большинство неспешно прогуливающихся направлялись, мне казалось, почему-то в одну сторону, в сторону набережной реки Томи, до которой было не очень далеко — всего с полтора квартала. Действительно, шли под ручку молодые и не очень парочки людей, большей частью, к набережной и растекались по ней на лево — к городскому саду и на право — к широкому спуску к самой Томи и к устью небольшой речки Искитимки. Людей было много, особенно в выходные и праздничные дни. А по вечерам их было столько, что нужно было буквально протискиваться сквозь толпы народа.
Позднее, приехав в Кемерово, после долгого десятилетнего отсутствия, я не узнал родной город, Город опустел — как вымер. Очень редкого прохожего можно было встретить, да и то, идущего в магазин. Что случилось? Как же — девяностые. Люди просто боялись выходить из дома. Но и без девяностых, уже в настоящее время, большой массы народа на улицах нет — телевидение и интернет загнали людей по домам.
Улица Весенняя с обеих сторон была огорожена витиеватой, такой основательной, чугунной оградой, пролёты которой крепились к таким же чугунным опорам с шарами в верхней части. Высота ограды была не очень большой, примерно в метр, и при желании через неё легко можно было перелезть, но этого, мне кажется, никто не делал — то ли от интеллигентности, то ли из-за боязни быть замеченным и не гласно осужденным. Но скорее всего из-за того, что в ограде были сделаны проходы почти возле каждого дома. Однако, уже в шестидесятых годах весь забор демонтировали. За оградой с каждой стороны шли дороги — по одной машины проезжали в одну сторону, по другой только в обратную (это позднее, а изначально ездили как хотели). За дорогами, ближе к домам, росли насаждения повыше: карагачи, клёны; за ними пешеходная асфальтированная зона, примыкающая уже к самим домам.
В каждом доме на первых этажах размещались различные организации: магазины (рыбный и хлебный), две библиотеки (детская и для взрослых), поликлиника, травм пункт, швейное ателье (для военных). За домами, внутри кварталов, располагались организации специфического характера. С одной стороны улицы находилась общественная баня, с другой кожно-венерологический диспансер. В диспансере я однажды был, в связи с подцепленным стригущим лишаём от котёнка, которого я притащил из подвала домой. Двоих нас и лечили, а проверяли на заражённость всю семью, возможно, и соседей.
В бане ни разу не был, но хорошо помню как туда строем, иногда с песней, проходили курсанты Высшего Военного Училища Связи (кстати одно из первых военных училищ связи СССР, образованного в 1941 году). Тогда мы называли их просто солдатами. Солдаты шли, держа в согнутых руках свёртки, вероятно со сменным бельём и полотенцами, проходили мимо нашего дома, сворачивали с Весенней в лево на Арочную и — в баню.
История училища на Кузбасской земле начинается с 6 января 1941 года, когда в соответствии с приказом Народного комиссариата обороны от 19 октября 1940 г. и приказом командующего войсками СибВО № 152 от 11 ноября 1940 года в г. Кемерово было переведено из города Канска военно-пехотное училище. 12 мая 1951 по решению Президиума Верховного Совета СССР и во исполнении приказа Министра обороны СССР на базе пехотного началось формирование военного училища связи с трёхгодичным периодом обучения.
В этом училище преподавал, в звании подполковника, отец моего друга Толи Доровских. Как-то раз мы с Толей ходили в училище за консервированной кукурузой, в то время дефицитной. Услышав, к кому мы идём, часовой беспрепятственно пропустил нас на территорию училища.
На Весеннюю улицу-бульвар выходили два кухонных окна и балконная застеклённая дверь комнаты квартиры, где я жил. Выйдя на балкон вообще можно было осмотреть Весеннюю от драмтеатра и почти до набережной Томи. Из двух окон второй, дальней комнаты, так же была видна часть Весенней и часть двора соседнего дома. Однако, в эти окна я смотрел редко — улицы видно было мало. Взор как бы упирался в глухую стену дома номер 7 и, что не совсем интересно, в общественный туалет на первом этаже этого дома. Туалетов было два — мужской и женский. Женщины заходили, но редко. Мужчин, посещающих туалет, было гораздо больше. Возможно, это было связано и с тем, что мужчины заходили туда не только по естественной надобности, но и для того, чтобы выпить и не водицы. Судить об этом можно было весной, когда тепло топило большой сугроб, набросанный дворником при очистке подхода к туалетам. Вытаивали пустые бутылки из-под вина и водки. Но больше всего вытаивало опустошённых флакончиков из-под одеколонов «Шипр» и «Тройной одеколон». Этих флакончиков было просто море.
В этом же доме находилась детская библиотека, куда записалась вначале сестра, а потом и я. Брал сразу по две-четыре книжки, конечно, детские и за неделю их прочитывал. Когда менял книги, то библиотекарша записывала мои данные в формуляр и еще была запись на бланке вкладываемый в кармашек на развороте книги. На этом бланке можно было прочитать фамилии всех читателей.
На Весенней улице жил мой школьный товарищ Олег Баяндин и другие одноклассники: Володя Якушев, Виталий Трофимов, Саша и Таня Носковы и другие.
Улица Советский проспект проходила вдоль правой половины нашего дома. Начинался он от района коксохимического завода (там работал мой отец, Иван Яковлевич, начальником смены коксохимического производства), проходил мимо завода "Карболит" (там работала старшим лаборантом моя мать Лидия Семёновна), тянулся через весь Центральный район города, упирался в площадь Советов и плавно обходя её справа пересекал Искитимку.
Начало проспекта — небольшая и пыльная улица, по сторонам которой ютились деревянные жилые домишки. Тянулись заборы высокие и низкие, за которыми шла производственная жизнь всевозможных больших и маленьких предприятий. Постоянно слышался разнообразный звук: гудки и свистки локомотивов и манёвровых паровозов, какие-то металлические стуки и грохоты, иногда возникал вообще не понятный шум. И запах! Я его до сих пор помню, но объяснить словами, какой он, затрудняюсь. Это что-то вроде смеси горевшего угля с запахом окалины металла плюс ещё что-то и ещё что-то. Как же! Пред-заводской район Кемерова (где-то там, в вагоноремонтном депо, работал бригадиром мой дядя Фёдор Яковлевич и кардиологом, в ведомственной больнице, мать ещё одного моего друга — Саши Новикова). Однако, ни шум ни запах не раздражали, возможно потому, что был крайне молод и все звука и запахи воспринимались как должное и даже приятно интригующе.
После завода "Карболит" проспект расширялся, превращаясь в улицу с двусторонним движением, пересекал улицу Кузнецкая, которая шла на вокзал, а в другую сторону на мост через реку Томь, на её правый берег в Кировский район. После пересечения улицы Кирова Советский проспект превращался в уже настоящий проспект — широкий (по меркам Кемерова) и благоустроенный. По средней его части были проложены трамвайные рельсы — двух путка.
Трамваи шли от конечной на Кузнецком, доходили до Весенней и после строящегося здания драмтеатра сворачивали на право и шли по ней в сторону улицы Дзержинского и площади Волкова (современные названия). На площади в последствии установили памятник рудознатцу Михайло Волкову первому нашедшему уголь на правом берегу Томи (официальный приоритет) на 120 черте от города Томска, вблизи села Щегловска, нынешнего Кемерова. С даты 11 сентября 1721 года и пошла слава нынешнего Кузбасса. Однако, есть документальные данные, что первым, — на месяц раньше Волкова, здесь открыл уголь немецкий учёный Мессершмитт, что подтверждал сам М.В. Ломоносов.
Очень часто я, будучи маленьким, просыпаясь по утрам прислушивался к звукам улиц. Шуршание шин, гудки и пиликанье автомобилей, предупреждающий звон трамвайных колокольчиков и скрежет трамвайных колёс на рельсовом повороте — утренняя жизнь города. Со временем эта какофония усиливалась, длилась весь день и только к вечеру звуки городской жизни стихали, замолкая только в ночи. Но я, момент умолкания всего, обычно пропускал, так как в обязательном порядке нас с сестрой отправляли спать. Будучи постарше, я, преодолевая сопротивление родителей, летом любил спать на балконе — необычно и даже романтично. Тогда и оказалось, что ночью не весь город спит. Были слышны шаги припозднившихся прохожих, негромкие их разговоры, а иногда говор и крики, возможно подвыпивших. Редко, но все же, проезжали машины с зажженными фарами; кусками, выхватывавшими из темноты часть улицы. Несколько часов относительного спокойствия и город уже в пятом часу утра снова постепенно оживал, а самым значимым звуком этого временного периода было шуршание метёлок дворников.
Советский проспект — это как бы официальная улица, потому что упиралась в главную площадь города — площадь Советов. На ней стояли здания обкома КПСС (Дом Советов), МВД, главпочтамт, здания с различными общественными и административными организациями. По Советскому проспекту шествовали демонстранты на 1 мая, 7 ноября проезжали, в окружении толп, руководители партии и правительства, в ещё большем столпотворении встречали космонавтов, провожали в последний путь на кладбище знаменитых кемеровчан. Помню проходившие на проспекте похороны многократного абсолютного чемпиона СССР по самолётному спорту, абсолютного чемпиона мира по высшему пилотажу Владимира Мартемьянова (1970 год.), разбившегося на полевом аэродроме во время тренировочного полёта. Мы — я с сестрой и родителями, часто видели в небе его красный ЯК, наблюдая кувыркания самолёта, находясь на загородном мичуринском участке в шесть соток.
На проспекте на первых этажах в каждом доме (от улицы Кирова до площади Советов), как и на Весенней, находились магазины: продуктовые, промтоварные, парикмахерская, столовая. Здесь же театр драмы и театр оперетты, краеведческий музей и картинная галерея. В десяти, пятнадцати минутах ходьбы кинотеатр «Пионер», клуб коксохим завода и клуб ГРЭС, кинотеатр «Москва», с большим и малым залом на втором этаже. Несколько дальше можно было посетить кинотеатр «Космос», с синим и красным залами. Во всех этих организациях досуга я бывал и не по одному разу. Благо сходить в кино можно было за бутылку, то есть, если её сдать в пункт приёма стеклотары, дадут двенадцать копеек, а детский билет в кино стоил всего десять копеек.
На пересечении с улицей Кирова располагался цирк деревянной постройки весь облепленный афишами.
Напротив цирка особенный магазин — "Лакомка", где продавались исключительно конфеты, но купить их можно было только отстояв длиннющую очередь. На этой улице жили многие мои одноклассницы и одноклассники. Им было, вероятно, сложнее добираться до школы, так как приходилось преодолевать переходы со светофорами через Советский проспект и улицу Кирова. Мне что — школа внутри квартала. Ходьбы — 5 минут.
Наш дом был построен, по слухам, пленными немцами. Дом крепкий, основательный, кирпичный, четырёхэтажный, с подвалами и чердаком, с двускатной крышей, над которой высились четырёхугольные кирпичные трубы вентиляций и дымоходов от печного оборудования. В квартирах стояли печки, не маленькие буржуйки, а солидные, почти деревенские, но без лежанки. Перед печками стояли углярки с шумовками и кочергой. Растапливали печь дровами, а дальше засыпали уголь, хранившийся в подвальной стайке.
Почему-то мне нравилось плевать на раскалённую плиту печки, смотреть как плевок крутится, шипит и брызгает в ответ. Естественно, мама ругалась и гнала меня из кухни. Что бы мне не повадно было она говорила, что если плеваться на печь, то могут опухнуть и заболеть губы. Я верил, но всё равно тайком плевал. Значительно интереснее было смотреть как шипит печь, когда сбегало молоко, а сбегало оно, как мне тогда казалось, всегда: за ним не возможно было уследить, как только отведёшь взгляд — оно бежит. Кастрюлю с молоком убирали на край печи, а чернеющее и чадящее на плите, выбежавшее молоко, засыпали солью. На кухне пошире открывали все окна и помещение проветривали.
В доме пять подъездов. Мы жили в крайнем первом подъезде с левой стороны дома. Перед дверью не высокое крыльцо, буквально в пять, шесть сантиметров. Перед дверями последующих подъездов крыльца повыше. Самое высокое с двумя ступенями у пятого подъезда. Между вторым и третьем подъездами слесарка (туда часто ходил отец, друживший со слесарем, по житейским делам и просто покалякать). К возвышающемуся спуску слесарки примыкал деревянный приступок, похожий на подиум, к которому подъезжали хлебовозки. Хлеб и разные булочки на лотках просовывали в специальное отверстие в окне хлебного магазина. Кстати сказать: в хлебном продавали шикарные булочки с кремом по 9 копеек. Сейчас, купишь изделие и ищешь, — где ты, крем?
Между четвёртым и пятым подъездами громоздилась уличная холодильная камера молочного магазина и штабеля ящиков, которые то прибывали, то исчезали вовсе — увозили. Один раз мы нашалили, привязав к грузовику нижний ящик. Особого эффекта не было. Выдернулся из общей кучи только один ящик. Надо было бы привязать сразу несколько, чтобы рухнул весь штабель. Не додумались вовремя, а потом другие интересные дела появились. Если зациклиться на одном, то другие дела не будут делаться.
Например, интересное дело плющить гвозди под колесами трамвая. Здоровски получалось! Найдём гвоздь, идём к трамвайной линии — вот она за домом на Советском, положим его на рельс, конечно спрячемся, ждём. Трамвай проходит и вот гвоздь уже не гвоздь, а сабелька. Красота! А если её ещё раз прокатать? Этот эпизод моего детства я попытался отразить в классическом коротком рассказе: 55 слов — не больше и не меньше, и послать его на конкурс общества любителей русской словесности.
Сабля
Сабля, длинная и острая, сияла в лучах солнца. Один её конец был опасно заострён, почти как у меча, другой имел навершие не позволяющее руке соскользнуть и выронить оружие.
— Давай добудем ещё одну, — сказал Белый, — нас двое.
— Давай, — согласился я.
Мы взяли гвоздь, положили на рельсы и стали ждать, когда колёса трамвая превратят его в саблю.
13 января 2019 года. Владимир Кривохижин
Послать не получилось, потому что устроители конкурса постоянно меняли его условия. Я не мог угнаться: то им надо одно, то другое. А теперь вообще надо, что бы рассказ отражал нечто, но не был политизирован.
Рядом новый дом строится — надо полазить. Напротив остановки на Весенней вообще громадину возводят — драмтеатр. Надо разведать. Кто-то сказал, что недалеко от ГРЭС нашли череп. Надо бы сбегать разузнать. Вдоль детского садика выкопали канаву и там классная глина. Из неё можно слепить комочки, насаживать их на прут и размахнувшись швырять куда-нибудь. Девчонки зовут играть в следопытов. Они будут бежать и ставить мелком стрелки на асфальте, а мы должны по этим стрелкам девчонок искать. Дядя Лёша кличет всех по футболить мяч, а потом идти на Томь искупаться. В кинотеатре "Пионер" фильм идёт интересный, детский. Короче, дел — выше крыши. Как успеть?
Первый подъезд. Открываем входную дверь, шаг-два и упираемся в фигурный, сделанный из чугуна, с широкими деревянными поручнями барьер. Это перила (вертикальные чугунные элементы точно такие же, как и у заборов двора и бульвара на Весенней), огораживающий широкий проём, тянущийся в верх от цокольного этажа и упирающийся в нижнюю часть технического этажа, как будто бы здесь должен быть установлен грузопассажирский лифт (проём большой), но установить по каким-то причинам забыли. И так во всех подъездах дома. В других домах, окружающих наш, и в тех, в которых мне вобще пришлось побывать, таких проёмов не было, что указывало на некую уникальность нашего дома. Правда, подобные подъезды встречаются в кинофильмах, в которых одни бандиты скидывают в эти проёмы других бандитов.
Поднимаемся по нескольким ступеням на первый этаж. На этаже две квартиры, на других по три. В левой однокомнатной квартире жил мужчина, игравший на скрипке. Кто он и кем работал не помню. Во второй двухкомнатной квартире располагались подсобные помещения магазинов, где стирали, сушили и гладили халаты, фартуки, косынки и колпаки продавцов хлебного и молочного магазинов. Позднее, уже на пенсии, мои родители здесь подрабатывали. Так же позднее, на первом этаже появилась квартира 2а, в которой поселилась семья Вайсергиссер. Я был в их квартире. Впечатляли шкафы, наполненные подписными изданиями книг. Книг много — все корочка в корочку. В те времена хорошие книги достать было трудно, особенно подписные. А тут!?
На втором этаже в однокомнатной квартире №3 жили Заякины — дядя Юра, тётя Антонина, их дети — Гена и Наташа. С Геной я много не дружил — он был много старше меня, на целых два года. Мои родители и Заякины, как это говориться, дружили семьями. Часто вместе играли в лото или карты, по вечерам смотрели у нас телевизор. Дядя Юра воевал, имел ранение, поэтому хромал. Ему как инвалиду ВОВ бесплатно давали машины. Сначала дали инвалидку, но затем поменяли на Запорожец. Дядя Юра был большим любителем рыбалки и сбора грибов. Иногда он приглашал моих родителей по грибы, а меня со своим сыном Геной брал на рыбалку. Рыбачили на озере "Суховское", где водились караси. Располагалось озеро довольно далеко от дома и к нему надо было долго идти пешком, пересекая речку Искитимка.
Однажды, он, чтобы не топать усталыми обратно домой, сколотил из брёвен плот, заранее припасёнными скобами. На Томи брёвен было полно, их сплавляли по реке не плотами, а в разнобой. Поплыли мы на плоту по течению реки. Хорошо, свежо, интересно, а дядя Юра заснул.
Нам бы надо грести ближе к берегу, а мы, пацаны, этого не сделали и нас вынесло на стрежь Томи, и понесло вдоль правого берега, а нам надо было на левый берег или на остров. Тогда бы мы быстро пришли домой. Однако, нас протащило уже далеко от острова. Мы проплыли под коммунальным мостом и попали в ловушку для сплавляемых брёвен. Выбирались из ловушки долго и трудно, так как постоянно приплывали новые брёвна и мешали выбраться из ловушки. Мешала и река — выплывать надо было против течения, а дядя Юра спал. Тем не менее, мы всё-таки выбрались из ловушки, пристали к берегу. Дядя Юра проснулся, и мы пешком пошли на остановку трамвая, который должен был перевезти нас на левый берег. Работал дядя Юра сварщиком. Помню он сварил из уголков много аквариумов для моего отца, когда у него появилось хобби — разводить гурами. И это у него хорошо получалось, да так, что излишек молоди гурами продавали.
В 4-й квартире жила бабушка. Я не помню её в лицо, но в память врезались её похороны. Когда хоронили — цветы, духовой оркестр, пешая похоронная процессия. Мы с сестрой увязались за процессией и укандёхали чёрт знает куда. Когда спохватились не знали где мы. Хорошо увидели трамвайную линию — по ней и сообразили вернуться к знакомым местам, к дому. Это была первая на моём веку смерть знакомого человека и я ни как, не мог понять, что значит умерла.
В трёхкомнатной квартире №5 жил Ганин, второй секретарь обкома партии. Выглядел он очень серьёзно, как настоящий чиновник. Видел я Ганина редко. Жена же его летом почти всегда была на виду. Она открывала окно, выходящее во двор, высовывалась из него и по долгу принимала воздушные ванны, полулёжа на притуленном матрасе, озирая всё окрест. Дочь их, то же была старше меня и была очень красивой, от чего я даже её боялся.
На третьем этаже в однёшке №6 обитали Плетнёвы. Жильцов следующей квартиры вообще не помню. А вот в 8-й жил заслуженный врач РСФСР, главный хирург Кузбасса, профессор, заведующий кафедрой общей хирургии Михаил Алексеевич Подгорбунский. Он имел много наград, полученных и во время войны, и в мирное послевоенное время. М.А. Подгорбунским освоены многие новые направления в хирургии, организовал первую в Кузбассе станцию переливания крови. Под его руководством защищены докторские и кандидатские диссертации. Умер в возрасте 89лет.
На нашем 4-м этаже в 9-й квартире поочерёдно жили Богдановы, Потаповы. У Богдановых были две дочки — Оля и Наташа, поэтому их “расширили“ , дали трёхкомнатную на четвёртом этаже в пятом подъезде в нашем же доме. Запомнился Потапов, бывший председателем профкома какого-то крупного предприятия. Потом они переехали в другой дом, напротив нашего по Советскому проспекту в квартиру большей площади. Наконец, в 9-ю поселился новый одинокий жилец — казацкий атаман.
Наша 10-я двухкомнатная квартира. Отец Иван Яковлевич, мать Лидия Семёновна, я 16 февраля 1952 года рождения и сестра Людмила, родившаяся 22 марта в 1953 году. Позднее в нашей квартире появилась моя племянница Света — дочь Людмилы. Людмила, как и я окончила школу №1 (теперь гимназия), училась в Иркутске, в Кемеровском институте культуры, работала в Барнауле. Вернулась в Кемерово, и работала вначале воспитателем и методистом в детском интернате, затем заведующей детским садом на Южном.
Отец после войны 1941-1945гг. окончил техникум и работал начальником смены на Коксохим заводе. Мама так же закончила техникум химической промышленности и до пенсии работала старшим лаборантом в НИИ химической промышленности, располагавшийся у завода «Карболит».
В трёшке №11 жили Волошины. Александр Никитич Волошин писатель, член союза писателей СССР, лауреат Сталинской премии второй степени (потом она стала называться Государственной) за книгу "Земля Кузнецкая". Им было написано и продолжение "Земли Кузнецкой" роман "Дальние горы", выпущены несколько сборников рассказов. В Википедии А. Н. Волошин значится как русский советский писатель, прозаик, писавший в духе социалистического реализма. Помню ещё одну его книгу "Всё про Наташку". Все написанные им книги выстраданы им лично — в молодости сам работал на металлургическом комбинате простым рабочим. Воевал (рядовой сапёр) имеет награды. Сотрудничал с газетой "Кузбасс", где работала и его жена тётя Зина.
В его комнате находился большой двух тумбовый стол, покрытый тёмно-зелёным бархатом, с пишущей машинкой и папиросами "Казбек". Напротив стола: во всю стену — стеллаж с книгами и газетами. Уверенный в себе был человек, успешный. После его смерти на фасаде дома повесили мемориальную табличку "В этом доме жил и работал лауреат Государственной премии СССР Александр Никитич Волошин". Пишу о Волошине чуть больше, чем о Подгорбунском, потому что мы с сестрой дружили и играли с детьми писателя — Павлом и Наташей — у них дома, у нас или на улице. Помню большую игрушечную железную дорогу с заводным поездом и вагонами, которая была у Волошиных.
Жителей других подъездов знал меньше. Из второго подъезда самым для нас интересным был дядя Лёша Чулков и его дети Игорь и другой младший сын, его все звали Белый. Всё свободное время, после работы и по выходным, дядя Лёша проводил во дворе, организовывая нас на различные игры, чаще на футбол. У нашего дома была спортивная площадка, но у соседнего, по Весенней 7, была больше, поэтому чаще мяч пинали там. Сначала бегали с мячом один, два человека, затем подтягивались, по одному, ещё ребята и, когда набиралась побольше футболистов, разбивались на команды. Два на два, три на три и так далее. Иногда команды составлялись не по количеству игроков, а по возрасту. Тогда, если в одной команде присутствовал старшеклассник, то в другой было больше малолетков. Зарубы были! Да... Синяками и шишками, ссадинами отмечены были все, невзирая на возраст. Уже в мае дядя Лёша собирал нас, и мы шли купаться на Томь. Холодно, но мы всё равно плавали и ныряли с понтонного моста, устанавливаемого для перехода на остров.
В этом подъезде на 4-м этаже находилась служебная квартира, предназначенная для дворника. Дворником у нас была женщина, убирающая не только внутреннею территорию дома, но и с фасада, а там магазины и мусора валялось много, несмотря на имеющиеся урны, чаще переполненные, мусор был и на тротуаре: окурки, бумажки, фантики от конфет и прочие ненужности, брошенные прохожими.
Выходил из подъезда и Гена. Это интеллигентный молодой человек, учившийся в каком-то институте. Особого участия в нашей беготне не принимал. Мать говорила, что он болеет сердечной болезнью. Гена не спеша прогуливался вокруг дома, постаивал у подъезда, дышал воздухом и заходил домой, наверное, заниматься.
А вот в третьем подъезде жил Толя Доровских — мой закадычный дошкольно-школьный друг. Друг по дворовым играм. Его отец, подполковник, преподавал в Военном Училище Связи. Он ездил в длительные командировки во Францию, от куда присылал Толе спичечные этикетки, коллекционированием которых занимались Толя и я. Мать его, возможно полячка, так как знала польский язык, выписывала и читала польские газеты и журналы. Помню журнал "Кобета и жиче", но я рассматривал только картинки — читать по-польски не мог, да и Толя тоже. Она пекла изумительные блинчики и угощала меня, когда я заходил в гости к Толи. У Толи был старший брат — Борис, закончивший в Томске высшее учебное заведение и, как рассказывал Толя, после окончания учёбы поехал работать на атомную опреснительную установку. Куда? Жил в этом подъезде и большой человек по профессии кузнец. Его имени я не знал.
Подъезд №4. Здесь жила семья по фамилии Пастор. Их два сына родились близнецами и сильно походили друг на друга, и не только лицами, но и повадками. Оба были сорванцами и ещё какими! Пасторята, как мы их звали, хулиганили на всю ивановскую и даже мучили кошек. У Пастор был и третий, старший сын. Он всё время куда-то спешил. Как оказалось на аэродром, где занимался прыжками с парашютом. Я встретил его неожиданно. Однажды, с братом Валерой, мы бегали по полевому аэродрому — помогали искать парашютные вытяжники. Это такие маленькие парашютики, которые выкидывают, в первую очередь, и они тянут за собой основной парашют и они, вытяжники, иногда отрываются. Пробегая мимо одного человека, собирающего парашют, узнаю — да это старший сын Пасторов. Оказывается, в нашем доме живёт парашютист. Здорово!
Не помню в каком — в третьем или в четвёртом подъезде жила Ляля. Инвалид с детства — церебральный паралич. Её вывозили в инвалидной коляске и прогуливались с ней по Весенней. Голова склонена на бок, но глаза живые. Говорила, иногда смеялась, но как-то нескладно. Жалко её было, нет детских особых радостей. Уже будучи взрослым, приехав в Кемерово, (я жил периодически в разных других городах: Томск, Хабаровск, Новосибирск) увидел Лялю в таком же состоянии. Повзрослевшая, но всё такая же.
В пятом подъезде жил гонщик. Он выходил из подъезда со спортивным велосипедом, на заднем колесе которого было много шестерёнок — это передачи. Менял он передачи в зависимости от рельефа местности и скорости. Переключение производилось путём регулировки рычажка закреплённого на раме велосипеда. Руль витой, колёса тонкие. Мы с большим интересом смотрели не столько на велосипедиста, сколько на его велосипед.
С ещё большим интересом мы наблюдали за Валерой Поповым, так же жившим в этом подъезде. Дело в том, что у него был велосипед с мотором. Обычный велосипед, но к нему крепился небольшой бензиновый двигатель, позволявший ездить, не крутя педали ногами. Как он гонял по двору! по аллейке, образованной растениями со свистульками (акации), — всем на зависть.
А как этот велосипед с мотором у него появился? Отец сказал Валере: "Выучишь "Евгения Онегина" — куплю мотовелосипед". Выучил ведь! несмотря, что этот роман большой и вроде бы для взрослых. Тогда я этому удивлялся, сейчас нет, так как знаю ещё одного человека выучившего "Евгения Онегина" наизусть это мой нынешний друг Виктор Ильиных. Я, да и мы все, читали "Евгения Онегина", но наизусть учили только письма Онегина и Татьяны или отдельные строфы, что-то вроде: "Любви все возрасты покорны", и то со временем всё позабылось. Время летит — возраст поджимает. Я к своему удивлению даже "В лесу родилась ёлочка" не всю помню.
В этом же подъезде находилась квартира Богдановых. Их дочери — Наташа и Оля. Наташа - младшая, я с ней мало общался и помню плохо. Старшая — Оля, училась в том же классе "В", что и я, но потом её перевели в другой. Это случилось, когда расформировывали 59 школу и детей месили — этого туда, другого сюда. Но как сказала сама Оля (на встрече одноклассников, по случаю 40-летия окончания школы): "Я всё равно всегда ощущаю себя вэшницей". Кстати, в нашем потоке изначально было 4 класса от "А" до "Г", потом добавился ещё и "Д", и в каждом сорок и более учеников. В нашем, например, насчитывался 41.
Между первым и вторым подъездами, свободными от всякого рода магазинных принадлежностей, стояла лавочка похожая на лавочки, установленные на бульваре. На ней и возле неё собиралось много женщин нашего дома, чаще по вечерам, о чём-то судачили, ждали мусорку, приезжавшую часов в семь вечера. Но были и бабушки, которые занимали скамейку чуть ли не с самого утра. Они знали почти всё, что происходило в нашем доме и обо всех его жильцах. Конечно "мыли косточки", попавшим им на язык, вспоминали свою былую жизнь. Потом я часто встречал "собрания" бабушек у других домов и в других городах. Кучкуются бабушки, и как правило, дедушек среди этих посиделок крайне мало, буквально единицы.
Мужчины тоже, чаще по вечерам, а в выходные с обеда собирались и "забивали козла" — играли в домино. Стол, на котором они играли, располагался внутри двора со стороны пятого подъезда. С обеих сторон стола простые лавки. Бывало так, что желающих поиграть скапливалось много и они буквально облепляли игровое место. Периодически проигравшие выходили из-за стола; на их место садилась другая пара. Если женщины беседовали так, что, допустим, из песочницы их еле было слышно, то мужчины переговаривались достаточно громко. Иногда даже кричали типа: "Рыба", и так лупили костяшками по столу! как он, бедолага, не разваливался?
Двор со всех сторон был окружён таким же фигурным чугунным забором, с круглыми набалдашниками на опорных столбах, как и бульвар на Весенней. Но с заборами творились чудеса. Иногда некоторые пролёты и столбики забора на Весенней куда-то странным образом исчезали. Тогда тамошний забор чинили путём изъятия фрагментов нашего забора. Не сразу, постепенно, со временем от него мало что осталось - одни воспоминания, равно как и забор на Весенней, тоже приказавший долго жить. От каждого подъезда, когда забор ещё был, в нём были оставлены проходы на детскую площадку. Практически она занимала весь двор, кроме доминошного стола с лавками, оккупированного мужчинами. Как этот стол меня интересовал! Вроде на нашем дворе, вроде оборудование общее, но там бывают взрослые — боязно подойти. Казалось бы чего особенного, подошёл и сел, если место свободное. Ан нет!
Когда маленький не всё так просто. Естественно, настало время, когда я, озираясь по сторонам, прокрался к столу, уселся, точнее забрался на лавочку и ... Действительно ничего особенного. Никто не гонит, не ругает. Сижу, болтая ногами, осматриваю окружающее. Всё знакомо, но с другой точки, не из песочницы — это как будто ты попал в другой город и встретил похожие места, вызывающие чувство радостного удивления. Вот он: мой дом, и двор, и малые формы, а смотрятся по-другому. Рядом с песочницей первый подъезд, а здесь рядом пятый — опять же по-другому. И грузовая машина стоит недалеко, из которой грузчики выгружают корзины из толстой проволоки с молоком в стеклянных бутылках, запечатанных алюминиевой фольгой, причём разного цвета.
Если в бутылке молоко, то фольга белая; если кефир, то белая с синими широкими полосками. Были и с зелёными и другими цветами. Бутылки звякают в своих ячейках — как не разобьются? Понятно, что там не две бутылки — их много. До сих пор помню звук. От нынешних пластиковых бутылок и тетрапаков или ещё советских придурошных, постоянно рвущихся пирамидальных, такого не услышишь. Это звук между детско-погремушечным и церковно-колокольным звоном, но в другой тональности и тактности. Вспомнил о, продававшийся в то время, молочнокислом продукте — ацедофилине, тягучего, но приятного по ощущениям во рту и вкусного, потому что был сладковатый. Правда, по нынешним меркам, отличался резковатой и своеобразной кислинкой.
Конечно, во дворе на детской площадке была и песочница, как без неё. Мы с сестрой, в своё время, много в ней поползали. Копали, строили пирамиды и замки, что-то закапывали, затем отрывали; раскапывали песок до мокрого, из которого руками лепили пирожки или на деревянной окантовке песочницы отстукивали формочками различные объёмные пирожки с изображениями: рыбок, вишенок, кистей винограда. С этой песочницей связана не малая моя шалость, если не что-то большее. Где-то я раздобыл шило и, когда Людмила делала очередной слепок, я шилом протыкал его. Но этот пирожок она не хотела давать мне протыкать и попыталась защитить его ладонью. Я же вовремя не среагировал и с размаху вонзил шило в её руку. Пытался вытащить шило — не получается. Оно было не как иголка — острая, а с зазубриной на конце. На вопль сестры прибежал, вовремя оказавшийся неподалёку, наш дядя Федя. Он подхватил Людмилу и бегом направился в больницу, то есть в травмпункт. Для детей песочница вообще место притягательное, как и для кошек, которые тоже там что-то закапывали, а что? можно догадаться. С позиции моего маленького возраста, песочница была моим жизненным пространством вне дома, а окружающее её, это вселенная, куда было страшно заходить, но постоянно тянуло её исследовать.
С сестрой у меня ещё один неприятный инцидент произошёл. Она тогда вообще маленькая была. Сидела в кроватке, приставленной к комоду, а на комоде, на беду, лежала бритва. Вот я и решил этой бритвочкой подравнять ей причёску — сделать чёлочку, мне постоянно её делали в парикмахерской, что находилась в соседнем доме. Правда родители использовали ножницы, но у меня на тот момент ножниц под рукой не было. Взял что нашлось. Вот был вопль! Сам не на шутку перепугался. На крик прибежала всполошившаяся мать — отобрала инструмент. Говорят: прячьте спички от детей. Да, но и колюще-режущие предметы то же надо держать подальше. Вряд ли я тогда понимал почему меня ругают. Ведь хотел хорошее дело сделать — причёску обновить. С этого ли началось постоянное меня ругание? с другого какого-то события? Но у меня, до сих пор, осталась закомплексованность — чувство, что я всегда виноват, что бы ни случилось. Людмилу ни словесно ни физически не трогали, а я чуть не ежедневно стоял обиженный в углу и размазывал по лицу, обильно набегавшие слёзы. А как, зажав между ног и что-то приговаривая, отхлёстывал меня ремнём по заднице отец! Да! запоминается.
За песочницей стоял, на вкопанных деревянных столбиках, самодельный теннисный стол со столешницей, сбитой из окрашенных в зелёный цвет досок. Где-то доски вплотную прилегали друг к другу, образуя сплошную ровную поверхность, а где-то не очень, поэтому шарик попав на не ровный стык, отскакивал в не предсказуемом направлении и тогда поймать его ракеткой представлялось очень сложным. Со временем от дождей и солнца доски рассыхались и усугубляли неправильный отскок шарика. А что делать? Зато у нас был свой дворовый теннисный стол — у других домов их не было. Стол пользовался популярностью и чаще был занят играющими, в том числе и пришедшими со стороны, чем свободным. С боков теннисного стола, на некотором отдалении, росли тополя, по которым мы с удовольствием лазили в ожидании своей очереди на игру. Это место было местом притяжения и общения нас — детей, как у мам и бабушек лавочка, стоящая у стены дома между первым и вторым подъездами или как у пап и дедушек столик для игры в домино — напротив пятого подъезда. Сестра и я чувствовали себя у теннисного стола чуть ли не героями, так как на столе чаще стояла наша сетка и играли нашими ракетками, купленные нам отцом. Конечно, вначале игра походила на тыканье шарика, и то если попадали по нему, чаще и дольше искали его куда-то улетевшего.
С теннисным столом у меня связано происшествие, в результате которого меня с милицией привели домой и прочитали целую нотацию о неправильности препровождения времени. Дело в том, что мы, с другом Толей Доровских, проводили на столе пиротехнические опыты, поджигая смесь серы и алюминиевого порошка — старались подобрать оптимальное соотношение компонентов. Сера у меня была — отец занимался фотографией (у него был фотоаппарат ФЭД-2) и сам, по фото рецептурному справочнику, приготовлял растворы проявителя и закрепителя для плёнки и фотобумаги. Была и алюминиевая пудра, использовавшаяся родителями для изготовления серебряной краски, которой они что-то красили на дачном участке. Добавляли марганцовку. Нет, чтобы подстелить на стол какую-нибудь жестянку, так нет. Прямо на стол сыпали горкой испытываемую смесь, поджигали и обсуждали быстро ли она сгорела, какой фейерверк получился: искристый, дымный и так далее.
Конечно, на столе образовалась чёрная выгоревшая выемка. Далдоны! Жгли, жгли, уже и темнота наступила (было часов одиннадцать). Наконец, оптимальное соотношение компонентов подобралось и поджигаемая смесь здоровски, мгновенно сгорала ярким, почти белым пламенем, на какой-то миг освещая место наших экспериментов и нас самих. Да! Это вам не бенгальские огни! Гораздо круче! Тут нас и выловила милиция. В силу нашего незначительного возраста террористами не признали, а просто повели по домам, то есть по квартирам, где: то ли нам, то ли родителям высказывали, что нельзя жечь стол и нельзя баловаться со взрывоопасными веществами, и вообще детям положено играть до 22 часов вечера.
У теннисного стола стояла лавочка и мы, дети, собирались возле неё перед тем, как идти в школу (если учились со второй смены). Потом гурьбой отправлялись на занятия и расходились по классам.
Ещё одно примечательное строение нашего двора — это веранда, сооруженная не далеко от песочницы. Она обладала особым свойством — в какие-то годы она была зелёного цвета, в другие — сине-голубого... Взрослые веранду посещали редко, а мы пользовались ею постоянно. Иногда играли в уголки — это такая игра, когда все сидели по углам или стояли по бокам входа и перебегали, меняясь местами. Один из нас, лишний, пытался занять место перебегавшего. Если ему это удавалось, то лишним становился зазевавшийся перебегавший. В веранде спасались от дождя, и когда были постарше, и когда были маленькими, играя в песочнице, над которой грибка не было. Зимой умудрялись залазить на крышу веранды и прыгать с неё, — в нами самими сделанные сугробы.
На нашем дворе было ещё одно отличное место для прыжков в сугробы. Это гаражи. Кажется их было пять, соединённых вместе кирпичных боксов. Чуть позднее один из находчивых автолюбителей приставил к ним свой металлический гараж. Со стороны двора (задней стороны гаражей) мы нагребали сугроб и по нему залазили на их крышу, и прыгали с неё или в этот же сугроб или, что было лучше, с переднего края гаражей, благо хозяева сами нагребали сугробы, отрывая место для проезда. Эти гаражи запомнились мне не только прыжками с них, но и что со мной приключилось рядом с ними. Представьте детей девяти-двенадцати лет. Если их больше одного, то начинается суета. Один предлагает то — делаем; другой придумал играть в снежки — играем. А вот если детей много — гурьба, то это... что-то! Беготня вокруг гаражей, лазание и прыгание с него. Тут и снежки и просто обсыпки снегом, зачерпнутым картонкой и прочее и прочее.
Случай. Нахожусь с передней части гаражей. Что делаю? Не помню. Наверное, просто лазаю. И вдруг на меня обрушивается снежная лавина, погребшая всего меня с головой. Еле-еле отрылся, но был как в нокдауне и не понимал, что случилось. Оказывается, кто-то сверху ногами сталкивал вниз нависшие с козырьков огромнющие навесы — снежные комы. Вот такой ком, килограммов в "сто", и прилетел мне на голову, образовав сугроб со мной внутри. Хорошо, что снег был не обледеневший — легко об меня разбился, но всё равно мало не показалось. Ещё легко отделался! А вот Валеру Попова однажды увезли на скорой помощи, когда он оступился, прыгая с веранды, и приземлился не на ноги, как положено, а прямиком на голову. Признали сотрясение головного мозга.
Сразу перед верандой игровая площадка. Летом она была волейбольной, на которой играли ребята постарше, привлекая и взрослых. Для нас волейбольная сетка казалась очень высокой, и в лучшем случае, мы просто перекидывали мяч через неё, пытаясь подражать более рослым пацанам. Чаще получалось что-то вроде пионер бола. Зимой площадка превращалась в каток. У меня были коньки — двухполозные. Потом появились дутыши, полу канады, которыми очень гордился. Первые коньки двухполозные не были жёстко прикреплены к какой-то обуви, а прикручивались к валенкам верёвочками. Катанием, в том моём малом возрасте, на первых коньках, можно было назвать с большой натяжкой. Просто ходил (думаю, что родители за руку водили), падал, трепыхался, но через какое-то время (может год-два прошло) освоил самостоятельное катание. На площадке с противоположной стороны от веранды высилась мачта, на которую по утрам мы, под руководством пионервожатого, поднимали красный флаг. Однако, это действо было не очень долгим: возможно потому, что пионервожатый вырос и нас некому было организовывать, но мачта оставалась ещё несколько лет — без флага. Потом её выкорчевали.
Между волейбольной площадкой и столом, где играли в домино, находилась цветочная клумба с фигурой в виде пионера, выполненного из материала похожего на гипс. В то время было обычным видеть разных скульптур: пионеров с горном или барабаном; спортсменов с веслом или ядром, которого он вот-вот запустит, шахтеров с отбойными молотками, колхозников, балерин. Скульптуры стояли во многих дворах жилых домов, и обязательно в пионерских лагерях, домах отдыха, санаториях, парках, где их водилось особенно много, на заводских территориях. Особого внимания на нашу скульптуру мы не обращали, но в обрамлении цветов она оживляла пейзаж двора — явно не пустырь.
Упустил ещё одно строение нашего двора — это трансформаторная будка, располагавшаяся прямо напротив первого подъезда: нужно было только перейти дорогу, чтобы подойти к ней вплотную. Она была высокая и мы, по крайней мере я, на неё не лазили. В этой будке, кроме прочих электрических причиндалов, находился рубильник, включающий освещение на Весенней. Вначале свет на улице включал и выключал приходящий электрик. Позднее эти операции были переведены на автоматический режим.
Между трансформаторной будкой и находящимися за ней гаражами было пространство шириной метра в четыре. Там стоял большой мусорный ящик, куда жители выбрасывали отходы, но не долго, так как завелись крысы и от этого ящика избавились. Решили выносить мусор в приезжавшую каждый день специальную машину, о которой я уже говорил. Место пустовало. Тогда отец поставил туда железный гараж и держал в нём, купленный мотоцикл с коляской. Я помню только одну поездку — в Топки. Там жил брат тёти Тони - жены дяди Феди. Почему помню? Потому что меня запихали в самый конец люльки — я маленький ещё был. Конечно, ничего не видел, но терпеливо лежал скрючившись; выдерживал все ухабы и неровности дороги и это отпечаталось в моей памяти. Когда дорога была пустынна меня вытаскивали и усаживали на колени сидящего в люльке (кто — не помню).
По тем временам иметь транспортное средство было чуть ли не роскошью и признаком достатка. Так и было. Отец в те времена зарабатывал прилично, что позволяло матери не работать, а заниматься домашним хозяйством и нами, то есть мной и моей сестрой. Ездил отдыхать в Сочи, откуда однажды привёз мне подарок — два шарика размерами в теннисные мячи. Когда их стукали друг об друга происходил взрывчик, звук которого походил на выстрел пистолета, заряженного пистонной лентой. Пистолет с запасными пистонными лентами то же отец привёз. Так вот. Ездил отец на мотоцикле не только по своим личным или домашним делам, но и объезжал частный сектор, где он беседовал с проживающими о ... Отец был агитатором.
Иметь транспорт хорошо. Ещё лучше если есть место, где его ставить. И место было. Но не всё так просто. Когда место пустовало никто не шевелился, а как отец поставил гараж нашлись другие охотники на это место. Одним из таких охотников оказался директор молочного магазина, который доказывал: без этого места магазину труба дело — некуда ставить тару. Магазин буквально захлёбывается. Здесь самое место для тары! Год-два и магазин, возможно, через другие органы, до долбил отца уступить им место. Пришлось отцу продать и мотоцикл, и гараж. Козлы! Потому что магазину почти сразу запретили возле трансформаторной будки и гаражей держать штабеля деревянной тары в целях противопожарной безопасности. Ящики убрали. Через некоторое время там появился другой частный металлический гараж, но уже не наш.
Если говорить о противопожарных мерах, то следует вспомнить уничтожение тополей. Изначально, по крайней мере в нашем квартале, росли тополя — мощные, высокие и раскидистые деревья, дающие тень, в которой можно было защититься от палящих солнечных лучей в жаркий июльский день. Но тополя давали и пух, разносимые ветром летающие семена. В этот период пух был везде: куда ни глянь — пух, летающий как небольшой снегопад. Он попадал в рот, забивался в нос, короче доставлял массу неприятностей, особенно аллергикам: кашляющим, чихающим, краснеющим. Однако, нам пацанам, он был в радость, так как его можно было поджигать, что мы и делали. Пух носился по воздуху, но всё равно его прибивало к земле, где он скапливался в местах, определённых ветровыми направлениями: у углов домов, у дворовых построек, вдоль дорожных бордюр, в дворовых закутках, прилипал к лужам. Вот за такими скоплениями пуха мы и охотились, поджигая их. Особенно здорово было поджигать пух вдоль дорожных поребриков. Здесь скопление пуха было не широким, но зато длинным. Поджигаем с одного края и идём рядом с огнём, поедающего пуховое одеяло. Красота! Жаль, что пуховой период короткий. Тополя нам в радость, но взрослые их всё-таки спилили, вымахавших в высоту, дающих летом пух, а осенью огромное количество листвы, бороться с которой приходилось дворникам. А нам бегать по листве и пинать её ногами было интересно.
Чердак ещё одно из привлекательных мест, где мы, в полутемноте, ходили по шуршащему шлаку, утепляющего верхние квартиры нашего дома. Интересно было выглядывать в слуховые окна и рассматривать окружающее с необычного ракурса. На саму крышу вылазить мы побаивались, так как она была покатая. Конечно, взрослые нас оттуда пытались всегда прогнать. Как они узнавали, что мы на чердаке? Вероятно, потому что шуршание многих пар ног о шлак подсказывало им присутствие детей. Слесарь-сантехник имеет одну пару ног и поступь его твёрже, поэтому взрослые на него не реагировали, а нас гоняли. Они же не понимают, как это здорово лазить по чердаку.
А как мы ждали приезда дяди Никиши (Микиши?)!, так мы его называли, Зимой он приезжал на бурой и косматой лошади, запряжённой в сани-розвальни, устеленными соломой, местами свисающей до самой дороги. Летом его приезд ознаменовывался характерным стуком копыт лошади и дребезжания колёс телеги о дорожный асфальт. Дядя Никиша работал старьёвщиком — собирал почти всё, казалось бы, не нужным хламом. Это были: старые тряпки, шубы, газеты, другие бумажные изделия. За сданное он давал нам воздушные шарики, но ждали мы его не за этим. Он катал нас. Не все городские могут похвастаться тем, что катались на телеге, запряжённой самой настоящей живой лошадью. Усевшись на соломенную подстилку, мы смотрели как дядя Никиша управляется вожжами с лошадью — спокойной, уравновешенной и очень послушной. Он только пошевелит вожжами, а она уже знает, то ли ехать надо, то ли, наоборот, остановиться, повернуть на право или на лево. Из голосовых подсказок только: "Но, пошла..." и "Тпр — стой!".
Иногда на наш двор заходил точильщик. Он кричал во всё горло: "Точу топоры, ножи, ножницы!". Услышавшие, приносили ему затупившиеся предметы, которые он, за небольшую плату, затачивал. Станок по высоте, доходивший ему до пояса, приводился в движение путём нажатия широкой педали, наподобие педали ножной швейной машинки. Поработав, а её много не было (например, отец сам всё затачивал дома на бруске), точильщик переходил на двор другого дома.
Вот, пожалуй, и все мои воспоминания детства, охватывающего период от памперсного-песочного и до дошкольно-школьного. Воспоминания эти, я думаю, далеко не полные и, если очень, очень напрячься, можно вспомнить ещё что-то. Но для этого нужен некий толчок, ассоциации. Пока мозг тормозит поэтому, возможно временно, и заканчиваю свои воспоминания о моем первом доме и его дворе.
Январь-Ноябрь 2019 года./24 января ;2023 ;года.
Владимир Кривохижин