Выйдя из кондитерской, Тьерсен размышлял, что скажет Луизе… главное, чтобы девочка незаметно от Пьера Рейналя передала записку Мадлен. Её он написал заранее, и сейчас листок бумаги, сложенный маленьким треугольником, был аккуратно спрятан во внутренний карман камзола. Тьерсен свернул на соседнюю улицу. Оставалось миновать её, и он выйдет прямиком к типографии. Весной, осенью и особенно летом на этой узкой, но всегда оживленной улочке бойко шла торговля цветами, а в прежние времена, еще до революции, когда мука не являлась дефицитом – сладкими глазированными булочками и засахаренными фруктами, продававшимися прямо с лотков. Сейчас же заснеженная улица была почти пуста от торговцев, за исключением пары лотков с повсеместной революционной атрибутикой. Граждане, по случайности забывшие дома трехцветную республиканскую розетку – символ «гражданской сознательности» - могли купить её прямо здесь. Как и календари на грядущий, 1794-ый год, с новым летоисчислением, идущим отныне не от Рождества Христова, а от первого года создания Республики, Единой и Неделимой. Лотки с подобным добром красовались теперь на каждой второй улице Парижа.
Равнодушно пройдя мимо женщины средних лет в нахлобученном красном колпаке и призывающей, его непременно купить новый календарь, Жан-Анри увидел вдали высокого согнутого старика лет восьмидесяти, одетого в залатанное пальто.
Отчего-то его фигура показалась бывшему маркизу странно знакомой. Поравнявшись с лотком старика – неровной доской, под которую просто было подложено два бруска, Тьерсен, сам не зная почему, остановился. Бросил взгляд на аккуратно разложенный товар… и подошел ещё ближе, почти вплотную.
Товар и впрямь мог вызвать интерес своим явным несоответствием новой жизни. Сделанные, вероятно, самим стариком, обшитые серебристой нитью маленькие фигурки ангелов, блестящие звездочки и маленькие разноцветные колокольчики, каркас которых был обтянут тканью и украшен золотыми блестками. Тьерсен неожиданно закусил губу… словно прежняя жизнь внезапно вернулась и смотрела на него сейчас с этого жалкого деревянного лотка этими милыми безыскусными безделушками. Протянув руку, он взял ангелочка, сделанного весьма красиво, и подумал, что можно было бы купить такую игрушку для Луизы. Ангелочек ей бы очень понравился.
- Покупайте к празднику, гражданин, - услышал он хриплый голос старика. – Любая игрушка - всего один ливр. Ведь уже через неделю Рождество.
Голос также показался ему очень знакомым. Он поставил фигурку на прилавок и, потерев немного, покрасневшие замерзшие ладони, полез в карман за деньгами.
Старик бросил взгляд на его правую руку и, неожиданно, весьма цепко схватил Тьерсена за рукав.
- Жан-Анри… мальчик мой… это ты! – его голос дрогнул.
Тьерсен бросил на него тревожный взгляд, всё еще не узнавая. Страх, словно металлический обруч, сжал ему горло.
- Кто вы?.. – пробормотал он, вглядываясь в лицо странного старика.
Лицо было худое и морщинистое, со впалыми щеками и крупным продолговатым носом, сероватые выцветшие глаза тоскливо смотрели из-под седых бровей.
- Я тебя сразу узнал… по руке, - старик кивнул взглядом на руку Тьерсена, и тот понял, что виной всему был его шрам. – А так и не узнал бы, наверное… как же ты изменился, Жан-Анри. Боже мой…
Бывший маркиз еще раз пристально всмотрелся в его лицо… и память внезапно осветила сознание яркой вспышкой.
- Преподобный отец Морис… - пробормотал Тьерсен. – Неужели… это вы?
- Да, мой мальчик, - старик кивнул. – Все мы теперь стали другими.
Священника Мориса Турне Тьерсен знал с детства. Когда-то он являлся постоянным духовником его матери. Анжель-Лилиан была весьма набожна. А позже уже и Жан-Анри, ставший подростком, ходил к преподобному отцу Морису на исповедь. Правда, позже его общение со священником становилось все реже и реже. Последний раз… когда же он видел его последний раз… Тьерсен нахмурил лоб, вспоминая… да, это был 89-ый год. Почти пять лет назад.
- Неожиданная встреча, отец Морис, - тихо сказал Тьерсен, оглянувшись по сторонам. К счастью, улица была почти пуста. А соседние торговки стояли далеко и не следили за их разговором.
- Ты остался в Париже, Жан-Анри? – шепотом спросил преподобный Морис. – А твоя сестра? Полагал, что вы эмигрировали, или… - он замолчал, но Тьерсен и так понял, что тот имел в виду, - что их больше нет в живых.
С минуту он молчал, думая, раскрываться ли перед священником. Впрочем, отец Морис явно не был похож на ярого сторонника «новой жизни». Да и вряд ли он стал бы доносить на бывшего маркиза. Морис Турне сам производил впечатление человека, с трудом выживающего в новой революционной реальности…
Тьерсен кашлянул и в упор посмотрел ему в лицо.
- Полин уехала в Бельгию сразу после начала революции, - он поднял воротник, спасаясь от внезапного пронзительного порыва ветра. – А у меня не получилось, увы. Пришлось осесть здесь, в Париже.
- Печально, Жан-Анри, - проговорил Турне. – А что не выехать… это мне хорошо известно. Ну, слава Господу, что Полин жива и сейчас в безопасности.
- Она очень больна… чахотка, - сказал Тьерсен. – Последний раз я получил от нее письмо полгода назад. Даже не знаю, жива ли она сейчас… или нет.
Морис Турне в ответ лишь горестно вздохнул.
- А вы, отец Морис… - Тьерсен перешел на шепот и указал подбородком на расставленные на доске фигурки. – Вам не страшно продавать подобное? Даже такой товар сейчас стал опасен. Вы ведь слышали про этот их октябрьский декрет, отменивший все прежние церковные праздники? Уже и Рождество во Франции теперь не хотят праздновать, объявив пережитком прошлого.
- Эх… сын мой, - слабо улыбнулся бывший священник и аккуратно поставил несколько фигурок ангелов, упавших на бок от очередного порыва ветра. – Отменили, да. И что ж… Жизнь всю и полностью им не отменить… сколько бы они не старались, не запрещали и не казнили. Всех ведь не убьют и не заставят. А жизнь и истинная вера все равно свое возьмут.
- Опасные речи… - бледно улыбнулся ему Жан-Анри.
Старик в ответ лишь доброжелательно дотронулся до рукава его поношенного камзола.
- И жить ведь на что-то надо, мальчик мой, - прошептал он.
- Вы больше не служите службы? – спросил Тьерсен и по тому, как искривилось лицо старика, понял, что вопрос был глуп и неуместен.
- Кому служить-то? – Морис Турне махнул рукой, голос его дрогнул. – Церковь, где я проводил службы, теперь в ИХ власти… А присягать республике, как они требовали… Не стал. У меня одна присяга – господу Богу. Вот ей я не изменяю.
Тьерсен подумал, что отцу Морису еще повезло, что его до сих пор не арестовали и не казнили, как сделали во Франции уже с сотнями не присягнувших новой власти священников.
Словно услышав его мысли, старый Морис Турне продолжил:
- Пока вот меня они не тронули… то ли потому, что слишком стар уже… все же 82 года… то ли мой черед еще впереди. Да и устал я бояться. Что будет - то и будет.
На Господа одного и надежда. Главное, не терять веры. И милосердия… Оставаться людьми. Вот и живу так, Жан-Анри… - он указал рукой на прилавок. – Делаю вот эти вещички и продаю потихоньку. И бывает, неплохо раскупают. Частенько, даже и на кусок хлеба хватает, - старик горько усмехнулся.
- Я работаю недалеко отсюда, на соседней улице, - приглушенным голосом сказал Тьерсен. – Но прежде ни разу не видел вас.
- Мальчик мой, - усмехнулся Морис Турне, - я постоянно меняю места, чтобы не привлекать излишнего внимания.
- А живете вы там же, как и до революции - на Претр Сен-Северн? – спросил бывший маркиз.
- Да, - старик кивнул.
- Если я захочу исповедаться… - тихо начал Тьерсен, - можно мне прийти к вам, отец Морис?
- Конечно, Жан-Анри, - также шепотом ответил Морис Турне. – Я никому не отказываю, ни в крещении, ни в исповеди, ни в причастии. Пока что Господь уберегает нас, на все его воля и его милость, - он быстро и незаметно перекрестился.
- Благодарю, - сказал Жан-Анри. – Я обязательно приду.
- Претр Сен-Северн, 22, квартира 14 - прошептал ему на ухо старик, подойдя вплотную, - буду ждать, сын мой. И храни тебя Господь.
- Спасибо, - отозвался Тьерсен и вытащив из кармана монету, положил перед стариком. – И дайте мне одного рождественского ангела, пожалуйста.
Бывший священник взял деньги, улыбнулся и протянул ему маленькую белую фигурку.