От Аристотеля мы знаем об обычаях древних эфесцев – изгонять самых умных: «Да не будет никто из нас лучшим, не то пусть живет он в другом месте и у других». Времена меняются, а люди нет. И когда вы услышите от кого-то, что истинный талант пробьет дорогу самостоятельно, не верьте – эта красивая фраза придумана теми и в оправдание тех, кто на самом деле мешает прогрессу. Талантливые люди беззащитны перед натиском обывательских, усредненных представлений о жизни. И только объединяясь в научные или нравственные Школы, достигая качественных результатов, они способны отстаивать созданную ими новую действительность. О том, чтобы принадлежать к такой научной школе я мечтал еще в юношеские годы. И знал, если не удастся найти таковую, создам ее сам.
ТАЙНА РОЖДЕНИЯ. КТО Я?
При рождении меня нарекли Адольфом. Случилось это в семье кадрового военного накануне Второй мировой -12 января 1937 года в городе Артемовске (Бахмут). «Про Гитлера газеты уже писали, как о лидере фашистского движения, но откуда же мы знали, что его зовут Адольфом?»- объяснила мать. И хотя оскорбительных насмешек в детстве пришлось выдержать много, я никогда не задумывался о смене имени. Номер в паспорте тоже был на эту тему - «АД-I». А вот национальность в паспорте сменил, и не потому, что быть евреем в Одессе значило на ранг быть ниже других. Нет, то была негласная светская еврейская столица СССР, со своим неповторимым языком, юмором, литературой, культурой. Просто графа «национальность» закрывала мне доступ в целый ряд вузов и сфер деятельности.
Мы с другом Валькой Зайцевым (таким же «евреем» по рождению) разработали целую операцию по смене национальности. При получении паспорта я должен был принести в ЗАГС свидетельство о рождении, в котором, конечно же, было записано кем являлись моя мать Лея Хаскелевна Сапожникова (в девичестве Заболоцкая, уроженка г.Радомысль Киевской области) и отец Иосиф Зельманович Сапожников (уроженец г.Житомир). План состоял в том, что Валька по моему условному знаку в окно должен был позвонить регистраторше в тот момент, когда та только приступит к выписке паспорта, вызвать ее на проходную и заморочить голову. Я же, оставшись один в кабинете, должен был спрятать отданное паспортистке свидетельство, а потом настаивать, что дама вышла за дверь с документом в руках, и куда его подевала - неизвестно. Вернувшись, та перерыла все бумаги на столе, но, само собой, поиски ни к чему не привели, и она записала с моих слов то, что мне было нужно – так я стал русским.
А я им и был. Никогда не хотел жить в другой стране, был далек от религиозной составляющей, традиций, воспитывался в семье абсолютно преданных этой земле людей. Впрочем, обмануть кого-то своей внешностью и интеллектом я не мог, и это обстоятельство сделало меня выкрестом для всех национальностей. Евреи считали меня предателем, а русские (когда это было выгодно) «подозревали» в принадлежности к презираемой ими прослойке населения.
Подробностей, где и как мать познакомилась с отцом, не знаю. Вероятно это было в Киеве, поскольку мать была председателем профсоюза на макаронной фабрике, а отец учился в военном училище. Он рано начал работать, так как отца-портного не стало в 1919 году. Похоже, его убили местечковые во время погрома, либо «бело-красно-зеленые» бандиты. Мать - Малка Абрамовна Шнайдерман, взявшая фамилию Сапожникова, осталась на попечении старших братьев.
Мать рассказывала, что осенью 1926-го, когда она уже была замужем, она ехала в поезде в одном купе с красным офицером, который сказал, что она как две капли воды похожа на его невесту, которую убили белые. В отличие от Иосифа он был очень заботливым, покупал ей еду на станциях, и даже подарил красивое платье. Более того, почти уговорил, если у нее не задастся жизнь с мужем, попробовать построить семью с ним. Но во время этой поездки она заболела тифом. Более того, в больнице выяснилось, что она беременна Нелей, и перемены с фамилией не случились. Мать говорила, что выжила тогда просто чудом, потому что отец то ли не понимал ситуации, то ли не имел никаких средств, но еду не приносил, и если бы не нянечки, жалевшие ее и подкармливавшие, то она просто умерла бы от голода.
ДЕТСТВО
Про свои ранние годы я знаю в основном из рассказов сестры Нелли. Разница в возрасте в 10 лет сделала ее моей нянькой, вот ей и запомнились случаи, которые свидетельствовали о моей шкодливости. То я забросил старый башмак в кастрюлю с компотом, который обнаружили, когда компот уже был выпит. То, облаченный для похода в театр в бархатный костюмчик, залез в корыто с нагретой на солнечной террасе водой. То забрался на стол и дергал за шелковый шнур-звонок, прикрепленный к люстре, чтобы домашние бежали открывать дверь несуществующему «гостю». Однажды такой нежданный гость-поляк таки пришел, и сказал «пани-капитане», что их сын спускает с балкона нарезанные полосками деньги, хорошо, что я не успел спустить в качестве вертолетиков всю зарплату отца.
А когда река Луганка при весеннем разливе затопила первые этажи домов в Ворошиловграде, и Неля нечаянно обеими ногами «нырнула» в погреб, то меня поймали уже на подоконнике, готового нырнуть на улицу за подвезенным на лодке хлебом, - так мне понравилось ее купание.
Все умилялись моим ранним взрослым эмоциям. Когда Неля в качестве колыбельной начинала петь годовалому ребенку песенку про нищего мальчика «…Бедный мальчик стоит надрывается, и копеечку просит на хлеб. Злые люди над ним измываются…» я захлебывался слезами. И только когда была установлена причина, и песенку заменили другой, я успокоился. Еще я отпускал родных в кино, если мне говорили, что они, якобы, идут пришить ножки инвалиду. Ну, сострадательный был ребенок.
…Помню, как в Самборе я марширую по комнате с игрушечной винтовкой в руках. Комната в дыму от пистонов. «Хватит стрелять – дышать нечем!» - вопит Неля. А я продолжаю грозиться: «Вот пойду в лес - всех зверей убью!» «Ты и волка убьешь?»- спрашивает сестра. «И волка убью», - решительно отвечает «охотник». «Адик, волк, волк!» - кричит Неля. «Бесстрашный» Адик стремглав летит к дивану и долго не решается сойти с рук сестры.
Детей в нашем доме никогда не наказывали, и все мои шалости старались превратить в шутку. Кстати, это чисто еврейская система воспитания. Будучи уже взрослым я наблюдал еврейских бабушек, сидящих у подьезда. «Представляете, наш Моня только научился сидеть на горшке, но уже всегда с книгой!» «А наш вчера-таки достал до клавиш, и весь день пиликал на пианино. Такой музыкальный ребенок!» В еврейских семьях с утра до вечера ищут, пестуют и находят таланты у своих детей. Наверно поэтому среди них так много гениев. В способностях детей не принято сомневаться.
Хорошо помню наставления отца, когда мне уже было лет восемь. После войны мы приехали к отцу в Растенбург. Ребенком я плохо ощущал исходящую отовсюду опасность, и однажды ординарец нашел меня играющим на руинах какого-то дома, после чего отец отчитал свое чадо за беспечность. Я обиделся, замкнулся. Но, должно быть, при всей своей занятости, он чутко чувствовал настроение в доме и не позволил разрастись отчуждению. «Ты еще маленький, но все же постарайся запомнить и понять увиденное. Смотри!» Он стал ласково ругать пса – Джек ответно заюлил хвостом. А потом он суровым злым голосом стал хвалить его, но понимающая только интонацию овчарка насторожилась, заскулила и виновато отвела глаза. «Учись выделять суть, а не реагировать на форму, потому что под внешней грубостью подчас скрыты любовь и забота». Те редкие, преподанные отцом уроки воспитания, я запомнил навсегда. Но даже если бы их не было, он воспитывал нас своим примером, поступками, всей своей жизнью.
И еще: будучи коммунистами, отец и мать никаких талмудов в доме не держали, однако еврейская культура несквернословия соблюдалась строго. Родители считали - в слове заключена такая сила, что мат не нужен. Грамотно составленная фраза может убить, покалечить, унизить. Это оружие. Равно как и то, что обесцененная лексика, связанная с функциями организма или органами размножения, может нанести автору грязных слов неконтролируемый для здоровья вред.
У матери было музыкальное образование и сильный красивый голос сопрано. Ее приглашали в Львовскую консерваторию, она выступала по радио, однако совместить учебу со службой мужа и воспитанием детей даже не мечтала.
Лию Хаскелевну часто избирали председателем женсовета воинской части, в которой служил отец, и в нашей квартире готовили новогодние подарки для детей военных. Запомнилась огромная корзина с подарками, запахи яблок, елки, у крыльца перебирает копытами запряженная в сани лошадь в армейском шлеме со звездой, веселые красноармейцы, и, наконец, сверкающий огнями зал, и снопы потрясающе красивого бенгальского огня… Так мы встретили 1941 год.
Другая яркая картинка - мать принесла с рынка целое ведро вкуснейшей халвы, и эта халва потом всю войну была для нас символом сытой мирной жизни.
БЫЛА ВОЙНА
В Самбор отца перевели в сентябре 1939-го. После распада Австро-Венгрии и Российской Империи, после окончания Первой мировой войны, на территории Самборского округа была провозглашена власть Западно-Украинской Народной Республики. Однако польские войска, в ходе боевых действий, разгромили армию ЗУНР; и 16 мая 1919 года взяли Самбор, включив его в состав Польши.
С началом Второй Мировой войны, в сентябре 1939 года, немецкая авиация разбомбила железнодорожный узел польского города Самбор, а 10 сентября части VII армейского корпуса Вооруженных Сил Германии заняли город, но лишь на две недели – до 25-го сентября. В соответствии с Пактом Молотова – Риббентропа, Самбор входил в зону интересов Советского Союза, поэтому 26 сентября немцы покинули город, и в него вошли подразделения Советской Армии.
Самбор стоял на Днестре. Граница с Польшей совсем рядом, это самый западный район Львовщины. Весна 1941-го была тревожной. В начале июня в городе появился перебежчик – немецкий коммунист, сообщивший, что через несколько дней Германия начнет военные действия против Советского Союза. Перебежчика отправили в Москву, а у реки инсценировали его расстрел, как дезинформатора, чтобы в городе не началась паника. Не могу сказать, что фашисты застали Советы врасплох. Граница была на боевом дежурстве, за неделю до начала военных действий мы неделю не видели отца, а в ночь на 22-ое в доме военнослужащих мало кто спал - тревожились. Нелля без конца бегала за новостями в соседнюю квартиру к подруге – дочери генерал-лейтенанта. В 4 часа ночи я проснулся на руках у мечущейся по квартире матери. Город бомбили. Сыпались радужные стекла из мозаичных окон. Наутро все перебрались в подвал, и занавесили двери на случай газовой атаки мокрым одеялом. Но дня через три налеты прекратились. Глухая тишина улиц временами нарушалась выстрелами единственной пушки, которую военные возили в разные точки города для создания у немцев видимости обороны. Истинного положения дел на Львовщине и на фронте никто не знал.
Как стало известно впоследствии, немцы вошли на нашу территорию танковыми клиньями, пехота отставала дня на 2-3, и Самбор все еще оставался свободным от неприятеля. Жены офицеров решили, что наша часть отступила, и нам с минуты на минуту надо ждать прихода немцев.
Мать разработала целый план встречи захватчиков. Рассчитывать на пощаду семьям военнослужащих не приходилось, поэтому было решено, «когда немцы постучат в дверь», открыть ее и обрушить на головы захватчиков топоры (другого оружия в доме не было), а затем все возьмутся за руки, а мать схватит оголенный провод, и так они покончат с собой. Когда этот наивный и страшный план был отрепетирован во всех деталях, и матери оплакали своих детей, на крыльце раздались тяжелые шаги… Но решиться убивать тяжелее, чем репетировать подобную сцену, и, благодаря этому обстоятельству, офицер, прибывший эвакуировать семьи военнослужащих, остался жив. Уже через час грузовик с беженцами катил в сторону вокзала. Занимая населенные пункты, немцы в первую очередь вешали на площадях семьи военнослужащих, включая маленьких детей, поэтому Сталин, во исключение случаев добровольной сдачи офицеров в плен, в первый же день войны отдал приказ спасать семьи военных любой ценой.
Население смотрело вслед недобро: «Шо, россияне, тикаете?»
Вокзал бомбили. Люди прятались в лесочке. Вдруг прошел слух, что свободных вагонов пришло больше, чем ожидали, а значит можно взять еще что-то из теплых вещей. Неля решила вернуться домой за зимним пальто, но только она убежала, как началась погрузка. Видя, что дочери нет, мать начала выгрузку – не бросать же четырнадцатилетнюю девочку одну в городе, который возможно через час возьмут немцы. Мне было четыре года, но я хорошо помню, как трясся от страха. Казалось, что поезд увезет нас в мирную жизнь, где нет воя ревущих снарядов. К счастью, Нелю кто-то предупредил, и она с полдороги вернулась на станцию. Мы устроились в теплушке под нарами. Когда пулеметы с самолетов решетили крышу вагонов, мне на голову надевали противогаз, другие пассажиры «завистливо» цокали языками «Где бы нам такой достать!» и я искренне верил в защиту своего «аппарата».
Это был последний состав из Самбора. В тот же день – 29 июня город заняли немцы.
Всю дорогу до Киева поезд бомбили. Он мчал без остановок, только единожды остановился, потому что на пути оказался завал. В лес уходил вражеский десант, мы слышали немецкую речь и выстрелы. Должно быть, поезд не был его самоцелью, и десантники выполняли другую задачу. Неля порывалась отодвинуть дверь теплушки и посмотреть, какие они – враги.
…В Киеве было не менее тревожно. Немцы массированными налетами сбрасывали на столицу Украины тонные бомбы. На память о том дне у меня остался шрам на лодыжке от срикошетившего осколка снаряда.
На вокзале мы воссоединились с сестрой матери - Альбиной, студенткой педучилища, ее сыном Мариком (полное имя Вольдемар) и моей бабушкой по матери. Женщины решили эвакуироваться вместе. Муж Альбины Сергей Лагерь, женившись на Альбине, перевелся из Харьковского политехнического вуза в Киевское бронетанковое училище – военный аттестат в те годы решал проблемы содержания молодых семей. Но сейчас шла война, и Альбина не знала, жив ли он. Мы тоже не имели понятия о судьбе отца. К счастью, на руках были все необходимые документы, а семьи военнослужащих эвакуировали в первую очередь. Через месяц отъезд состоялся. Поезд шел на Харьков, но снова вернулся в Киев, так как железнодорожный мост через Днепр разбомбили. Состав отправили в Мордовию. Село Ширингуши стало конечной точкой этого изнурительного путешествия. Как квартирантов нас поселили в небольшом домике, вшестером мы спали на одной кровати, подставив под ноги табуреты. В Подмосковье было тихо, даже сонно. В сосновом бору водилась прорва грибов и ягод. Забыв про страхи, я играл с деревенскими мальчишками среди стогов сена, и боялся только индюков да гусей. Однако и сюда докатилась война.
Осенью в небе на большой высоте по направлению к Москве, до которой было всего двести километров, прошли сотни немецких бомбардировщиков. Враг рвался к столице. Мать вызвали в военкомат и предложили уехать в Среднюю Азию. Она и сама уже подумывала об этом. Другую ее сестру Аню эвакуировали с Харьковской киностудией в Актюбинск, пока ее муж кинооператор Михаил Лукацкий шагал с кинокамерой по фронтовым дорогам. Конечно, разумнее было бы ехать в место с более мягким климатом – в Ташкент, например. Но чем-чем, а практичностью наша семья никогда не отличалось. Тот, кто хоть когда-то бывал в Северном Казахстане в районе Актюбинска или станции Кандагач, поймет меня.
Приехали в начале зимы. На железнодорожной платформе снег, а мы, можно сказать, в чем бежали летом с границы, в том и стояли на вокзале – в сандаликах…
Аня жила в длинном бараке возле базара. Правда, в таком соседстве проку было мало: из-за большого числа эвакуированных цены на рынке росли не по дням, а по часам, за буханку хлеба просили 300 рублей. Раз в неделю мне покупали яблоко, а Неля довольствовалась огрызком. Мать устроилась бухгалтером в столовую, позже перешла на работу горисполком. Альбину избрали секретарем горкома комсомола. Неля училась в 7 классе. Бабушка присматривала за мной и Мариком.
Зимой с фронта стали отзывать работников науки, искусства и культуры. Вернулся муж Ани кинооператор Миша Лукацкий. Его отмыли керосином от вшей, и они тут же уехали в Новосибирск, куда перевели Харьковскую киностудию, и где потом прожили всю жизнь.
У меня начался воспалительный процесс в легких. Как ослабленному ребенку мне дали место в детском саду, что считалось большой удачей, там кормили кашей, свеклой, морковью. Я же плакал и просил вареной колбаски и сливочного масла. Вместо меня в садик стал ходить Марик. Он был общительным ребенком, еще в Киеве радовался звуку сирены, извещавшей, что все должны спуститься в бомбоубежище. Там собиралось много детей, и он радовался возможности поиграть с ними.
В начале 1942-го нашелся отец, мы узнали что он жив из сводок Совинформбюро. На улице пурга, в животе голодно и противно, холодно – спим в пальто – во дворе кто-то ночью разобрал на дрова даже туалет и сарай, и вдруг… на пороге в клубах морозного дыма возникает красноармеец с большим пакетом. Он сказал, что наш папа хорошо воюет, а потому Сталин прислал нам от него гостинцы. Это были две копченые курицы и большой кулек курабье. Волшебная еда. Из куриных косточек мы потом еще дважды варили суп. Кажется, отец тогда был награжден Орденом Боевого Красного Знамени. Сейчас, вспоминая тот случай, я думаю, что для Сталина не существовало мелочей, именно они вселяли в людей веру, что все будет хорошо. Наши войска несли большие потери, мы отступали, но в этой неразберихе семью подполковника Сапожникова (впрочем, уже полковника) нашли в богом забытом Актюбинске…
Я не хотел ходить в детский сад, меня манили развлечения в собственном дворе. В соседних недостроях жил всякий сомнительный, но интересный люд. Там милиционеры гонялись по крышам за визжащей цыганкой и стреляли в воздух. Там оборванцы угощали меня жареным мясом, отчего мать приходила в ужас, справедливо считая, что это могла быть только собачатина. Казахи, приезжавшие в Актюбинск по торговым делам, ставили возле базара юрту, и бесконечно готовили бешбармак из баранины, который запивали чаем с сахаром и пшеном. Я все пытался понять, моют ли они перед едой руки, ведь меня взрослые заставляли это делать, хотя руками мы не ели.
Как то раз мы с Мариком решили поиграть в войну. Врагами были назначены куры, бродившие возле юрты. Забросали петуха камнями, который от испуга свалился в колодец и сидел там на выступе у воды, отчаянно кукарекая. Казахи решили спустить в колодец в бадье за петухом трехлетнего Марика. К счастью, дома была Неля, которая решительно отняла у казахов уже посаженного в бадью и отчаянно орущего Марика и предложила степнякам пустую корзину. Петух оказался сообразительным, и его вытащили на белый свет.
Впрочем, Марик не был трусливым. Однажды он убежал к папе на фронт. Мы нашли его в центре Актюбинска с мокрыми штанишками в руках. Когда он собрался повоевать во второй раз, пришлось сообщить о пропавшем в милицию. Однако вечером, идя к леднику за водой, навстречу Неле вышло возвращающееся с пастбища стадо. Рядом с пастухами вышагивал Марик, опять же с описанными шортиками. Отчаявшаяся мать отшлепала его испачканный зад, и походы на войну прекратились.
Теперь об отце. В начале войны двумя танковыми армиями – Гудериана и Клейста были отсечены огромные силы Юго-Западной группировки советских войск, 430 тысяч солдат (а по другим сведениям и более 600 тысяч) попало в плен, вырваться из котла удалось только 21 тысяче красноармейцев. Гитлеровцы в какой-то момент приостановили движение на Москву, спасая источники горючего в Румынии, и повернули назад, отчего наши войска оказались заперты как в «мышеловке». А боязнь ответственности в условиях жесткой политической системы сковала действия многих советских военачальников.
Иосифу Сапожникову в этой обстановке неразберихи удалось вывести из окружения более трех тысяч солдат и офицеров. Впрочем, их группировку обнаружили с воздуха, и сбросили в лес сотню вооруженных до зубов десантников. Отец приказал окружить гитлеровцев, подняв на штыках пилотки, и стал говорить с ними по-немецки (корни родителей – немецкие, в семье дети знали язык, фамилия матери Милки Абрамовны – Шнайдерман, в переводе с немецкого «портной», она из немецких евреев). Он объяснил десантникам, что по команде (он трижды выстрелит из ракетницы) их расстреляют, поэтому им лучше сдаться в плен. На самом деле все вооружение, которым располагали бойцы, состояло из одного патрона в его пистолете – последняя пуля для себя на тот самый непредвиденный случай, и двух ракет. После второй ракеты десантники сдались. Вооружившись таким образом группировка пробилась к своим.
Отца сразу же отправили на оборону Москвы. Он вспоминал, что более тягостной обстановки, чем тогда под Москвой, на фронте больше не было.
Под Москвой в составе дивизии панфиловцев воевало 3 казахстанские дивизии. Отдавая должное их подвигу и потерям на поле боя, отец все же считал, что степняков нельзя было назвать хорошими воинами. «Поднимаю их атаку, а они говорят, что у них время намаза. Посылаю за «языком», приходят без него. Я даже выговор от начальства получил, потому что должен был научить их не бояться немцев. Пришлось самому идти с ними в разведку, хотя не имел права оставлять вверенные мне части без командования. А вот когда разведка доложила ставке, что Япония не собирается вступать в войну с СССР, и оборонять Москву прибыли резервная Дальневосточная дивизия, а также соединения сибиряков – дело пошло споро. Как правило, мужчины из тех мест охотники, снайперы, крепкие, смелые, на лыжах бегают, холода не боятся».
Как-то мне попались воспоминания участника тех боев - профессора искусствоведения, научного сотрудника Эрмитажа Николая Никулина, это было очень похоже на то, что рассказывал отец.
«Мы помним болото перед деревней Гайтолово, забитое мертвыми телами. По ним, как по гати, бежали атакующие... Каждое утро солдаты шли на штурм позиций немцев вдоль железнодорожной линии и падали, сраженные пулеметными очередями. Вечером подходило пополнение. Так продолжалось день за днем. Сильные снегопады завалили поле сражения. Когда весною снег стаял, обнажились штабеля убитых. У самой земли лежали солдаты в летнем обмундировании, в гимнастерках, ботинках и брюках - жертвы боев 1941 года. На них громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких черных брюках клеш. Выше - сибиряки в полушубках и валенках, ходившие в атаку в январе-феврале 1942 года. Еще выше - бойцы в ватниках и тряпочных шапках (их выдавали в блокадном Ленинграде). На них - тела в шинелях и маскхалатах, с касками на головах и без них».
Воевал отец хорошо, теперь у нас был его аттестат, однако жили мы голодно, на деньги мало что можно было купить. Неля летом заработала в поле на трудодни полмешка пшеницы, и тащила его на себе многие километры до дома. Мы лущили зерна руками и пытались варить из пшеницы суп и кашу. Летом задумали посадить бахчу, но наши арбузы и дыни поспевали вдали от дома без присмотра, поэтому урожай снимал кто-то другой. Соседям мужья слали из армии посылки с сахаром и макаронами, и мать порой ворчала, дескать, догадался бы отец прислать крупы, понимая при этом, что тот не догадается до такого никогда. После того, как мне купили на толкучке снятый с больного ребенка шерстяной костюмчик, я в тяжелой форме заболел дифтеритом. В критический момент врач решил превысить дозу лекарства, рассудив, что лучше перенести сывороточную болезнь, чем всю жизнь ходить с трубкой в горле или того хуже… Мне повезло – я выздоровел. Неля принесла мне в больницу две игрушки – бракованные гипсовую птичку и целлулоидную утку - ей их дали на фабрике игрушек, где тогда работали школьники.
Осенью в Актюбинск в звании полковника на несколько дней после контузии и лечения приехал отец. За бои на Курской дуге он в числе первых получил такую высокую награду как Орден Суворова. Уезжая, он оставил дома шинель. В трудные времена мать хотела продать ее, но я отчаянно сопротивлялся - шинель пахла папой, и она не решилась.
В 1943-ем Альбина получила похоронку на мужа. В боях за Сталинград Сергей Лагерь стал капитаном, был награжден орденами, и ни разу в этом огненном пекле не был ранен. Погиб он, освобождая свой родной город Харьков. Это была уже вторая похоронка, нашедшая нас в Актюбинске. В начале войны без вести пропал брат отца Борис Сапожников. Кадровый офицер – красавец, он встретил ее под командованием Дмитрия Карбышева, генерал-лейтенанта, профессора военной инженерной академии Генштаба РККА. О тех днях ничего не известно, речь шла о секретной командировке на Днепр и строительстве фортификационных сооружений. Генерала всю войну склоняли к предательству, его вместе с группой военных специалистов переводили из одного лагеря смерти в другой, и только в феврале 1945-го живого заморозили на плацу, превратив в ледяную статую. Был ли с ним все это время Борис или его убили еще при пленении -неизвестно.
У отца были еще братья – Яков и Аарон, сестра Лея. Яков приезжал к нам в семидесятых, о других я ничего не знаю.
Альбина в 1944-ом уехала к родным мужа в Артемовск Донецкой области (Бахмут), работала завучем вечерней школы. Любимая подруга Нелли Элла тоже уехала с матерью – зубным врачом в освобожденное Запорожье, все звали нас последовать за ними. И в конце августа мы решились покинуть Актюбинск. Сняли комнату. Неля пошла в 10-ый класс, я - в первый. Весной через Запорожье должен был проехать состав, везший Сталина на Ялтинскую конференцию. Вместе с другими детьми я бегал на станцию, почему-то всем казалось, что Иосиф Виссарионович помашет нам рукой. Но вагонов было много, Сталин не показался, и единственным впечатлением осталось то, что поезд шел очень медленно и долго, а на всем пути стояли вооруженные солдатики.
Отец воевал, был награжден еще одним Орденом Боевого Красного Знамени, двумя Орденами Отечественной войны I и II степени, Орденом Ленина и медалями за взятие многих городов. Я очень им гордился. Кстати, до 1947-го за ордена и ранения выплачивались денежные пособия.
В 1944-ом полковника Сапожникова направили в Москву на учебу в Академию генштаба им. Фрунзе, которую он окончил с отличием. По состоянию здоровья (две контузии) он получил назначение начальником суворовского училища. Это была генеральская должность, но отец подал рапорт Сталину с просьбой отправить его на фронт. Однако просидев в резерве командующего армией две недели и насмотревшись на гуляющую публику, он, опять же, не дожидаясь чинов и званий, попросил ускорить его отправку в действующую армию, пусть даже на более низкую должность. Его и назначили заместителем командира 76-ой гвардейской стрелковой Черниговской Краснознаменной дивизии, в составе которой он вступил на немецкую землю. Он был профессионалом, и не представлял, что война может закончиться без него.
Весной 1945-го Неля стала встречаться с долговязым десятиклассником Борькой. Мне он не нравился, потому что не обращал на меня никакого внимания. Но Неля придерживалась другого мнения, и всеми вечерами шепталась с ним под окнами. Цвела акация, наша армия наступала по всем фронтам, и верх брали флюиды весны, победы и влюбленности.
Соседке-жиличке муж-сержант слал из Германии посылки с добротными ботинками, которые так дорого стоили на рынке, что купить их нам не представлялось возможным. Мать попросила меня намекнуть отцу в письме, чтобы он тоже прислал нам какую-нибудь обувку. Я написал: «Папа, я пишу тебе это письмо, стоя босиком», но он моих прозрачных намеков не понял.
После окончания школы Неля с подругой поехали в Днепропетровск поступать в медицинский институт. И хотя школу она окончила отнюдь не блестяще, экзамены в вуз сдала на отлично. Подруга тоже поступила.
МИРНОЙ ЖИЗНИ НЕ БЫВАЕТ
Война окончилась. Но полковник Сапожников все еще находился в Германии – он был назначен комендантом Растенбурга (город рядом со ставкой фюрера «Волчье логово»), и звал семью к себе. В конце лета мы с матерью выехали к отцу. Проезжая через Днепропетровск, попрощались с Нелей, помахав ей из товарного вагона. Выйти не решились, обратно можно было и не залезть. Неля на перроне была самая красивая, на нее оглядывались.
И вот позади 23 пересадки, и мы едва живые от усталости в Растенбурге. Позже я узнал, что мать там ждало пренеприятное известие. В особняке вместе с отцом жила женщина-хирург, красивая, в офицерской форме, с косой вокруг головы. Она потом куда-то исчезла. Много лет спустя, когда матери уже не было в живых, она приезжала к отцу из Киева, но он уже был стар.
…Мы уже давно не знали такого комфорта: машина «опель-капитан» с мягкими кожаными сидениями, большой фруктовый сад с увитой плющом беседкой и речушкой, обставленный старинной дорогой мебелью дом, судя по вензелям, ранее здесь жили аристократы. На чердаке лежали сушеные яблоки. Из подвала выходил таинственный кот с большой головой. Мать при виде его испытывала суеверный ужас, и, наконец, вместе с ординарцем решила обследовать подземелье, чтобы покончить со страхами. Кое что таинственное они все же обнаружили: замурованные в стене скелет лошади и пулемет образца 1914 года. Однажды отец привел в дом овчарку Джека. Собаку готовили в спецшколе для работы на границе, она была необычайно сообразительна, узнавала людей по фотографии, но понимала приказы только на немецком языке. Хозяевам Джек был предан всем своим собачьим сердцем. Однажды мой сверстник, с которым мы вместе обследовали развалины домов, отдал ему приказ «Фас!», указывая на меня, так пес в мгновение ока распластал обидчика на земле, и, положив лапы на грудь ждал моего указания, как поступить с ним дальше. Родители не боялись отпускать меня в город с таким защитником. Он по звуку узнавал мотор машины отца и выбегал навстречу. И только когда мимо проезжал студобеккер, испытывал замешательство. Оказалось, что у этой машины стук цилиндров такой же, как у «опель-капитана».
Как-то отец взял меня с собой в часть. Командир полка увидел, какой я оборванец - в брезентовых туфлях, в залатанных штанах и, отчасти из сострадания, а может из желания угодить начальству, приказал срочно сшить мне полное военное обмундирование. Домой я вернулся в шинели с погонами младшего сержанта и в сапогах. На ученьях маршал Жуков принял меня за воспитанника части и возмутился, дескать, с каких это пор у нас воспитанники не рядовые. Так что меня тут же «разжаловали» в ефрейторы.
Присматривал за мной шестнадцатилетний ординарец – парень из глухой русской деревни. Что бы ему не говорили, он переспрашивал: «Кто сказал?» И если приказ или просьба исходили не от полковника, он и бровью не вел, чтобы их исполнить.
Берлин, в который я ездил с отцом, запомнился смутно, это были сплошные развалины. Там мне купили трубу, на которой я так и не выучился играть, и большую шоколадную куклу с ромом, от съеденного я опьянел, и спал всю обратную дорогу.
В 1945 году Растенбург был передан Польше, а немецкое население депортировали в Германию. В город приезжали поляки, занимали пустые дома, Один из них ждал нашего отъезда, и все выяснял, что из мебели и посуды мы заберем с собой. А у нас ведь ничего своего не было – все осталось в Самборе и, конечно, было разграблено. Мать всегда говорила, что с началом войны она поняла, как мало вещи что-то значат в жизни человека. В Самборе у нее уже были какие-то коврики, красивая плетеная мебель, книги, но все пришлось бросить без сожаления, главное - сберечь детей.
Из Растенбурга отца перевели в Киров. Отчетливо помню, как он в кожаном пальто стоит в окружении военачальников на перроне одной из железнодорожных станций, а я, любопытный как все мальчишки, выйдя из вагона, обследую новый участок пути. И тут поезд дернулся, меняли паровоз, я заметался, побежал за ползущим мимо меня окном нашего купе. Но уже у подножки меня остановил твердый голос отца: «Неужели ты думаешь, что поезд уйдет без меня?» И в самом деле, это было бы невероятно. Сколько я себя помню, всякое действо начиналось с него, его организующего все и вся начала.
Военный городок стоял возле леса на берегу реки. Грибов видимо-невидимо, березовый сок пили флягами. Учительница считала меня одаренным ребенком. Правда, мать помогала ей продуктами, и позже я уже не был столь уверен в ее искренности. Одно хорошо, именно она утвердила во мне веру в свои способности. В этой же школе девчонки однажды подбросили мне записку: «Адик, ты согласишься быть моим и Людкиным женихом?»
Нам нравилась райская тишина Кирова, но отца вскоре перевели на Дальний Восток в десантную дивизию близ станции Манзовка в Приморье. Мать плакала, мол, тыловики и те все едут на Юга, а тебя, безотказного, во все дыры суют… Езжай в Москву, добивайся назначения. Но отец в Москву не поехал, а вылетел самолетом на Дальний Восток. Вместе с ним выехал сослуживец подполковник Аксиненко. Семьи ехали поездом. Неля оформила перевод из Днепропетровского мединститута в Хабаровский, и ехала вместе с нами. Путешествие длилось целый месяц. Что уж говорить о том, в каком виде после всех пересадок доехала посуда! Остановки подчас были долгими, и в наш вагон набивалось много молодых офицеров, составлявших почетный караул моей сестрицы. Мать шумела, что они не дают ребенку (мне) спать, но все же гордилась дочкой. По дороге пассажиры устраивали купание в реках. Помню, как я набрал воды в Байкале и «окрестил» ею Нелю. Неля гонялась за мной – тоненькая, в мокром платье под восхищенными взглядами молодых людей. Впрочем, бойким меня нельзя было назвать, я с трудом вступал в контакт со сверстниками.
В конце августа темной ночью мы прибыли на станцию Манзовка. Темень кромешная. Правда отец встретил нас на двух студобеккерах и осветил перрон их фарами. Матери в Приморье не понравилось. За продуктами приходилось ездить по бездорожью в Черниговку или в город Ворошилов (сейчас Уссурийск). А мне понравилась наша большая квартира, в которой мне выделили целую комнату. Учился я в Манзовке неплохо, но уже без интереса. Преподаватели в школе были теми еще умниками, вроде нашего учителя пения – отставного старшины, который разучивал с нами песни следующего содержания:
А когда записки разбирала,
Увидала Гитлера портрет,
И углем на харе написала:
«От Катюши пламенный привет!»
В Манзовке меня, третьеклассника, посетила первая любовь. Люда Аксиненко жила в соседнем доме, и я ежевечерне ходил к ее окнам, пытаясь разглядеть неясный силуэт девочки за ледяными узорами. Потом, когда отца перевели в Забайкалье, она снилась мне каждую ночь, я так скучал по ней, что даже плакал. Мать водила меня к психологу, в результате меня сочли нервным ребенком, на котором сказались ужасы войны, и врач дал освобождение от экзаменов за четвертый класс.
Развлечения у детей военного городка были простыми: выдолбить тыкву, вставить в нее горящую паклю и пугать прохожих (был-был у нас свой Хэллоуин!) А как-то мальчишки соорудили устройство, с помощью которого подключились к штабному репродуктору, и выдавали в эфир всякий вздор, пока солдатики не разыскали виновных.
Корпусом командовал генерал 60 лет, который жил с писаной красавицей двадцати одного года. Ее называли ППЖ – походно-полевая жена. В 1947 году Сталин приказал комсоставу упорядочить свои семейные отношения, поскольку во время войны многие военачальники обзавелись вторыми семьями. К генералу приехала его старуха, а красавицу подхватил адъютант отца – Ромка, красивый и щеголеватый офицер, ранее тщетно ухаживающий за Нелей, которая называла его дураком и франтом. Женившись, Ромка уехал на повышение на Камчатку командовать батальоном, а генерал с тех пор ходил грустный.
В 1948-ом вышел Приказ, по которому командование десантной дивизией должно было наравне с рядовыми совершать прыжки с парашютом. Отец дважды был контужен на фронте и потому к прыжкам не был допущен. Его перевели начальником военного училища на станцию Дивизионная под Улан-Удэ. В училище в течение двух лет получали образование военные, ставшие офицерами на поле боя.
За домом сразу же поднимались дюны. В ветреные дни песок скрипел повсюду. Парового отопления в двухэтажке не было. Но на радость мальчишкам неподалеку стоял сосновый бор с речкой Селенгой.
Однажды под Новый год мы решили сделать взрослым сюрприз. Никому ничего не сказав, взяли топоры и отправились в Забайкальскую тайгу за елками. Нарубили самых пушистых и уже в темное время вернулись домой, где нас искали и родители и вся воинская часть. Сюрприз превзошел все ожидания.
Неля перевелась из Хабаровского в Иркутский медицинский институт, на каникулы приезжала домой и всегда привозила мне интересные подарки, например, бумажный цирк. В один из ее приездов я поймал на дереве бельчонка, который упорно отказывался от грибов, орехов и прочей беличьей еды. Неля опознала в нем дикого котенка. Он так и не стал домашним, но вопрос с его питанием урегулировали. А вот подбитый кем то коршун прожил недолго. Однажды, наевшись кетовой икры, он ночью перевернул блюдце с водой и умер от жажды.
Меня избрали председателем Совета дружины. Думаю, потому, что отец удовлетворял потребности школы в стройматериалах и технике.
Зимой на Дивизионную налетали метели. В такие дни на улицу нос лучше было не высовывать, и я играл в шахматы с сыном замполита полковника Виленского по телефону. У отца было два заместителя: Виленский и зам. по тылу полковник Корнилов и подчиненный ему майор Лихопуд. Их жены возглавляли женсовет части. Мне всегда казалось, что их собрания были посвящены тому, чтобы решить, на кого из мужей перевалить свою работу, шла ли речь о песке для песочницы или о разбивке клумбы. Как то на Новый год, когда все население городка ждало в Клубе приезда артистов, подвыпившие замы решили развлечь публику. Лихопуд сбросил валенки и выдал на сцене гопак в драных носках. Зал рыдал от смеха, не смеялась только его жена, которой было стыдно из-за того, что все узнали ее как нерадивую хозяйку.
Временами на станцию Дивизионная приезжал инспектор из штаба округа полковник Смирнов. Во время боев на Халхин-голе он заменил у пулемета раненого пулеметчика и за удержание позиции был удостоен звания Героя Советского Союза. Других наград не имел, потому что больше не воевал. Но самомнение у него было потрясающее. По утрам он выходил на красное крыльцо и, не обращая внимания на окружающих, справлял малую нужду с высокого места.
Видимо он хотел посадить на место полковника Сапожникова своего протеже, потому что проделывал с ним следующие трюки: по следам инспекции давал ему, заверенную печатями копию характеристики, в которой писал, что начальник училища «безупречный работник, выдающийся организатор», а в Москву отсылал другой вариант, где говорилось, что у начальника училища плохой характер, он груб и неуживчив с подчиненными. Представляю обиду отца, когда он узнал про тот подлог. В 1937-ом газета «Красная звезда» поместила статью, названную «Поцелуй». Устроивший смотр своим стрелкам, комдив Ворошилов был поражен выучкой стопроцентно отстрелявшейся «в яблочко» роты. После чего последовало троекратное целование и вручение командиру – старшему лейтенанту Сапожникову капитанских погонов. Вся карьера отца складывалась из таких вот значимых эпизодов, свидетельствовавших о необычайном трудолюбии, знании воинской науки и преданности стране. Военачальники, поручая отцу фальшь-прорыв, всегда честно говорили ему, что поддержки не будет. Потому что знали, Сапожников воспримет это как высокое доверие. В числе первых он переправлялся через реки, дважды был контужен.
ЗА ЧТО?
Зимой 1949-го неожиданно в учебное время в Дивизионную приехала Неля. В Иркутске она пошла на каток, упала и сильно ушибла голову, после чего с ней стали происходить странные вещи. Случилось это во время зимней сессии на четвертом курсе. У нее начались сильные головные боли, однако врачи ничего не обнаружили. Да ведь никаких КТ и МРТ в то время не было, и проглядеть опухоль было проще простого. Сессию она сдала на отлично, получила от профессора приглашение в ординатуру, но начала заговариваться. Заметив это за собой, она как врач поняла, что должна уехать к родителям. Неля всегда говорила, что на лед ее толкнула подруга. Может так, поскольку она и раньше говорила, что у нее не складываются с отношения с девушками, те завидовали ее обеспеченности, шубкам, модным платьям, массе поклонников (к Неле даже генерал сватался), но может это уже были больные фантазии сестры?
Родители никак не могли поверить, что с гордостью их семьи – умницей и красавицей произошло что-то непоправимое. Вследствие гормонального лечения у нее начался неправильный обмен веществ – болезнь Кушинга, Неля стала набирать вес. Отец подал рапорт о переводе в крупный город, где ее бы могли лечить знающие врачи. Полковник Смирнов, инспектор штаба округа, написал на рапорте «Не возражаю», но вслед послал в Москву письмо, в котором утверждал, что полковник Сапожников симулянт, подделавший документы насчет больной дочери. Из Москвы запросили медицинское освидетельствование военных специалистов, и тогда всплыли все гнусные проделки инспектора. Видимо отцу, носившему на груди такой иконостас из орденов и медалей, коллеги тоже завидовали. Так или иначе, но родители считали, что пока шли эти разборки, время на лечение Нелли было упущено.
Когда перед родителями встал выбор куда ехать, жена капитана второго ранга Ермоленко (одесситка) стала уговаривать нас ехать не в Москву и Свердловск, а в Одессу. Мол, сам город - курорт, от одного морского воздуха легче станет. Меня взволновала встреча с морем. В то время страницы журналов пестрели репортажами о работе китобойной флотилии «Слава», я разглядывал иллюстрации, где Приморский бульвар утопал в цветах акации, и тоже склонялся в пользу Одессы. Отец получил назначение начальником тактического цикла в Одесское пехотное училище.
Когда переезд состоялся, от нашей мебели и посуды, выдержавшей уже столько переездов, почти ничего не осталось. В те времена контейнеров еще не было, и домашний скарб перевозили на открытых платформах, под дождем и снегом. Помню, зеркало разбилось, а круглую резную раму мы на ночь оставили в коридоре, так к утру ее уже кто-то утащил. От костяного фарфора с гербами, хрусталя с вензелями не осталось ни одного целого комплекта.
Но Одесса понравилась. После маленьких городков и поселков мы, наконец, попали в большой солнечный и зеленый южный город с большой историей, музеями и театрами. Огромный зеленый двор рядом с училищем на Четвертой станции Большого фонтана, высокие пятиметровые потолки квартиры, все было полно воздуха и света.
Вслед за нами из Иркутска приехал однокурсник Нели Борис, который хотел жениться на ней и уверял, что вылечит любимую. Но мать была против. Дескать, сейчас имеем одну больную, а вдруг появятся больные дети? Дело в том, что четкого диагноза сестре не ставили, пробовали на ней разное инновационное психиатрическое лечение для шизофреников, но все было без толку.
ШКОЛА. ЮНОСТЬ. УРОКИ ЖИЗНИ
Я пошел в 7 класс в 74-ую школу Одессы. Один из лучших математиков города Ойзер Борисович Голик говорил моей матери: «Ваш сын очень талантлив, он обладает удивительной интуицией, даже не зная теории, решает задачи, воссоздавая ее сам. Но он слушает меня только на уроках, а дома не занимается от слова «совсем». Отличники класса Ольшевский, Дерий, Голубева – те зубрилы, а тут - уникум».
Лет в 40 я хотел разыскать учительницу русского языка и литературы по фамилии Заноза. Позже она перешла на работу в районо, но когда меня исключили из школы (в те годы это практиковалось, могли исключить на неделю или месяц), она, узнав об этом, сама приехала к директору и настояла на моем восстановлении, заявив, что Адольф Сапожников, конечно, парень сложный, но не надо делать его плохим. Ее смешили мои сочинения, она говорила: «Блестяще, но по хулигански, это же никому не прочтешь!» Может благодаря ей я и перешел к чтению серьезных книг – Чернышевского, Достоевского, Диккенса, Пушкина. Читал только то, что нравилось.
Что и говорить, учился я неровно. Помню, в седьмом классе переболел скарлатиной, во время вынужденного бездействия мне попался в руки учебник физики, и я сам не заметил, как увлекшись, прочитал его от корки до корки, поэтому по физике у меня была пятерка. Стихи я не учил, но выручала память, и если до меня их у доски успевали прочитать 3-4 человека, то я запоминал заданное по их ответам. Иногда же элементарно срывал урок, к которому не был готов. Например, выкручивал лампочку и приклеивал к ней наслюнявленную бумажку. Напряжение падало, в классе становилось полутемно. Помню, как толстячок преподаватель биологии Адам Семенович, которого мы за глаза звали «зеркально больным», потому что все, что ниже его живота он мог видеть только в зеркало, и математик Ойзер Борисович долго размышляли, чем могло быть вызвано столь непонятное явление, и если свободных классов не оказывалось, распускали нас по домам.
Я часто прогуливал школу. Еще и потому, что сидел за одной партой с Жорой Гершоем, а тому нравилось унижать меня, давая подзатыльники, поскольку по сравнению с ним я был щуплым, и он выбрал меня мишенью для самоутверждения. Я днями пропадал на пустыре за школой или на Второй станции Большого фонтана на Еврейском кладбище, красочно описанном Бабелем. Помните: «…где любовные вздохи неслись с каждой могильной плиты»? Там было много дырочек в земле, прорытых тарантулами, я ловил их на ниточку с мухой или на остатки бутерброда и сдавал в аптеку. Кстати, родители не знали о моих исключениях из школы. Им было не до меня.
Дома царила ужасная атмосфера. Родители пребывали в постоянном поиске каких-то редких лекарств. Однажды нам сообщили из психиатрической больницы, что Неля пропала после сделанной ей «подсадки». Как я понял, в целях создания стрессовой ситуации для организма, вследствие чего ожидали улучшений, ей подшили в спину кусочек мертвой кожи. Взрослые бегали в поисках беглянки по городу, а она ночью заявилась домой, продезинфицировала инструменты, разделась перед зеркалом, и, не обращая на меня внимания, вскрыла шов и вытащила подсадку, а потом спокойно легла спать. «Представляешь, Адик, мне туда какую-то гадость засунули!» Потом Нелю еще не раз отдавали на лечение, но лучше ей не стало. Впрочем, я не уверен, что ей кололи дорогие заграничные лекарства, и что кто-то из медиков не делал на этом деньги. Это же Одесса! Когда я учился в 9 классе, родители окончательно потеряли веру в излечение Нелли, и с тех пор она жила в семье, не доставляя особых хлопот как больная, разве что у нее была фобия – она бесконечно мыла руки или ворчала себе под нос.
Отец вновь подал рапорт в Москву с просьбой назначить его на прежнюю должность начальника училища или комдива дивизии, но просьба не была удовлетворена. Хотя такого послужного списка, как у отца, и таких боевых наград в училище ни у кого и рядом не было. В 60-70-ые именно ему доверяли нести знамя ветеранов Одессы на парадах 9 мая. И потом тогда ведь он был еще не старым пятидесятилетним человеком. Через много лет сосед полковник Романько рассказал отцу об истинной причине того отказа. Бывший заместитель начальника училища, будучи в Москве в связи с повышением, так охарактеризовал ветерана Сапожникова, что вернувшись, сказал Романько: «Ты за свое место не беспокойся, я его в Москве задвинул».
Отец был блестящим офицером, чей талант проявлялся в экстремальных ситуациях. Но после войны, когда к власти пришел Хрущев, и началось распределение благ, к которым он был совершенно равнодушен, интриги, в которых он был не силен, что-то в нем надломилось, и он подал в отставку. Когда по телевизору показывали Никиту Сергеевича, он вставал с кресла и уходил в другую комнату, считая, что тот разваливает страну.
А вот о Косыгине всегда говорил уважительно. Тот отвечал за снабжение фронта при обороне Москвы. Более гнетущей и неопределенной обстановки, неразберихи, чем тогда под Москвой в 1941-ом, на той войне больше не было. Но все заявки по обеспечению частей оружием и продовольствием, несмотря на все форс-мажорные обстоятельства, благодаря его организаторскому таланту, выполнялись точно в срок.
В Одессу из Артемовска переехала жить сестра матери Альбина. Работая завучем вечерней школы, она сошлась со старшиной-сверхсрочником Жорой. Ее новому мужу предложили работу в органах госбезопасности в службе бортконтроля Одессы. У них родились дети - Татьяна и Сергей. У Марика с отчимом отношения не сложились, и он решил поступать в военное училище, благо, школу окончил с «красным» дипломом. Но документы (ему было всего 16) никуда не брали. Отец договорился о зачислении племянника в зенитное училище, однако присягу он принял только на втором курсе по совершеннолетию. Как отличника Марика направили в Москву на курсы ракетчиков, после окончания которых он командовал ротой где-то в Брянских лесах, мечтая вырваться из глухомани, но, тем не менее, получая одну благодарность за другой. Его вновь направили на учебу в Минскую инженерную академию. Он и ее окончил с отличием, получил звание капитана. Там же женился на красивой светленькой девушке. Родственникам она не нравилась и отчуждение переросло в неприятие семьи. Марик почитал своего отца как героя, и не мог понять, как мать променяла его на какого-то ханыгу.
На хорошей должности Жора не удержался, так как имел слабость к выпивке и злоупотреблениям - брал взятки на судах иностранцев, выпивал с капитанами, закрывал глаза на нарушения.
СПОРТ. УРОКИ ЛЮБВИ
…Лето после восьмого класса стало для становления моего характера рубежным.
Война сделала свое дело: я был болезненным и слабым. Но лет в десять (мы тогда жили в Улан-Удэ) моим главным увлечением стало моделирование, и я часто обращался за консультацией к сержанту из радиокласса. Он- то и посоветовал мне смастерить из лома турник и штангу, и через месяц занятий я поборол самого сильного в военном городке сверстника по фамилии Чиндыл.
В Одессе наш дом стоял во дворе училища, и я решил возобновить занятия гимнастикой. Нашел общий язык со спортсменами-суворовцами: Игорем Хохловым, Павлом Евглевским, Виктором Вишняковым, и увлечение спортивной гимнастикой переросло в серьезные тренировки. С каким-то диким упорством я все свое время подтягивался на турнике и через месяц уже делал стойку на руках. Однако рассохшиеся брусья не позволяли выполнять сложные трюки. Летом курсанты уехали в летние лагеря и спортзал заперли. Чтобы не прекращать тренировки, я лазил в него через форточку. Там на стенах висели инструкции по присуждению спортивных гимнастических разрядов и рисунки с упражнениями, и я понял, к чему должен стремиться. Когда с поля привезли гимнастические снаряды и установили их во дворе училища, я стал на виду у дворовых мальчишек крутить «солнце». Повторить мои трюки никто не мог, и мучители от меня отстали. Только один несообразительный как-то попытался отнять у меня велосипед, после чего с порванными штанами и синяком на скуле бежал до самой двери дома. Мои спортивные успехи не давали спать дворовым мальчишкам. Наконец, Литвиненко, Сазонов, Пышкин и «Мусик» (не помню фамилии) попросили меня стать их тренером. Впоследствии из Литвиненко гимнаст не получился, он окончил строительный вуз и спился. Пышкин вырос в крупного дядьку негимнастической комплекции. Что стало с Мусиком, не знаю. У него был отчим, который частенько орал на жену: «Выгони этого жидененка!» Мусик поступил в военное училище и больше никогда не приезжал в Одессу.
Я придумал акробатическую дорожку, засыпав узкую длинную траншею на стадионе училища опилками и покрыв ее войлоком. Прослышав о ней, там стали тренироваться Вальтер Запашный с братом Мстиславом. Вальтер уже отслужил в армии, но из-за младшего брата остался на сверхсрочную. Они стали чемпионами страны по спортивной гимнастике, а потом снова ушли в цирк, и все знают их как знаменитых дрессировщиков.
Брат Юрки Литвиненко, тренер-гимнаст второго разряда, понаблюдав за мной, посоветовал продолжить занятия в спортивной школе. Когда я подготовил мальчишек к поступлению в спортшколу №2 на улице Пушкинская, мы все вместе пошли записываться в секцию. Но их взяли сразу, пощупав мышцы, а мне сказали, что мускулатура неразвита и я сутулый, хотя к тому времени я даже «крест» на кольцах держал. «Дружки» мои молчали, словно воды в рот набрав. Однако я уговорил тренера Мирона Борисовича Черноглазова посмотреть меня в спортзале и стал крутить сальто. Посмотреть на самоучку сбежались все спортсмены. Он сразу же переменил мнение обо мне и вызвался быть тренером.
Буквально через три месяца летом 1953-го года, обойдя ближайшего соперника на 8 баллов, я стал чемпионом Одесской области, выиграв личное первенство города. Тренеры из спортшколы №1 возопили, что я не имел права выступать по первому разряду, поскольку не имел третьего и второго. Честно говоря, я и первого еще не имел, но это обстоятельство удалось скрыть, как и то, что я занимаюсь в спортшколе всего 3 месяца.
Было еще одно обстоятельство, стимулирующее мои успехи. Я влюбился в чемпионку города гимнастку Ларису Заякину из первой спортшколы, ее портрет висел в витрине фотоателье. И когда мне хотелось увидеть предмет моих воздыханий, я рассматривал ее фото в витрине. При встрече она только холодно кивала мне, и единственный знак ухаживания, который я себе позволил, это развязать ленточку в косичке, когда мы вместе поднимали флаг спартакиады. Через много лет Лариса, уже мать большого семейства, призналась, что была по уши влюблена в меня, и, черт подери, мою робость.
Осенью наш класс пополнился еще одним спортсменом Феликсом Семелякиным, бегуном на марафонские дистанции. Мы с ним чудили на пару. То притворялись, что выпадаем из окна, то встречали входящего в класс учителя, стоя на парте на одной руке, дескать «спина затекла». Нас исключали из школы и за другие провинности. Когда Борьку Пышкина на комсомольском собрании ругали за прогулы, я крикнул: «Не трусь, Борька, мы с тобой!» В результате ему «поставили на вид», а меня на неделю исключили из школы.
На районном первенстве гимнастов-школьников я познакомился с Валькой Зайцевым, ставшего мне другом на всю жизнь. Он подошел ко мне с восторженными речами после моего показательного выступления. Сошлись мы с ним еще и на почве литературных увлечений. К тому времени я уже пытался читать «Историю философии» Гегеля, «Капитал» Карла Маркса. И он был единственным, с кем можно было обсудить прочитанное. Еще я пытался писать стихи:
Маяковский, ты ли не живой?
Хватит мертвечиной притворяться!
Маяковский, что с тобой?
Или перед смертью ты не смог не испугаться?
Нет тебя – и некому шуметь,
Тишь звенит в литературном мире.
Ты ж велел Есенину не сметь, окунать перо в крови, а не в черниле…
Ну, и, соответственно, в период влюбленностей меня привлекала лирика:
Скучно и грустно,
Ведь в жизни нет друга…
Образ твой вижу, ищу я, подруга.
Днем средь прохожих тебя я встречаю,
Ночью во сне я тебя навещаю,
И ото сна я боюсь оторваться,
Чтобы с тобою на день не расстаться…
А впервые я поцеловался с Инессой Пашковой, и даже обдумывал нашу совместную жизнь. Но на ее горизонте вскоре появился молоденький лейтенант спортсмен-акробат Сашка Зуев. Инесса бегала с ним в кафе-мороженое, а потом извинялась передо мной. Но прощать я еще не умел.
Надо заметить, в послевоенные годы гимнастика стала культовым видом спорта, и не только в СССР, чему способствовали победы советских спортсменов на мировых аренах. Символом стойкости русского духа для нас и всего спортивного мира был Виктор Чукарин, который прошел через 17 концлагерей и весил после немецкого плена всего 40 кг. Невероятно, но в 32 года (что для гимнаста считалось старостью) он стал четырехкратным чемпионом Олимпийских игр, а потом трехкратным олимпийцем - на играх в Австралии. «Победить его нельзя», - сказал прославленный японский гимнаст Такакси Оно.
…Я так увлекся спортом, что совсем забросил учебу. О том, что надо поступать в институт, вспомнил за месяц до вступительных экзаменов. Однако собранность и мобильность – воспитанные спортом качества, помогли взять очередную высоту. Будучи студентом Одесского института инженеров морского флота, и выступая на соревнованиях в Ленинграде от ДСО «Водник» в 1955-ом я стал лучшим гимнастом морского флота СССР.
На первом же курсе меня перевели в Ленинградский институт инженеров морского флота, как чемпиона Министерства морского флота. К тому времени у меня уже был тренерский диплом. Но там мне совершенно не с кем было поговорить. Спортсмены – народ простой. Общежитские шутки сводились к тому, чтобы придвинуть к двери шкаф, и когда загулявший курсант пытался войти в темную комнату, не привлекая внимания дежурного по этажу, то, не понимая, куда это он попал, начинал чертыхаться и ощупывать руками стены. Народ давился смехом под одеялами, а когда сокурсник добирался таки до своей кровати, включался яркий свет, и все с хохотом приступали к расспросам: когда, где и сколько. Подробности не утаивались. В моем понимании это выглядело мерзко. Наконец я не выдержал, и пришел к декану с заявлением вновь перевести меня в ОИИМФ. Он странно на меня посмотрел, и подписал заявление.
В 1957-ом мне предложили подготовить мужскую сборную ДСО «Водник» к чемпионату страны. Я понимал механику движения, чувствовал возможности тела, потому что днем и ночью искал свои пути к победе. В этот же год мы выиграли первенство страны на всех снарядах. После чего… меня уволили с тренерской работы по сокращению штатов. Прокомментировали так: «Он на многое замахнулся, с него многое и спросили».
Это уже было время, когда последствия войны в основном были преодолены, молодежь хотела одеваться красиво и разнообразно - наступило «время стиляг». Девчонки носили узкие юбки «бочонок» и забирались в трамвай из положения стоя спиной к двери. Мой друг по вузу Валька Шустов носил такие узкие брюки, что надевать их было можно только предварительно намылив носки, для чего у него была, так называемая «мыльная пара». Рудольфа Гольфреда – потом довольно известного в Молдавии поэта Рудольфа Ольшевского, купившего у иностранных моряков стильную куртку (сейчас она называется «бомбер»), даже заклеймили позором в городских «Окнах сатиры», сделав его таким образом знаменитостью. В городе появились «отряды легкой кавалерии» из комсомольцев, которые ловили стиляг и резали им юбки и брюки. Правда, долго отряды не просуществовали, потому что криминал Одессы тут же сообразил, как под видом комсомольцев грабить публику. Мужики с красными повязками отводили какую-нибудь девицу в глухой переулок, так сказать, для «идеологической беседы», а там снимали с нее все драгоценности.
В спортзале я познакомился с бывшей балериной Сашенькой. Она была со странностями, ей все время надо было что-то доказывать. «Ты меня любишь? Тогда встань в лужу» Я становился в лужу, ставил ее туда же, и мы на виду у прохожих начинали целоваться. Она доставала меня требованием жениться на ней и всюду меня преследовала. В то же время в колхозе у меня завязались отношения с преподавательницей иностранного языка Валентиной Зубковской. Через месяц, отслужив, из армии, в Одессу вернулся ее молодой муж. Казалось бы, вот он повод - расстаться с тридцатилетней женщиной, старше меня на 9 лет. А потом выяснилось – на все 12 (она переделала в паспорте цифру 25 на 28), но Валька радостно сообщила мне, что ушла от мужа. Жениться я не хотел. Все думал, встречусь с Ларисой Заякиной или Жанкой Колодяжной, и они меня спасут. Однако Валька забеременела. Она систематически оставляла мне стишки следующего содержания:
Сынок мой, тебя я жду –
Последние дни считаю,
Всю жизнь я тебе посвящу,
И сердце отдам, я знаю.
Как больно, родной мой, что папы
Тебе не придется узнать –
Не любит он маму, и узел
Придется ему развязать.
И мама любить не должна
Его как любила тогда…
Мой милый, прости, трудно мне,
Любя, с ним порвать навсегда…
Но не быть же женою-рабыней,
Нести униженья позор.
Мечтала о дружбе, любви-святыне,
Снова слезы туманят взор…
Станешь большим, сыночек,
Мне сможешь тогда объяснить
За что твою мать так скоро
Отец твой сумел разлюбить.
Манипуляция очевидная, однако меня мучила совесть. А родилась Нелка, и всех потрясла: смотрела умненько, беленькая, улыбчивая, она была очень похожа на меня маленького.
Во время войны Зубковскую репатриировали в Германию, она работала там, якобы, на военном заводе. Почему «якобы», потому что у нее были слабые кисти рук, она авоську с овощами не могла поднять, не то чтобы ворочать металлические болванки. Я не понимал, как это она свободно перемещалась по городу, пересмотрела все немецкие фильмы. Жена объясняла эту свободу тем, что мать – баба Тина, добровольно поехала за ней в Германию.
Отец считал, что с Валькой связана какая-то тайна. Полковник Сапожников возглавлял комиссию по передаче советских пленных нашей стороне англичанами. Так вот, Валька хорошо запомнила фамилию английского капитана, а отца не запомнила совсем, хотя для русского человека было бы свойственно обратное. Знал он и другое, что тот англичанин был разведчиком, вербовал сторонников из пленных (отец расследовал несколько таких случаев). С первым мужем Валентина познакомилась в платной школе танцев его дядьки, где оба студента зарабатывали на жизнь как тренеры. До этого, с ее слов, у нее была любовь с летчиком, однако начальство запретило ему на ней жениться, поскольку та побывала в плену. Впрочем, подружка Зубковской, приютившая нас на первых порах совместной жизни, рассказывала еще о каком-то студенте, но Валентина божилась, что то был один-единственный раз. Впрочем, когда у нас уже было две дочери, она связалась с каким-то юным хлыстом с напомаженными волосами. Я предложил ему жениться на ней, на что тот ответил, что в его планы это не входило. По какой-то причине Зубковская не воспринимала в качестве партнеров своих сверстников, а лишь юношей.
Баба Тина была простой деревенской женщиной, приехавшая в Николаев в голодные годы, чтобы наняться прислугой. Пристроилась в семью директора завода, а когда его жена умерла, прижила от него дочку. Не знаю, были ли в той семье еще какие-то дети, но Валентину он признал. Баба Тина мастерски гадала и вообще была ведьмачкой.
Когда мы зарегистрировали отношения с Зубковской, жену уволили из института за связь со студентом, а меня отчислили из ОИИМФа. Правда, советские законы охраняли права беременных и кормящих, и ее быстро восстановили. Я же устроился в институт связи, но там спортсменов считали второсортными людьми, что отнюдь не тешило мое самолюбие. В результате я перевелся в Одесский инженерно-строительный институт, где ректором был Петр Львович Еременок, знаковая личность в моей биографии, чинившая мне препятствия в аспирантуре. Во время войны он в чине майора командовал саперным батальоном, где его помощником по тылу числился капитан Захаров, а помощником по инженерной части - капитан Прокопович. Когда предыдущее начальство вуза по чьему-то доносу конвоировали в Воркуту, кресло ректора занял Еременок, а должность проректора по науке – Прокопович, проректором же по учебной части стал Захаров.
ВУЗ
Преподаватели строительного факультета в ОИИМФе, непрофильном вузе отраслевого подчинения, не смогли пробудить у меня интерес к учебе. Утратив интерес к спорту, я не мог найти дела по душе. А за оградой морского вуза находился Одесский строительный. Я как-то забрел туда и увидел людей без пиджаков и галстуков – в свитерах, увлеченно общающихся со студентами. Это были молодые профессора ОИСИ. Демократия в отношениях, а главное – мир высокой науки, отсутствовавшие в ОИИМФе, потрясли меня. Я перевелся в ОИСИ. Здесь преподавали всемирно известные ученые: механику читал академик М.Г.Крейн (у которого Винер позаимствовал идею создания кибернетики), математику – профессор И.С.Иохвидов (он как Эйнштейн на занятиях играл на скрипке), гидротехнику – профессор С.В.Соколовский (фонтанирующий идеями романтик), курс «Использование водной энергии» читал профессор П.П.Аргунов – блистательный ученый… Все знают, что «человека могут погубить вино, карты и женщины», я же берусь дать определение тех составляющих, которые делают жизнь человека удавшейся. Это учеба, учеба и еще раз учеба у выдающихся учителей.
До начала занятий мне нужно было досдать экзамены по пяти предметам. Домашние уехали на отдых в Николаев, а я вдруг увлекся небесной механикой и теорией относительности. Последнюю попытался постичь по Хвольсону, и ничего не понимал! Отыскав в библиотеке Хйнштейна, я раз и навсегда сделал вывод, что учиться надо по первоисточникам. Потом пришел черед геометрии Лобачевского и Римана, а после сдачи сопромата обнаружилось, что мы не проходили целые разделы. Я так увлекся, что забывал поесть, перестал ходить на море. Однажды ко мне пришли бывшие одноклассники, они учились в московских вузах, эдакие преуспевающие, стильные, увидели меня за книгами и подняли на смех. Но меня это уже не тронуло. Все, что не имело отношения к науке – казалось пустым и никчемным.
Помню, когда я сдавал экзамены, заведующий кафедрой физики Драги даже вызвал к себе доцента Непомнящего, они целый час пытались найти пробел в моих знаниях, но пришли к выводу, что заполучили гениального студента. Доцента теоретической механики Коваленко я тоже привел в изумление: «Неужели в результате бессистемного чтения можно получить такие великолепные знания? У вас есть методический подход. Записывайтесь в мой научный кружок!» На что я ответил: «Я увлекаюсь политикой». (После четвертого курса он вновь предложил мне научную тему из области математической политэкономии. Я было согласился, но через несколько дней заявил, что она мне неинтересна, поскольку предполагает описание известных вещей - это конкретная экономика, нежели политическая). Мне даже дали слово на профсоюзном собрании, чтобы я поделился сотоварищи, как можно достичь таких успехов. Однако я сказал не то, что от меня хотели услышать. Дескать, необходимо свободное посещение занятий, чтобы не слушать вперемешку лекции умных и неумных преподавателей. После чего мне предрекли скорое исключение из вуза. И, представьте, на следующий же день исключили под тем предлогом, что справка об окончании первого курса ОИИМФа оформлена неправильно. Взяв новую справку, я позвонил заведующему отделом по вузам Одесского обкома КПСС и попытался объяснить ситуацию, доминируя к его логике: ведь если справка оформлена неправильно, виноват оформитель, а не тот, кому она выдана. Через день обкомовец сказал: «Идите, занимайтесь!»
Впрочем, восстановили меня только к концу семестра. Мне пришлось в один день сдать 6 зачетов, и тут уж было не до отличных оценок. По этой причине во втором семестре меня оставили в покое: преподаватели охладели, а студенты отвернулись, ведь с теми, кого часто бьют, не водятся, чтобы не получить свою порцию неприятностей. Их раздражала его непрактичность. В те годы после призыва Хрущева в вузы на льготных условиях хлынули дети крестьян. Никита Сергеевич считал, что они от рожденья трудолюбивы и после окончания института поедут в родные места, где ощущается нехватка дипломированных специалистов, поднимать село. Студенты ОИСИ просили преподавателей помедленнее диктовать лекции, потому что не успевали записывать за ними.
Оставшись один в нашей съемной восьмиметровой кладовке, я ежедневно обходил книжные магазины. Продавцы разрешали мне рыться на складах, поскольку считали, что я покупаю никому не нужные книги, как «Теоретическая механика» Жуковского, «Неевклидова геометрия», «Небесная механика». Я повторил сопромат, гидравлику, которым в ту злосчастную сессию уделил мало внимания и получил ехидное замечание доцента Барданова, дескать, вы больше философствуете, нежели знаете предмет. При повторении понял, что гидромеханика базируется на теории поля, отыскал книгу академика Кочина. Занимался в лаборатории гидродинамики, интересовался водомером Вентури, гидравлическим прыжком и другими явлениями. Так постепенно за лето повторил все предметы минувшей сессии, и подготовился к очередной. Не преднамеренно, не из-за оценок, мне просто было интересно. Параллельно вместе в Валькой Зайцевым я учил испанский и изучал философию.
Третьекурсником я блестяще сдал гидравлику доценту Сорокину, тот расчувствовался, начал жать мне руку при всех и говорить, что он за меня как специалиста уже спокоен. С доцентом Егуповым повторилась та же история, что и с Драги. Когда иссякли его каверзные вопросы, он пригласил доцента Бекерского, чтобы тот тоже погонял меня по предмету, после чего сказал: «Ну, раз ты все знаешь, садись рядом, будешь принимать экзамен у сокурсников». А когда я на отлично сдал экзамен по политэкономии и экзамен по военной дисциплине, в группе меня стали звать отличником боевой и политической подготовки.
Почему я бросил спорт? Став чемпионом СССР в системе Морфлота я задумал создать свой коллектив. Ходил по дворам, высматривал способных мальчишек и девчонок, и под моим руководством они за 2-3 месяца получали первый разряд по гимнастике. Когда другие тренеры посещали наши тренировки, я думал, что они ходят перенимать опыт, но после того, как мои ребята выиграли первенство ММФ по всем показателям и перед ними открылась дорога в большой спорт, тренеры нашего общества разозлились и началась кампания под лозунгом: «Сапожников не имеет высшего образования, и его надо заменить более квалифицированным тренером». Что и сделали, перечислив «веские» причины: «У вас спортсмены вместо того, чтобы сидеть на лавочке и по очереди выходить к снарядам – бегают по залу». «Не были оформлены документы на двух тренировавшихся гимнастов», Во время перечисления моих огрехов на фоне заслуг, начальнику кто-то позвонил по телефону и он ответил в трубку: «Сижу. Зарплату сосу потихонечку». И этот человек учил меня как жить и работать! На мое место взяли тренера с высшим образованием, который в 25 лет имел свой автомобиль, но первенство Союза он никогда не выигрывал.
ХОЧУ ПЕРЕДЕЛАТЬ МИР
В тот же год меня посетила дерзкая идея переделать мир. «Мечта любая двумя ногами стоять должна на родной земле»,- эпиграф к моим политическим убеждениям. В теории я всегда оставался поклонником Маркса, но как же меня угнетала неразвитость социалистических отношений. Когда правильную теорию интерпретирует дурак, пользы от нее мало. Во главе государства должен стоять вождь, лидер во всех отношениях. Нами в то время управлял Никита Сергеевич: «Мы вам покажем Кузькину мать!» И это высокая политика! Мы с Валькой Зайцевым и Валей Карташовой (членами нашего необъявленного философского кружка) считали, что его место должен занять авторитетный в народе маршал Жуков, и вынашивали смутные планы свержения Хрущева, для чего, считали, надо поднять докеров. Однако (и это аксиома) единомышленников бывает не много: обычно заговорщики ищут борцов, а находят мелких предателей. Валька Зайцев считал, что предательство неизбежно и повсюду ходил с балеткой, в которой лежала смена белья, мыло и зубной порошок на случай, если его заберут в КГБ. К Карташовой я питал нежные чувства, но Зубковская, беременная вторым ребенком лежала в больнице с больной пневмонией Нелкой, и выстраивать какие-либо планы в этой обстановке было глупо. Позже Карташову отчислили за неуспеваемость – она была гуманитарием до мозга костей, и почему ее занесло в инженерный вуз – непонятно. Она уехала в родной Тирасполь, где устроилась работать на швейную фабрику. Как-то зимой прибежал Зайцев и сообщил, что Валентина ждет меня в гостинице «Театральная». Я помчался туда, гонимый любовными помыслами, но боевая подруга встретила меня холодно. Дескать, ты должен знать, что она изменила прежним убеждениям. Работая на фабрике, она хорошо узнала людей, которых собиралась призывать к забастовке. Так вот, народ доволен жизнью, его устраивает их Генсек, у большинства одно желание - устроить свой дом, быт, детей. Словом, она приехала в Одессу, чтобы сказать: бросай политику, пока не сел в тюрьму. Употреби свои способности на другое. Больше мы не виделись.
В конце концов «тайное общество» было разоблачено, но органы госбезопасности не покарали его лидеров, так как по времени это событие совпало со смещением Хрущева.
В двадцать лет я уже был отцом двух девчонок, приходилось и лекции пропускать, сидя с ними – мы не могли отказаться от заработка жены. Но я все еще был мальчишкой со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Наша группа сорвала занятия по изучению документов XXI съезда. Проректор Захаров самолично начал опрашивать студентов, какова природа этого антисоветского поступка. Его устроили объяснения типа: «заболел живот», «мама заболела», я тоже мог сказать, что «заболела дочка», но сослался на то, что изучил документы (можете проверить), а потому решил посвятить время другим важным делам. Что тут началось! Меня потащили в комитет комсомола, потому что исключение из вуза надо было как-то мотивировать. Вот тогда отчетливо и проявилась моя, может быть, главная способность – злить людей. Знаменитый литературный критик Николай Шелгунов, который, как известно, называл вещи своими именами, описал людей такого типа на примере Писарева: «Так как большинство людей всегда составляли формалисты, то вопли против Писарева становятся совершенно понятны. Человеческое стадо устроено так, что вы можете из него вить веревки, но только не делайте этого вдруг и круто. Не сущность задевает людей, а процесс. Писарев был слишком резок и непочтителен». И далее: «…Кого живая жизнь берет за живое, кто живет своими убеждениями и верит в спасительную святость своей истины, тот не говорит тем сахарным языком, как говорят благопристойные немочки…» (Н.В.Шелгунов. Литературная критика. Ленинград. «Художественная литература, 1974).
Просто в тот момент мне стало мерзко видеть трусливо прячущих глаза сокурсников. Я считал – скрывай-не скрывай свою сущность, мало что изменится, разве что сам поверишь в созданную иллюзию.
…Собрали комсомольское собрание. Однокурсники не хотели подписывать резолюцию о моем исключении, потому что каждый из них мог оказаться в моей шкуре. Но им пригрозили, что они будут сидеть в зале, пока не подпишут петицию, даже если умрут от голода. Наконец кто-то сказал: «Все равно его исключат», и, не глядя мне в глаза, все студенты подписались под формулировкой: «За систематическое нарушение академической дисциплины…» Исключили на год с условием, если я принесу с производства положительную характеристику, меня восстановят.
Кстати, моих друзей – Вальку Шустова и Вальку Зайцева тоже на год исключали из вуза за самостийный характер. Первый редко обращался к своему руководителю во время написания диплома, под предлогом болезни - астмы. А выглядел Шустов очень спортивно, занимался гимнастикой, пытаясь бороться с болезнью, поэтому никто не верил в то, что он болен. Условие ему поставили – работать только бетонщиком в порту, что окончательно подкосило здоровье друга. Он так отчаянно кашлял по ночам, что на спинке кровати висело полотенце для сбора мокроты. Второй Валька сделал на дверях комитета комсомола надпись «Паноптикум». Оба впоследствии защитили довольно серьезные темы кандидатских диссертаций и заявили о себе как серьезные ученые. Зайцев самостоятельно изучил 7 языков, и во времена гонений на диссидентов, подрабатывал в издательстве переводами. Талантливых обычно наказывают с особой тщательностью.
Я уговорил администрацию вуза перевести меня на заочное. Сдал экстерном экзамены за 4 курс и рассчитывал защитить диплом на год раньше сокурсников. Тому была причина. Профессор Аргунов, консультант Госстроя СССР по вопросам гидростроения, принимавший экзамен по курсу «Использование водной энергии» пригласил меня к себе в аспирантуру. Однако к диплому меня не допустили. Декан факультета вечернего и заочного обучения Ф.Ф.Смирнов заявил: «Поскольку тебя нет в планах выпуска студентов этого года, необходимо специальное разрешение Министерства высшего и среднего образования СССР. Поезжай в Москву и добивайся!» Но я не поехал. Да и на какие шиши? Тот год мне предстояло провести на стройке.
Так начались мои трудовые «университеты». В середине февраля по рекомендации обкома комсомола я попал на строительство Центролита, завода на 19-ом километре Киевской дороги. Он был объявлен ударной стройкой семилетки, и широко рекламировалась в прессе, что для человека, мечтавшего о славе могло стать стартовой площадкой к звездам. Конечно, были и другие престижные стройки, но торговаться я не умел. Первый же день на Центролите принес разочарования. Подъездных дорог к нему не было, объект стоял в непролазной грязи. Тихая такая стройка, рабочих – две сотни. Возглавил я комсомольский участок из бригады в 12 человек. Тот еще рычаг, чтобы перевернуть мир!
Начал я с того, что переманил на свой участок опытного бригадира Колю Мерзанина. У Коли была мечта – совершить в жизни что-то значительное. Что именно – он не знал, а тут я - с желанием ставить рекорды. Мы не просто стали единомышленниками, мы-таки с ним поставили первые на стройке рекорды, укладывая по 60 кубометров бетона в день, в то время как все остальные на стройке укладывали 34 кубометра. Работали с таким энтузиазмом, как разве что в позже появившемся фильме «Время, вперед!» по книге Катаева. Приток зрителей, непонимающе взирающих на невесть откуда взявшихся энтузиастов, только увеличивал силы моих ребят. Людям нравится, когда их старания замечают, тогда впереди начинают маячить перспективы, а это приятное состояние – оторваться от обыденности и почувствовать себя сверхчеловеком, узнать о своих скрытых возможностях.
Однако любой энтузиазм заглохнет, если начальство примет его как должное. Нас «заметили» и стали хуже других снабжать стройматериалами, чтобы «выровнять» производительность на стройке. … Не замедлила состояться и «тайная вечеря» прорабов СМУ-15 во главе с прорабами Башиловым и Рыжовым (первый был уволен с предыдущего места за демагогию, второй работал здесь временно в ожидании лучшей должности) пришла к выводу – если не избавиться от «чересчур деятельного» начальника участка, то он всем навяжет такие же темпы работы. Вообще-то на Центролите названном «ударной комсомольской стройкой» процветали хапуги и несуны. В Минстрое не знали на чей счет отнести ответственность за этот объект, уж слишком много трудностей было с ним, потому в неразберихе сюда пролезли всякого рода непрофессионалы.
Начальник строительства Шалва Дмитриевич Швелидзе был строителем с большим опытом работы на Севере и, в общем-то, мне симпатизировал. В его душе можно было найти отзвуки благородства, справедливости и чести. Но только отзвуки. Был он опустившимся человеком, дорабатывающем до пенсии в теплом городе, и потому к мнению прорабов, настроениям инженеров… прислушался. Наверно он рассудил так: «Конечно, Сапожников перевыполняет план втрое, и в обкоме, где начальника строительство ругают за срыв сроков, им всегда можно прикрыться, мол, дело налаживается, наряду с недостатками есть и успехи… Конечно, людей он не переманивает, они сами бегут туда, где есть возможность заработать. И за что Гайлис, главный инженер, невзлюбил Сапожникова тоже понятно – нужна научная организация труда, а Гайлис все задачи пропускает не через НОТ, а через свою дурную голову. Все это так, но ему – Швелидзе, привыкшему к большим зарплатам на Севере, здесь на Юге без «левого» приработка не обойтись: он – холостяк, любит женщин, дорогой коньяк, отдых по первому разряду, а Адольф эти его проблемы не решит. И потом, если прорабы уволятся, он столкнется с кадровым голодом. Стройка за городом малопривлекательна для специалистов. Короче, проще уволить одного зачинщика смуты, чем начать устранять все недостатки». И я был уволен… по сокращению штатов.
Другой может быть просто плюнул бы в сторону гнусной компании и устроился на работу в другом месте. Но я не мог позволить пинать себя грязными башмаками и принял вызов. Правда, в руках у меня была не шпага, а оружие массового поражения – газета Одесского обкома КПСС «Знамя коммунизма» - за мной был рабкорровский пункт на Центролите. За несколько дней до известных событий я, предвидя травлю, решил обеспечить себе плацдарм и найти защитников, чтобы увольнение теперь выглядело как расправа за критику. Вышла статья «Ни темпов, ни качества». На Центролите появилась делегация журналистов с разборками за что и почему уволили стахановца. Поняв, что меня все равно придется восстановить в должности, 19 марта на стройку приехал управляющий трестом «Одеспромстрой» Шойхет, накричал на Швелидзе, дескать, ты даже уволить правильно не умеешь.
В 56 номере газеты появилась публикация Е.Заборцева и М.Лиховида с заголовком «Что хочу, то и ворочу» и подзаголовком «Расправа за критику»: «…На стройке нет продуманной системы организации работ. Из-за несогласованности между линейными специалистами и отделами СМУ простаивают люди и механизмы. Сапожников стал горячо выступать на оперативках, говорил о приписках, доказывал, что надо назначить ответственного за работу механизмов энергетика, строить подъездные пути, поддерживать комсомольскую бригаду Мерзанина – ядро комсомольского участка. После опубликования критической статьи о неполадках на Центролите, Швелидзе отказался принимать докладные записки Сапожникова. Заявки молодого инженера на изготовление различных изделий для опалубки неделями лежат без движения. Главному инженеру Гайлису тоже не понравилось, что Сапожников отказывался принимать бракованный кирпич: «Чересчур ты избалован!» …Руководители строительного управления стараются доказать, что они стремятся сколотить работоспособный коллектив, подобрать энергичных прорабов, мастеров. Но с подбором и расстановкой кадров здесь явно что-то не то. За восемь месяцев состав инженеров и техников в СМУ почти полностью сменился – положено иметь 48 специалистов, приняли – 29, уволили -25. Из присланных на Центролит 26 выпускников строительных училищ уже 20 уволены …» и далее в таком же духе.
Меня восстановили. Но поскольку штатной единицы прораба не было (надо же было как-то оправдать это сокращение), я снова приступил к работе… уже начальником комбината подсобных предприятий. И если раньше, чтобы добраться до объекта вовремя я вставал в 5.30 утра, то теперь вставать приходилось еще раньше, зато раствор на участки подвозили строго с утра. Производительность СМУ возросла на 30%, увеличилась зарплата рабочих, на стройку потянулись специалисты. Впрочем, заявленные темпы работ устраивали далеко не всех, и среди прорабов вновь начались разговоры о моей гипертрофированной энергии.
Я ждал послестатейной травли, как только страсти улягутся. Она и не замедлила случиться. Бригадир Якимов, он же председатель постройкома, громогласно заявил о том, что выполненный комсомольским звеном Мерзанина фундамент имеет пару раковин – он аварийный. Однако сотоварищи забыли о том, что я отказывался укладывать подмороженный бетон, в то время как главный инженер настаивал, и тогда я потребовал, чтобы он написал соответствующий приказ. Гайлис сделал такую запись, о чем я то как раз и не забыл. Дав страстям накалиться добела, и дождавшись комиссии из управления, я познакомил всех с записью в журнале производственных работ. Буря захлебнулась в стакане воды.
Но я понимал, что на том гонения не прекратятся. Вслед за комиссией на стройку приехал первый секретарь Ленинского райкома КПСС и только для того, чтобы разъяснить мне, что помимо газеты есть другие каналы, с помощью которых можно решать наболевшие вопросы, например, прийти к нему в кабинет. Я парировал, дескать, у райкома действительно много каналов, с помощью которых он обязан знать, что творится на вверенной ему стройке и принимать меры по искоренению недостатков. Вы здесь видимо как раз для этого? Ответить ему было нечего, на том наша беседа и прекратилась. Но не ответить на критическое выступление газеты в советское время было нельзя, и 28 марта Швелидзе сняли с должности «за развал работы на Центролите». Правда, вскоре он был назначен начальником другого управления. Меня же стали побаиваться, поэтому атаки временно прекратились. Запись из дневника: «…День был отмечен производственным успехом. На радостях мой участок за день выполнил план недельной загрузки». Жизнь, конечно, приобретала интересный вектор, но в целом мое юношеское воображение ждало большего. Где выход?
В ПРЕДДВЕРИИ НАУКИ
Я постоянно искал применения своим силам. Стройка была сложной – на просадочных грунтах. И я начал брать консультации в Гипроводхозе. Впрочем, поворот к научным изысканиям окончательно оформился чуть позже - летом.
Павка Корчагин всего себя отдавал строительству новой жизни: пока гнулась спина, пока видел единственный глаз, пока билось сердце. Но почему его друзья и начальники, среди которых были и могущественные, почему они не выдвигали его на руководящую организационную работу, где он мог бы с той же энергией, но более эффективно отдавать себя служению Отчизне, а не расплачиваться здоровьем, приближая свою смерть на укладке шпал или добивая врагов в седле. Другие - здоровые физически, могли бы делать это гораздо успешнее. Нельзя думать, что Павку не замечали, уж слишком он был ярок, кристально честен, предан делу революции. Просто тех, кто задает настрой, темп, высокий стиль - не любят, потому что в трудах праведных можно сгореть. Вот и предпочитали, чтобы он боролся с мелкими жуликами, с ветряными мельницами…
Нельзя же утешаться тем, что на смертном одре Корчагин сказал, что вся его жизнь и все силы отданы служению человечеству. Представим, что какой-то талантливый человек (в разных сферах) во имя светлого будущего посвятит всю свою жизнь укладке бетона. И другой вариант: общество даст этому таланту расцвести, и результат его труда действительно выведет человечество на новую ступень развития. Что разумнее и предпочтительнее? Речь не о скрытых талантах, а о плещущих через край. Речь о Павках.
Журналистская деятельность заставила меня задуматься о писательской стезе. Истинный литератор довольствуется своим предназначением на Земле, которое выше любой служебной карьеры, поскольку вначале было Слово. Однако я пришел к выводу, что еще не готов к этому роду занятий. Ум писателя должен быть бесстрастным даже когда он описывает страсти самого высокого порядка. Те же Солженицын и Серебрякова не могут быть хорошими литераторами, так как выплескивают на бумагу свои личные страдания. Обиженный человек далек от беспристрастности и впадает в крайности. Нет, мне больше подходит делать действительность, а не описывать ее.
В это время с Центролита ушел начальник техотдела Дамский – единственный начальник, не измеряющий жизнь взаимными услугами. Другие были неутомимы на мелкие пакости. Я мог окончательно утонуть в этом дерьме, поэтому подумал-подумал и 9 июля подал заявление на увольнение.
Лето в разгаре. Семья в Николаеве. Я полностью свободен от каких-либо обязанностей. Отсутствие денег не тревожит, так как на яичницу и пятикопеечные пирожки в пляжном киоске хватает. Я днями валяюсь с Игорем Павловым на пляже и обсуждаю жизненные планы на тысячу лет вперед. Флиртую с девушками, находя сюжеты для литературных опусов. Вот один – «Обманулась». Наивная абитуриентка принимает меня за Евгения Евтушенко. Она до того горда этим знакомством, что не придумывает ничего лучшего, как обратиться к поэту через пляжный репродуктор: «Евгений Евтушенко, вас ждет Майя у двух шаров лестницы пляжа. Я, нацепив солнцезащитные очки и полотенце на голову, выдергиваю ее с верхней ступеньки лестницы и волоку в темный уголок: «Ты что, с ума сошла – хочешь испортить мне весь отдых? Здесь же сейчас выстроится очередь из симпатичных девушек за автографами». Абитуриентка растерянно хлопает ресницами в осознании, что может вот так по собственной глупости расстаться со знаменитостью.
Фельетон «Гроб БУ» тоже был основан на доподлинных фактах. Как-то рабочий, у которого умерла жена, обратился ко мне прорабу с просьбой изготовить гроб. Парень ударник, начальство дало отмашку – помогите человеку. Однако техник составил на ритуальное изделие наряд, бухгалтерия его оприходовала, и гроб стал числиться за мной. А все потому, что использованные на домовину стройматериалы надо было как-то списать. Ведь главными лозунгами на стройке тех времен были «Учет и контроль». Лазеек для хищения социалистической собственности практически не было.
Благодаря статье «бывшее в употреблении» - изделие получило статус «Гроб БУ». Да только строители не учли, что главбух стройки вернет накладную с требованием обосновать списание. Я составил акт, дескать, гроб ранее использовался как тара для хранения гвоздей и краски. Но не тут то было. Бухгалтер вновь выставил претензию – вещь должна использоваться только по назначению. Год я пытался избавиться от этого злосчастного гроба, моля бога дать мне терпения и не пристукнуть главбуха. Наконец сочинил, что гроб вернулся из крематория за ненадобностью – там требуют, чтобы в конструкции отсутствовал какой-либо металл, но Одесса не Кижи – и строить без единого гвоздя мы еще не научились. Да и использовать ритуальное изделие многократно тоже.
Эти мои первые юмористические опусы печатала областная молодежная газета «Комсомольская искра». Удивительно, как судьба не столкнула меня в то время с главным гуру одесского юмора Жванецким. Она свела нас позже в лице Ларисы Кулик, которая ушла от него ко мне, однако я так и не развелся с Зубковской. Однако об этом позже.
…Лето сменилось осенью. Из Николаева вернулась жена с детьми. И я начал искать работу. К тому времени я определил область своих интересов как научную. Оббегал научно-исследовательские и проектные институты города, однако меня никто и нигде не ждал. Баба Тина раскинула карты и сказала, что меня возьмет на работу какая-то дама. Дама оказалась директором Укргипроводхоза и взяла меня на должность инженера-проектировщика. Здесь мои знания пусть однобоко, но все же могли быть использованы. На стройплощадке я ощущал себя скорее не инженером, а кладовщиком, постоянно следящим, чтобы кто-то чего-то не стащил.
(Из дневника А.И.Сапожникова)
18 октября 1963 г. Вчера Цейтлин Г.Ю. возил меня к Кузнецову А.И. – гл. инженеру ЧерноморНИИпроекта, тот решил взять меня на работу инженером на экспериментальную базу изучать волновые процессы.
22 октября 1963 г. Усиленно занимаюсь гидродинамикой и уже вплотную подошел к волнам. Курс Кузнецова может быть и лучший, но далеко не хороший. Если объединить вместе Кузнецова, Смирнова из второй части и Кочина, то можно написать чудесный учебник по гидродинамике именно для волновиков.
13 ноября 1963 г. 8-го я «отстал» от автобус, на котором семья уехала к Жоре и Альбине отмечать праздник. Я остался дома один, и весь день упражнялся в волнах. Эта работа создает у меня лестное мнение о себе и, разумеется, хорошее настроение.
Сейчас кроме теории морского волнения я занимаюсь морскими наносами. Если удастся вылечить уравнение Эйнштейна-Полиа, то можно на первых порах принять его к дальнейшим преобразованиям.
Мнение Берга о значении математической статистики следует глубоко обдумать. Ну, а пока что я хожу к профессору Попову на лекции в университет на 5 курс физмата. Изучаются Бесселевы функции. Видимо с их помощью мне удастся решить некоторые уравнения гидродинамики в применении к волнам.
7 ноября 2063 г. Сегодня выпал первый снег, а с той поры, когда мне еще казалось, что уравнение Полиа на что-то годится, произошло многое. Я сейчас посещаю лекции Иохвидова по интегральным уравнениям, лекции по теории функций комплексных переменных в ОВИМУ. Подготовил 4 реферата, которые собираюсь показать Кузнецову. В институте становится работать невыносимо, но необходимо дотянуть до какого-то логического конца, т.е. дождаться перевода на другую работу. Во что бы то ни стало в следующем году необходимо поступить в аспирантуру и, желательно, в ЧерноморНИИпроект.
17 января 1964 г. Мне 27 лет. Представил Кузнецову, Марченко и Цейтлину 5 своих рефератов. Кузнецову они понравились, и он дал распоряжение Марченко оформить меня научным сотрудником в лабораторию. Об этом узнал Лубенов (ОИИМФ) и сказал Зубковской, чтобы я дождался его вызова в лабораторию ОИИМФа. Жду!
18 января 1964 г. Действий! Действий! Это уже вопль из самого сердца. Как тяжело сознавать, что ход истории (даже правильный) обошелся без тебя. Тяжело свыкнуться с мыслью, что не все твои силы, возможности, не вся твоя кровь на службе у перманентной революции. Обидно знать, что тебе – человеку, умеющему летать, дают посох; умеющему петь – велят говорить… Но если БЫТЬ, то быть лучшим. Я долго был Диогеном, пора в Александры Македонские!
1 февраля 1964 г. Человек только трудом имеет право завоевать любовь к себе и даже со стороны самого себя. Инстинктивная самозащита базируется не на самолюбии, а на биологических инстинктах. Нельзя назвать трусом человека, который спасает свою голову, наполненную идеями. Но тип, спасающий пустую башку ненавистен мне вдвойне: как идиот и трус
3 февраля 1964 г. Навестил вчера Ника Бурлака в 63 номере гостиницы «Центральная» (эмигрант из США, читает лекции об абстрактном искусстве). Помимо абстрактного искусства говорили о дураках.
«Дураку вольготно живется, т.к. его все боятся обидеть, ибо он дурак и может надурить сдуру; дурак помогает дураку, т.к. это его Ноев ковчег, поэтому дураки выступают единым фронтом против умных».
Лубенов пока молчит. Если мне и удастся попасть в ОИИМФ, то заниматься, конечно, меня заставят ни чем иным, чем грунтами. Надо будет попробовать метод математической статистики в применении к грунтам.
Таковы планы, но действительность сера и я чертовски устаю морально и физически от этой нудной, однообразной, не творческой работы в проектном институте. Та можно и умереть. Я так подолгу ожидаю чудесных превращений, что есть надежда к ним охладеть.
1974 год. Ферганский государственный политехнический институт (мысли вслух).
Человек, делающий политику, государственное лицо, видимо не должен являть собой образец демократичности и порядочности. Патрис Лумумба считался с Парламентом вместо того, чтобы свергнуть его. В результате, «убили, черти, Патриса Лумумбу и закопали неизвестно где». Нужно уметь лавировать, отступать, может даже сподличать. Вспомним НЭП, расстрел царской семьи и т.п. На это нужно было пойти, но многие кристально чистые люди искали бы тысячу компромиссов, чтобы не расстрелять ребенка или не смогли бы ввести НЭП только лишь потому, что за ним не было видно тех идеалов, за которые годами раньше люди шли на смерть.
Сейчас много говорят о невыполненных пунктах Конституции. Видимо, Ленин не спешил с ее введением потому, что многие его действия и действия новой власти нельзя было совершить, имейся такая. Например, категория политических. У нас свобода слова. Юрий Османов (наш ферганский знакомый, крымский татарин, лидер оппозиции) добивался возвращения нации на крымский полуостров, ему дали срок. Вообщем-то этот человек действительно лучший представитель своей нации, у него нет так свойственной другим татарам черты – меркантилизма. Он способен жертвовать собой ради народа, он честен, разносторонне развит, что редкость в наши времена… Конституцию ввели, ибо ее введения все равно начали бы добиваться. Но к выполнению оной наш строй еще не созрел, В такой обстановке, наверное нельзя удивляться что к власти пробивается отчаянное гавно. Все так и должно быть. Но как же с этим трудно мириться!
(Прим. автора) Юрий Бекирович Османов работал в Фергане в Гипроводхозе. Уже тогда он был на контроле в КГБ как диссидент, правозащитник, лидер крымскотатарского национального движения. Помню, он приносил Адольфу свою поэму о своем народе, жаль, что не догадалась скопировать. Теперь, когда именно его имя прочно ассоциируется с национальным движением крымчаков, это было бы вдвойне интересно. Красивый высокий татарин. В свое время герой Советского Союза Ахмет-хан Султан поспособствовал его поступлению в Московский государственный технический университет им.Баумана (документы золотого медалиста не принимали в престижные вузы из-за графы «национальность»). Он работал в Объединенном институте ядерных исследований, Институте физики высоких энергий. Желание сына партизана, честно боровшегося с фашизмом, восстановить справедливость и избавиться от позорного клейма, привело к его аресту в 1968 году и потере престижной работы. Вместе с отцом он провел перепись крымских татар и установил, что их было депортировано больше чем в два раза, нежели это значилось в списках органов. Он стал лидером крымчан задолго до переезда в Крым в 1992 году, и именно ему удалось предотвратить национальную вражду, направленную на сограждан в 1989 году в Фергане. В 1982 г. за материалы о жестоком обращении с крымскими татарами он был снова арестован, и отбыл срок в Якутии. В 1991 году основал газету «Арекет», в которой писал о межэтнических отношениях в Крыму. Мы уехали из Ферганы в 1976, поэтому о дальнейшей его жизни я узнала из СМИ, как и то, что 53-летний Юрий Бекирович был убит, вероятно, противниками из Меджлиса. Османов, возглавивший Национальное движение крымских татар, не хотел допустить противостояние, которое случилось в Чечне, а лидер Меджлиса Мустафа Джемелев давал предвзятые интервью турецким СМИ, и вел к обострению отношений с Россией. После смерти Османова Меджлис остался единственно крупной партией крымчан. Османов обвинял радикально настроенных оппонентов в стремлении к сиюминутному политическому успеху, в результате которого крымские татары могут стать незваными гостями на своей собственной земле. Он был убеждён, что его противниками из ОКНД движет в большей степени стремление к власти и выгоде, чем забота о будущем своего народа. Так и случилось, Джемелев симпатизировал украинскому режиму, был депутатом многих созывов Рады, призвал к экономической блокаде Крыма после его русификации.
Вот что говорил о меджлисе Османов: «… Меджлис был призван накалять нетатарское население в Крыму истерическими, открыто провокационными и абсолютно бесполезными «физическими» акциями и скандалами. Все эти акции — это авантюры, которые разыгрывались… исключительно для собственных интересов империи или планов великонациональных и политических интриг… Меджлис — это торговля и обустройство коммерческих делишек на драматическом положении народа».
Адольф Сапожников был знаком со многими диссидентами СССР. Будучи марксистом, буквально наизусть знавшим Маркса, он не верил в рыночные отношения и постоянно вел с ними диалог о будущем страны. Валька Зайцев уже жил в Москве, числился диссидентом, что означало – ему не позволят устроиться по специальности по всей стране, а он, между прочим, был уже кандидатом наук, которому позволили устроиться только на лодочную станцию сторожем. Валька уехал в США как еврей в какую-то «оттепель», кажется в 1985 году, а до этого пытался уйти на лыжах по морской границе в Финляндию. Такую условную границу по Финскому заливу резал ледокол, но в сильные морозы вода замерзала и полосу можно было преодолеть. Пару лет до этого инцидента Зайцев хотел повторить чей-то «подвиг» - в костюме аквалангиста «проплыть» через канализационную трубу в Финляндию, пройти страну сказавшись глухонемым, а в Швеции наняться на судно и добраться до страны демократии - Штатов. Но трубу уже заварили металлической решеткой, поэтому он начал лыжные тренировки. Как он позже рассказывал, на границе с Финляндией по льду были, скорее всего, заложены датчики, реагирующие то ли на теплокровное животное, то ли на рост человека. Когда он вставал, начинали выть сирены, а когда он ложился на лед, они замолкали. В конце концов примчались погранцы на мотосанях и повязали Вальку. Но поскольку в кармане у него были только паспорт и двести граммов копченой колбасы, то, просидев 4 месяца у пограничников, он то ли смог доказать, что заблудился в пургу (именно такое время он избрал для перехода границы), то ли, что у него не все дома. Он, конечно, был со странностями, но какой еврей без акцентуаций? Однако как только Валька перебрался в США, он люто возненавидел америкосов, стал критиковать их «демократию» и поддерживать КПРФ - высылать партии деньги с пенсии, которую ему учредили в США как диссиденту. Диссидент – это призвание.
25 мая 1976 г. Вернулись из Ленинграда, где Адольф намеревался защитить докторскую диссертацию. Как я понимаю, он отказался поставить фамилию своего оппонента на двух статьях в «Известиях вузов». Ну, и получил по всей форме. Профессор Штенцель лег в больницу и кворум не состоялся. Лужин прислал поправки на 15 листах, вывод положительный, но признается, что «учитывая сложившуюся ситуацию»… он вынужден поставить его в «тяжелое положение», т.к. в июне вряд ли сможет выехать на защиту. Бандитизм и мафия на уровне итальянских сериалов. Я считаю, надо было поступиться фамилией ради защиты, но…
На чем зиждется работоспособность Адольфа и его просоветские настроения? Любой другой не выдержал бы уже этих постоянных «обломов» из-за непохожести на других. Он от неурядиц бежит к формулам, а я впадаю в безвыходную тоску.
30 мая 1976 г. Вчера позвонил из Иркутска Гаскин – ученик Адольфа. Сказал, что его диссертацию утвердили к защите, но как ему поступить в следующей ситуации. Из Поляковского института на статью «Сапожников, Гаскин» дали ответ, что она будет напечатана в сборнике, если фамилия «Сапожников» исчезнет. Тут надо вспомнить, что в свое время Адольф получил от Гаскина паническое письмо, дескать, в диссертации мало теории. Тогда он взял кусок своей докторской и отдал ее Виталию Вениаминовичу. Тот принял это как должное и теперь считает дареные методы своими.
НЕВЕЗЕНИЕ
Сейчас уже мало кто помнит о том, что мест в аспирантуре было немного, отбор велся жесточайший, да и приоритет оставался за приближенными к этой системе. Ведь защита диссертации резко повышала благосостояние новоиспеченного кандидата наук, зарплата академика превосходила зарплату министра, а потому многие разглядели в аспирантуре вожделенную кормушку. В интеллектуальном городе Одесса хватало как талантов, так и их поклонников. Не стоит перессказывать все мытарства по этому поводу. В конце концов меня заметил академик Лунц – один из разработчиков и испытателей «катюш», и пригласил в аспирантуру. Я тут же потребовал тему. Он рассмеялся: «А чем ты 20 лет занимался? Еще три дня потерпи – привезу тебе тему из ЦАГИ». Но за три дня в стране произошла смена власти, ставший генсеком Брежнев пригласил академика Лунца (они вместе испытывали «катюши» на Малой земле) на кремлевский банкет. А из Москвы его уже привезли на санитарном самолете.
Так я оказался в аспирантуре, но без руководителя. И много еще чего интересного случилось в моих скитаниях по околонаучным лабиринтам, пока профессор Вячеслав Егупов из ОИСИ не признал во мне студента, которому, единственно за все годы преподавания в вузе, поставил пятерку по строительной механике.
Диссертацию по сейсмостойкости зданий я завершил досрочно. Не нужно было! Потому что я опять всех раздразнил, ведь мне только исполнилось тридцать, а средний возраст кандидатов наук был за пятьдесят. Правда разрастись эти настроения не успели, по предложению заместителя министра Морского флота СССР я уехал во Владивосток, где возглавил научный отдел, а затем и научное подразделение филиала СоюзморНИИпроект. Как показала жизнь, я проиграл в расстоянии, но выиграл в силе.
ВЕЗЕНИЕ
В ДальморНИИпрокте проходила становление молодая российская гидротехническая наука. Строился самый глубоководный порт страны в бухте Врангель (сегодня единственный глубоководный порт в России), протяженные пирсы в бухтах Чадауджа, Славянка. Масштабное дело собрало вместе выпускников одесских и лениградских вузов. Мы были молоды, самонадеянны, имели простор для карьерных устремлений. Я понял, что здесь можно и нужно создать коллектив единомышленников-ученых. И сразу начал готовить из сотрудников отдела испытаний инженерных сооружений научных работников, так что их защиты последовали чуть ли ни день в день после получения мною диплома ВАК. По тем временам это был неслыханный успех. Надо заметить, что, несмотря на все разговоры о вздорном характере Адольфа Сапожникова, ко мне сразу переехали из Одессы почти все кружковцы (будучи аспирантом ОИСИ я руководил студенческим научным кружком). Они же и создали костяк той научной школы, основы которой мне удалось заложить во Владивостоке. Леонид Штанько возглавил созданный мною отдел испытаний инженерных сооружений ДальморНИИпроекта. Михаил Пойзнер – профессор Одесской морской академии, зам. Директора по науке ЧерноморНИИпроекта, Алексей Михайлов – декан Одесского строительного университета, Евгений Гуляев был главным инженером одного из НИИ в Андижане, потом деканом в Астрыбвтузе, сейчас – удачливый бизнесмен, Анатолий Шергин – директор ПромстройНИИпроекта, Виталий Гаскин – профессор Иркутского политехнического… Были и другие, но эти – люди бескорыстного служения науке.
Мы занимались исследованием пространственной работы сил в морских причалах, зданиях и сооружениях, поддерживающих подъемно-транспортное оборудование при действии на них землетрясений и навала судов. Тема была столь сложной, что в 1970-ом на одной из Всесоюзных конференций профессор М.М.Гришин заявил: «Эта задача будет решена через 100 лет». На что председательствующий профессор Н.К.Снитко показал залу научный сборник, где задача протяженных конструкций, комплексность которой приводила к огромному числу разрешающих уравнений, решалась с помощью разработанной мной методики контурных и расчетных точек.
В 1972-ом я попал в орбиту иностранных ученых. Тому причиной стали значимые объекты, строившиеся под патронажем моего научного подразделения, наши успехи и мой доклад на международной конференции по напряженному железобетону. Я вошел в международный Совет морских экспертов, утверждал проекты строительства туннеля через Ла-Манш, резервуара века – нефтехранилища в Северном море на 160 тыс. куб. м., способного выдержать удары волн высотой до 24 м., и был назначен главным специалистом проекта строительства моста через Беренгов пролив. (Жаль, что СССР не пошел на вложение своей доли в этот блестящий проект, хотя именно он мог дать развитие Сибири и Дальнему Востоку. Жизнь была безумно интересной!
ВАРИАЦИИ НА ЮЖНУЮ ТЕМУ
Такого творческого подъема, как тогда во Владивостоке, ощущения полезности и признания – в моей жизни больше не будет. Все хорошее когда-нибудь кончается. Специфика распределения специалистов из лучших городов страны предполагала и их отток обратно, в данном случае, в Одессу и Ленинград. В восьмидесятых ученые степени присваивались трудно, число молодых ученых квотировалось. А потому, став кандидатами наук, они могли легко устроиться на престижную работу в родном городе. Наш коллектив начал распадаться. Признаться, меня и самого угнетали бесконечная морось и слякоть, сбивавший с ног штормовой ветер, и я задумал перевезти свой коллектив на Юг, откуда, как мне казалось, никто не захочет уезжать. Эти настроения совпали с предложением из Ферганского политехнического института возглавить кафедру строительной механики. Правда, вопреки обещаниям, взяли меня одного, и, как потом выяснилось, чтобы я подготовил кандидатов наук из местных. Рядышком, в Андижане, устроился вновь переехавший вслед за мной Евгений Гуляев. Мы продолжали научный поиск, много публиковались в «Известиях вузов», под моим руководством за три года подготовил и защитил диссертацию Абдувахоб Абдурахманов, который впоследствии стал моим преемником на кафедре. Фергана запомнилась зеленым, сытым городом с великолепным обеспечением разнообразными товарами, как будто в СССР в то время не было повального дефицита. Однако жена, у которой чутье на всякого рода катаклизмы, рвалась в Россию. (Впоследствии первые вооруженные столкновения на националистической почве начались именно в Фергане). Нас тянуло в интеллектуальную столицу Союза – Ленинград, но на маленького сына подавляюще действовала тамошняя погода. Как и во Владивостоке он постоянно болел. И когда после одного из перелетов «Север-Юг» мы увидели его восторженно воркующем в цветнике среди пташек и букашек, то поняли, что дорога нам заказана только в теплые края. В то время в Астрахани при Астрыбвтузе начали подготовку инженеров-строителей, и я получил приглашение от ректора Артемия Щербакова возглавить выпускающую кафедру, по-существу, речь шла о создании строительной специальности. Надо заметить, что он был блестящим психологом, и сразу понял, с кем имеет дело. У меня были предложения из Пензы, Ставрополя, но только он догадался написать: «Приезжайте, мы будем вместе работать на благо нашей советской Родины!» Эта фраза оказалась решающей при выборе новой точки приложения сил. Я вылетел в Астрахань.
НОВЫЙ ВУЗ
Артемий Щербаков поступил мудро, открыв строительную специальность. Город, намеченный Гитлером для зимовки после взятия Сталинграда, не бомбили, он сохранил оригинальность застройки. Но когда вся страна вставали из руин, в него, по той же причине, не вложили ни копейки. А поскольку он не обновлялся, то не привлекал и инженеров-строителей. Ко времени моего приезда в Астрахань, даже стройтресты возглавляли лица, не имевшие высшего инженерного образования, поэтому и когда началась стройка века – Астраханьгазпромтам в основном трудились приезжие. Кадровая проблема была не просто острой – острейшей. Встретили меня в вузе неоднозначно. Я уже был сформировавшейся личностью, с большим количеством научных публикаций (сейчас более 500 публикаций в академических сборниках, монографии, под моим руководством защитилось 14 человек, двое из них уже доктора наук. Не каждый вуз, не то что один человек имеет такие результаты). Здесь же в то время пытались выстроить отношения со специалистами по принципу личной преданности, мне ставили в пример не профессионалов, а тех, кто занимался общественной деятельностью – пел в хоре, студенческой опере. Этот стиль работы я не понимал и не принимал. Вновь начались разговоры о моей гипертрофированной энергии, и у меня возникло желание оставить тихую заводь незамутненной.
В то же время я понимал, что нужен здесь, мою уверенность укрепили второй секретарь обкома КПСС Владимир Бабичев (я же никогда не был партийным человеком – марксистом – да, однако, это политэкономия) и заведующий строительным отделом горкома КПСС Борис Шайпиев: «Астрахани нужны квалифицированные строительные кадры». Понимал я и другое – городу на реке, с водонасыщенными грунтами нужны не только строители, но и гидротехники. Я мог начать подготовку студентов по всем этим направлениям. Пытаясь переориентировать руководство на открытие специальностей по гидротехнике, связанных со строительством гидросооружений портов, предприятий аквакультуры (у меня масса изобретений по данной тематике), я понял, что решать эти задачи нужно после выделения из Астрыбвтуза. Новый ректор Юрий Кагаков вообще хотел закрыть строительный факультет и сократил набор студентов до 25 человек. Не устраивала меня и вузовская атмосфера: здесь культивировались прорабские настроения студентов, возникающие после первых производственных практик. Задача же строительного вуза: противопоставить желанию учащихся идти по простейшему пути – великолепие инженерной мысли, увлечь их идеей обновления страны.
Идея создания нового вуза не отвлекла меня от научной работы. Еще будучи аспирантом я внес несколько предложений, заинтересовавших военных: обустройство под склады и убежища одесских катакомб и шахт вообще, обжатие стен из кирпича, камня вертикальными затяжками. Эти работы получили неожиданное завершение уже в Астрахани. ММФ и МРХ СССР финансировали разработки по теме «Воздействие подводных ядерных взрывов на береговые объекты». Невероятно, но факт: имея в подчинении только молодых специалистов, мне удалось завершить тему и разработать нормативный документ, утвержденный как всесоюзный с первого предъявления. (Гораздо позже, с гибелью подводной лодки «Курск», я вернулся к оборонной тематике и разработал подъемно-спасательное устройство. Сегодня оно запатентовано, я получил благодарность от руководства ВМФ и Андреевский флаг в подарок. Хотя для меня важнее было другое: сэкономить огромные средства, затраченные впоследствии на подъем подлодки. К сожалению, путь к внедрению изобретений все еще долгий).
Борьба за создание нового для Астраханского региона строительного института, в том числе в Москве, шла при активной поддержке Губернатора Анатолия Гужвина. С его легкой руки здесь, наконец, появился Астраханский инженерно-строительный вуз, в котором сегодня самое большое количество бюджетных мест. Это был первый опыт в стране по созданию многоуровнего (ПТУ- колледж – вуз) обучения, и, конечно же, нам пришлось пройти через массу препон. Но не мешают тому, кто ничего не делает. Председатель Госкомвуза СССР Г.А.Ягодин, подписывая вердикт об открытии вуза, сказал: «Государственный вуз по инициативе снизу открывается впервые. Вас ждет сильный ветер в лицо». Однако трудности превзошли ожидания: то был не ветер в лицо, а непрекращающийся шквал огня. Нам, как бойцам, приходилось держать круговую оборону, в том числе… от астраханцев, в штыки встретивших нововведение. Впрочем, все бунты в истории есть борьба не со старым, а сновыми прогрессивными явлениями.
Сегодня вузу 10 лет. За эти годы мы лицензировали специальности, обеспечивающие функции содержания жилых и промышленных комплексов: промышленно-гражданское строительство, теплогазоснабжение и вентиляция, водоснабжение и водоотведение, а, несколько позже – архитектура и дизайн и прикладная геодезия. В АИСИ обучается 1,5 тыс. студентов. В минувшем году на региональном конкурсе курсовых и дипломных проектов студенты из Астраханского строительного получили 33 Диплома за первые и вторые места, а также смогли обойти конкурсантов ведущих вузов России на Всероссийском форуме. Будущие архитекторы принимают участие в областных конкурсах, ряд из них отмечен стипендиями и призами Губернатора и мэра Астрахани. Проведенная в мае комиссией Министерства высшего образования аттестация выявила средний балл подготовленности студентов «хорошо». Отметила она и другое: качественно выросшую базу, стопроцентную явку учащихся на экзамен, творческий микроклимат (научной работой в институте занимаются буквально с первого курса), взаимовыручку и дружбу. Этот общеинститутский настрой передают наша команда КВН (она уже несколько лет выигрывает первенство области), и активные участники Всероссийских Вахт памяти.
НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ
Но самый главный результат тот, что сегодня Астрахань занимает первые места в России по строительству жилья. Многочисленные строительные товарищества и кооперативы области, большие строительные фирмы возглавляют выпускники нашего вуза. И на руководящих постах во власти тоже много наших воспитанников. Глава администрации Ленинского района г.Астрахани Равиль Умеров в 2003-ем году стал победителем Всероссийского конкурса «Лучший муниципальный служащий» (прим. автора. Сейчас Равиль Умеров – Министр строительства и дорожного хозяйства Астраханской области). Годом раньше той же награды был удостоен и я – за создание многоуровневой системы подготовки специалистов для обслуживания муниципальной сферы: ПУ –колледж –вуз. За жилищно-коммунальную сферу города отвечает тоже выпускник нашего факультета Олег Панфилов – грамотный специалист. Армия новых специалистов в корне изменила мировоззренческие подходы к строительству зданий и сооружений в регионе. Эту же задачу решает созданный мной Институт бизнеса и экономики. На базе Астраханского инженерно-строительного института созданы курсы повышения квалификации и переквалификации. За 560 учебных часов выпускники инженерных специальностей могут получить диплом о высшем инженерно-строительном образовании. Открыта аспирантура по специальности «Строительная механика». Растет и качество подготовки специалистов, благодаря применяемой вузом методике сквозного курсового и дипломного проектирования. Десять лет назад я стал академиком Академии жилищно-коммунального хозяйства РФ и Муниципальной академии РФ. Биографический центр Кембриджа внес фамилию Сапожникова в число 500 ведущих организаторов науки и ученых мира. А мой вклад в развитие Астраханской области отмечен орденом Почета.
ДЕТИ
Старшую дочь Нелли после окончания филологического факультета Одесского государственного университета оставили на кафедре философии преподавателем. В четыре годика (я тогда увлекался Гегелем) она спросила меня, кто такие агностики? Помню, я объяснил ей: если уколешь пальчик иголкой, то чувствуешь не иголку, а боль. А что за болью стоит иголка, еще надо доказать, но доказать это невозможно… и т.д. После чего я застал ее за отдергиванием портьеры на двери, она пыталась увидеть, как комната возникает в ее сознании. Забавно, но сегодня она занимается теорией познания, то есть, не доказательством реального существования вещей, как пыталась в детстве, а определением точности их восприятия, степени безупречности человеческой логики. Студенты в ней души не чают. Публикации востребованы в России и за рубежом.
(Прим. автора. Нелли признавалась лучшим философом страны за 2012 год, в основном она исследовала проблемы герменевтики и феноменологии, её считают ученым с Большой буквы, как философы, так и балетоведы. 16 декабря 2015-го на заседании Одесского философского общества совместно с обществом «Одесская гуманитарная традиция» состоялся семинар на тему «Время и бессмертие», посвященный памяти Нелли Адольфовны Ивановой-Георгиевской. Она ушла из жизни на год раньше отца. Увлечение всех детей Адольфа Сапожникова наукой, безусловно, есть его опосредованное влияние на их личностное развитие).
Елена очень волевая и целеустремленная. Преподает юриспруденцию в высшей юридической школе Одессы. Совсем девчонкой стала секретарем райкома ВЛКСМ в Одессе. Родила дочь и сына. Ко всему умудряется писать статьи о природе смеха. Имеет почетную степень «адъюнкт-профессора Международной кадровой Академии, редактирует сборник научных трудов института.
Сын Дмитрий. Едва научившись читать и писать, он начал заниматься изобретательством. Каждый день расписывал наперед по минутам: «Завтра я буду изобретать ракету, бомбить солдатиков, ловить в луже головастиков, попрошу папу взять в библиотеке книгу «Фарамон» (прим. автора. «Фараон» Б.Пруса). Еще в шестом классе прочел «Капитал» Маркса и довольно внятно излагал экономические теории. У него три высших образования, которым он нашел применение в Черногории, где живет по настоящее время и довольно успешен в бизнесе.
Я же отказался от предложения поменять гражданство, поступившего от моего бывшего преподавателя-эмигранта, занимавшего крупный пост в Министерстве строительства Израиля. Думаю, это стоило мне второй жены. Ей, наоборот, казалось, что на это надо было пойти ради будущего сына, которому, как и ей здорово досталось во время гонений на меня (семья – слабое звено в противостоянии рэкетирам). Я видел в перестройке новые возможности, она считала, что люди не меняются. У нее тревожные гены от дедов-первопроходцев, первых русских тигроловов, оставивших яркий след в истории дальнего Востока, но сгинувших в застенках ЧК.
БЕЛЫЕ ОДЕЖДЫ
Недавно Валерий Зайцев, друг юности, пытавшийся в восьмидесятых перейти границу по льду Финского залива, чтобы уйти за кордон, а ныне проживающий в Нью-Йорке, прислал мне очередное, обличающее… капитализм письмо. Теперь он перечисляет деньги КПРФ. Диссидент – это призвание. Я же всегда был политэкономом. Хотя в 1957-ом мы вместе с ним критиковали Хрущева за отступление от принципов демократии: он продекларировал прием в вузы не по конкурсному отбору, а по происхождению, что ущемляло права граждан. Кончилось тем, что нас вызвали для беседы в КГБ, куда мы явились со сменой белья. Но все обошлось – не посадили и даже не исключили из института, чекисты сочли нашу критику «левой».
Во время перестройки в Астрахани возник Политклуб – своеобразный политический ликбез. Кто-то ходил туда набирать политические очки, обличать руководство или сводить с ним счеты. Я же пытался повернуть людей на созидание, надеялся с помощью общественности «пробить» внедрение работ моей научной школы, суливших большую экономию городскому бюджету. Рассказывал, как, на мой взгляд, надо перестраивать работу муниципалитетов. Но членам Политклуба, в основном, лишившимся работы преподавателям научного коммунизма, важно было не столько изменить действительность, сколько захватить ступеньку на новой иерархической лестнице. Что им и удалось. Они, в лице Бориса Карпачева, Феликса Кузнецова, нашли престижные места работы в администрации области. На сей счет процитирую аббата Жерома Куаньяра (любимый мною персонаж Анатоля Франса): «Демократия есть такая же приманка для простаков, как тот голубь, что принес в клюве святое миро». На пустые сражения времени у меня не было, и от политики я устранился. Я марксист по убеждению, но поражение социализма не оплакивал. Маркс доказал, что построить его в отдельно взятой стране нельзя, это был замечательный, но преждевременный опыт, за что россиянам вечная слава.
В начале девяностых обо мне вспомнили московские диссиденты – руководитель общества «Гласность» Сергей Григорьянц и правозащитник Лев Тимофеев. Мы несколько раз встречались в Москве, но я еще по молодости сделал выбор в пользу дела, и множить их политическую сеть в Астраханской области не стал. Хотя мне приятно сознавать, что те смелые поступки юности, раннее осмысление своих гражданских прав, как-то приближают светлую мечту человечества о демократии. По той же причине я приветствую партийные настроения в вузе. Стройной научной теории – что делать и куда идти, ни одна из существующих партий не имеет, но даже популистские лозунги могут привести к углубленному изучению истории, философии, политэкономии, а значит, к формированию личностного потенциала, закреплению нравственных ориентиров. А это необходимо, потому что науку должны делать люди в белых одеждах.
СЕГОДНЯ МЕНЬШЕ ТЕХ, КТО МЕШАЕТ
В моих воспоминаниях особого внимания заслуживают два человека, без поддержки которых я не смог бы состояться как ученый и руководитель научной школы. Это директор ДальморНИИпроекта Ростислав Егоров и Губернатор Астраханской области Анатолий Гужвин. Егоров всегда вникал в суть моих предложений. Кое-кто считает, что он использовал меня ради успехов института. Нет, он искренне и бескорыстно ценил нашу группу и стремился развить перспективные направления начинания. У него были большие мечты и планы, но… он руководил обычными людьми, которые не могли и не хотели подняться над действительностью. А нас, увлеченных наукой, было слишком мало, чтобы создать критическую массу и послужить ему опорой.
Анатолий Гужвин пригласил меня в кабинет, как только стал секретарем обкома КПСС. Он внимательно изучил авторефераты моих учеников-астраханцев, защитивших диссертации в разных областях знаний, от строительной механики до экономики: Татьяны Золиной, Вячеслава Головина, Анатолия Кокорева, Ивана Шереметова, Рената Галлева, Шамиля Незамутдинова, и с этого момента началось наше сотрудничество, которое вылилось в создание столь необходимого региону строительного вуза. Позже, когда он стал председателем облисполкома, я пытался с его помощью внедрить свои устройства по выращиванию рыбы в открытом море, считая, что будущее рыбной отрасли за рыборазведением, и о внедрении самопогружаемого колодца – клина с закрытым днищем – для строительства трубопроводов в слабонасыщенных. И получил совет баллотироваться в депутатский корпус региона с тем, чтобы иметь больше возможностей осуществить свои задумки. Астраханцы избрали меня депутатом в 1990-ом году с большим преимуществом голосов. Думаю, потому что я еще до выборов разрешил проблемы микрорайона по ул. Желябова – добился согласия властей на реконструкцию старого жилого фонда. Депутатская работа, действительно, облегчила создание АИСИ, но все остальные начинания утонули в борьбе, вспыхнувшей в Верховном Совете РСФСР. Я благодарен Анатолию Гужвину за то, что несмотря на все сложности того времени, он всегда поддерживал молодой вуз, в том числе решил вопрос с покупкой здания.
Я считаю учреждение в Астрахани строительного вуза – главным делом своей жизни. Создана стройная система подготовки квалифицированных кадров для отрасли, уже не по принципу: учитель-ученик, а в массовых масштабах. Есть у Астраханского инженерно-строительного института и четко сформулированная задача на будущее: мы объявили войну не дворцам, а лачугам. Все еще впереди!
…Мне всегда был присущ фанатизм в делах, что не всегда воспринимается современниками. Что есть гипертрофированная энергия? Думаю, желание успеть сделать в своей жизни как можно больше. Я знаю одно: если бы сегодня мне довелось все начать сначала, то я был бы еще упорнее, еще последовательнее в своих действиях, конечно, если человеку отпущен такой запас душевных и физических сил. Вот и времена меняются к лучшему. И результаты могут быть выше, потому что все меньше становится тех, кто мешает…
P.S. Адольф Сапожников ушел из жизни 1 декабря 2015 года, на крыльце Астраханского градостроительного института, где подрабатывал последнее время, поскольку имел копеечную пенсию (в родном вузе при ректоре Дмитрии Ануфриеве он не только не получил звание Почетного ректора, какую-либо должность, но и был выдворен из ведомственной квартиры). Он никогда не говорил о смерти. Был атеистом. Я знаю, что его идеалом был герой-ученый из фильма «Все остается людям». Выступления его учеников при прощании подтвердили это: «Все остается людям!» Они говорили о том, что Адольф Сапожников насаждал в Астрахани идеологию перспективного инновационного подхода к строительству. Думаю, он был бы доволен услышанным, потому что ради этого жил.
P.P.S. Астраханский государственный архитектурно-строительный университет (правопреемник АИСИ) в 2023 году перешел как институт в структуру Астраханского государственного университета, сделавшего ставку на коммерцию. Плохо верится, что он сохранит настрой подведомственного вуза на науку. Но Астрахань расстраивается силами тысяч выпускников-строителей, и в каком-то смысле созданное Сапожниковым дело продолжается.
P.P. P.S. Пилату казнь Христа была нужна, чтобы удержаться в любимом кресле. Синедрион испугался за свое влияние и доходы. Иуда тупо решил заработать тридцать сребреников.
А народ?
Народ - это в основном мещане. А мещанам подавай шоу. Шоу классной проповеди. Шоу распятия на кресте. Лишь бы смотреть и жевать попкорн.
Слушатели нагорной проповеди и зрители казни - это одни и те же люди. Это люди без убеждений, глазеющие на казнь человека с убеждениями благородными. Того, кто позволил себе роскошь быть верным идее.
А ты не высовывайся! Вот приговор толпы. Их суд мещанским судом.
Казнь Христа - это всегда про сегодня. Ибо вечно.
Дима, 2 года
Стираю описанные им носочки, смотрит и комментирует: «бедные вы мои носочки, и зачем я вас только описал!»
Дима 3 года
Папа прочел Диме сказку Антуана де Сент Экзюпери «Маленький принц». Сына поразило, что Роза осталась на планете одна и даже стеклянный колпак Принц с нее снял. Он тут же стал требовать – летим к Розе – спасать. Это продолжалось весь месяц, и я уже стала бояться акцентуаций. Мы ежедневно ходили к вышке ЛЭП, якобы ремонтировать ее, превращать в ракету, чтобы было на чем лететь в космос. Но, подойдя к основанию вышки, Дима неизменно вспоминал, что мы забыли взять гвозди, молоток, а в «ракете» нет стула и кроватки, поэтому он в другой раз ее починит. Маму он в комос брать не хочет, почему-то уверен, что она там утонет.
Посмотрел кино, в котором ракета взорвалась – в космос лететь уже не хочет. «Я буду, быть может, мама, моряком?»(после фильма «Пятнадцатилетний капитан»). Все пытается получить от меня гарантию на безопасное плавание.
Посмотрел фильм по ТВ о борьбе органов угрозыска с кулаками. Потребовал, чтобы ему дали его пилотку подводника с кокардой и уже досматривал фильм как представитель правильной власти.
Рисует и комментирует: «Это папа на ракете летит, это мама на ракете летит, а это сынок на ракете летит (про себя)».
Жуткий консерватор. Привык, что я мою ему попу после горшка под краном в ванной. Однажды отключили воду, пришлось мыться в тазике, так он сорок раз с сомнением спросил: «У меня чистая попа?» и все порывался вымыть ее под краном.
Дима. 3 года 2 месяца
Диму пугают злой Бабой-ягой. Он не верит: «В нашей стране Советский Союз нет плохой Бабы Яги. Это в фашистской стране Баба-яга детей ест. А наша на новогоднем утреннике мне за стишок барабан подарила».
Спускаемся по лестнице, Дима говорит: «Держи меня, мама, крепко за ручку, чтоб я от тебя не убежал. А то как убегу на дорогу, а там меня машина задавит. Какой это будет ужас!»
Играет с «принесенными Дедом Морозом» подарками и рассказывает: «Я слышу ночью в дверь «Тук-тук!», спрашиваю: «Кто там?» «Дед Мороз». Бужу тебя-бужу, а ты спишь. Пришлось самому дверь открыть. Папа говорит: «В следующий раз встретишь Деда Мороза, скажи «спасибо» и поцелуй за игрушку». Дима перебивает: «Нет, я лучше скажу, чтобы принес еще одну игрушку».
Папа говорит: «Мама принесла тебе большое и хорошее…» Он, не дослушав, бежит и кричит чуть не плача: «Дай мне большое и хорошее…».
Я накричала на Диму, он, обидевшись, говорит: «Вот посажу тебя в бочку и брошу в море!»
Папа позвонил из Ленинграда и сказал, что купил Диме самолет, у которого на крыльях огни горят, мигают, он ездит и сирена воет. Помня, как в прошлый его приезд, Дима кинулся ему навстречу с воплем: «Дай игрушку!», я наущаю: «Дима, ты хоть сначала поцелуй папу…» Ответ: «Да, мама, поцелую, а то он вдруг не даст игрушку!»
«Есть, мама, плохие папы: пьют водку, бьют деток, всю еду съедают, а наш папа хороший, он не всю еду съедает…»
Я начинала декламировать стишок, а Дима подхватывал и без запинок дочитывал его до конца. Я создавала аплодисменты, но сыну их явно не хватало и он сказал: «А люди скажут, какой маленький ребенок, а как много стишков знает. Головка умная – много стишков помнит. А какой я, мама, маленький…»
Дима сильно хлопнул дверью. Я прикрикнула на него. Он, вздохнув: «Что за мать! Нет от нее никакого покоя!»
Разрисовала Диме яичко фломастером, он сидит и разговаривает с ним на два голоса: «Не ешь меня, Дима, я – игрушка!» «Какая же ты игрушка, ты – яичко, и я тебя все равно съем!»
Сажаем цветы на лоджии. Дима захвачен происходящим: «Вот вырастет большой красивый цветок, и на него прилетит Дюймовочка!»
Посмотрел мультфильм «Летучий голландец» со всякими страстями: разрушающими дома роботами, летающими кораблями, скелетами. Боялись, что спать не будет, а он, ложась в кроватку говорит: «Пусть мне, мама, приснится Летучий голландец». А Образцов утверждает, что сказка про Красную шапочку и серого волка травмирует психику ребенка и показывать ее детям до 5 лет нельзя.
Посмотрел японский мультфильм про Джека и волшебные бобы: «Я уже, мама, большой и хорошо умею лазить по деревьям». «Так ты что – тоже полезешь по дереву на облака спасать принцессу от злого волшебника?» Подумав: «Нет, я лучше поеду в другой город, где нет ни злых волшебников, ни принцесс, и там буду лазить по деревьям».
Мама, вытри мне мордочку!
Папа учит Диму считать:
-Сколько у Димы головок?
-Одна.
-А у папы?
-Одна!
-Сколько вместе будет головок?
Хвастливо:
-У нас с папой две головки, а у мамы только одна.
Папа, шутя, говорит:
Ах, как я люблю кушать маленьких детей!
Дима, внимательно посмотрев на него:
-Смотри, папа, волком станешь!
Показывают фильм «На заре туманной юности». Девочка ставит в русскую печь горшок с кашей. Дима комментирует: «У, какая печь, как у Бабы Яги!»
У тебя, мама, глазки старые, а у меня новые.
И вовсе у мамы носик не острый, а мягкий.
У меня красивые волосы – не черные, а красивые.
Папа, у тебя мокрые слюни?
Задумчиво: «У нас всех мокрые слюни».
Папа, я хочу тебе что-то посоветовать. «Что же ты, сынок, мне посоветуешь?» «Мне скучно – поиграй со мной!»
Разодрал дыру в колготках. Я говорю: «Вот и ходи теперь в драных штанах!» Он: «А мне как раз был нужен свежий воздух».
«Счастья у нас много – оно никогда не кончается!»
Папа читал Диме «Буревестника» Горького. После чего тот заявил: «Мне тоже скучно – хочу в небо подняться!»
Когда Дима капризничает, мы стараемся не обращать на него внимания. Тогда он говорит: «Это мне бабочку было жалко» (видел, как в санатории мертвую бабочку съели муравьи)».
Идем с Димой нарядные в театр. Я говорю: «Ты у меня сейчас такой красивый, как принц. Волосики у тебя длинные, завитые…» Он, перебивая: «У тебя, мама, волосики тоже длинные, только вот беда – лоб у тебя маленький, а у меня большой». Расставил приоритеты.
Дима решил выйти на улицу в бумажной короне. Папа говорит: «А ты знаешь, сынок, на улицах детей в коронах крадут!» Дима тут же снял корону, но увидел, что папа смеется и вновь одел ее на голову со словами: «Она была неправильно одета», и, чтобы скрыть свои трусливые замашки для пущей достоверности поправил ее: «Опять снялась!» Хитрец!
Дима 3года 8 месяцев
Посмотрел на исписанные папой листы бумаги: «Ой, папа, какую ты ерунду пишешь!»
Жуткий фантазер. Утром долго рассказывает, как он ночью с Буратино ходил в волшебный лес. Чем больше рассказывает, тем больше увлекается.
Показываю сыну кенгуру в книжке и рассказываю про карман, в котором та носит детеныша. «Вот бы тебе, мамочка, такой карман!»
По ТВ идет фильм «Руслан и Людмила». Руслана со всех сторон теснят печенеги. Папа говорит: «Иди, бери свой меч, помогай Руслану!» Дима, поколебавшись, соскакивает с кресла: «Нет, я лучше не меч, я пулемет возьму!»
Я стих сочинил: «Все узбеки плохие дети». Стих он «сочинил» после того как Ширзод и Максад, придя к нему гости, поломали две игрушки. Что и говорить, кровью сердца написаны стихи.
«У нас три счастья: папа –счастье, мама –счастье, и я у вас счастье!»
По радио заиграли танго. Дима сразу отметил: «О, танго играют!»
Дима 4 года
Не хочет идти в сад: «Мама, у меня зубы болят». Я нарочито испуганно: «А может горлышко?» «Ну, пусть горлышко!»
Папа: «Что у нас сегодня – четверг?» Дима подхватывает: «А у меня сегодня пятница!»