«Гораздо легче обвинить
один пол, нежели извинить
другой».
Монтень. «Опыты»
«И тосковали соловьи
Верхом на веточке. Казалось,
Они испытывают жалость,
Как неспособные к любви».
Николай Заболоцкий.
Город
1.
У моря нет края. Только черта отделяет его от неба – тропинка, по которой может пройти человек. Берег, на котором стою, не годится для пляжа: сор, галька, грубый красный песок в подпалинах кварца. Волны бьются в ловушке залива; если с силой их оттолкнуть, поплутав, они переплывут океан и заблудятся в шелковых, словно манная крупа, отмелях Гавани. А там – вверх по Лете лети, волна! – выше, выше! – туда, где в снегах, переменчивых – то мороз, то дрянная оттепель, – спит Оберсваль, и его не разбудишь…
Снег на губах – как навязчивый привкус крови. Январь. Заиндевелые, фарфоровые деревья. В солнечном пятне на стене – в тени приоткрытой форточки – дрожит прозрачная тень мороза. Голубая затуманенная городская даль. Обжитое, близкое небо.
Небо над морем распахнуто, у неба нет края – только черта, что делит пространство напополам. В невозможно полной, обнаженной его глубине царапиной – след невидимого биплана. Самолет уходил по двойной параболе; след таял, таял… Я никогда не узнаю, откуда, куда летел самолет, но можно предположить: из Оберсваля, - и этого хватит для счастья. Приложив ладонь козырьком ко лбу, я гляжу, пока от синевы не заломит под веками.
Царапины на пустых небесных щеках, след иглы, скрепы на синем шелке… А я, прикованный цепью банального притяжения, – я слежу за самолетом, приложив руку козырьком ко лбу. Когда-то и я...
Когда-то и я летал на биплане.