Несколько таких ничем не закончившихся в прошлом, недоразвитых романов в духе чеховских докторов и пейзажистов убедили N в том, что его призвание — всегда уходить вовремя, сохраняя себя в гордой неприкосновенности. Это касалось не только романтических переживаний, но и прочих сфер подручной истории. Таким образом, банальное нежелание что-нибудь менять получалось самому себе преподнести как интересную особенность, благородную избранность, и даже как хитроумную стратегию. Он с брезгливостью наблюдал за чередой ярких, непритязательных связей в жизни одних, за карьерными взлётами других, за прочным семейным несчастьем третьих. По истечении многих несбывшихся как следует обстоятельств он задним числом удовлетворённо примечал, как его судьбе удавалось виртуозно лавировать между ними, чтобы не дать ему вляпаться в очередные отношения, грозящие стать роковыми. Короткую жизнь ему казалось возможным растянуть до бесконечности, не вступая в одну и ту же воду вовсе.
---
Что дальше? — пробормотала Парфёна Николаевна, на минуту задумавшись.
Во-первых, должна быть реанимирована (конечно, случайно) старинная любовная история, на которую есть косвенное указание в первом предложении.
Во-вторых (и здесь возможны варианты), на этот раз встреча изрядно повзрослевших героев может закончиться разрушительно (в ознаменование победы природы над угнетавшим её слишком долго разумом) или снова (безо всяких ознаменований и морали) — ничем.
В-третьих, и тут уж без морали не обойтись, поскольку иначе это будет либо плохая проза, либо явный (с учётом реверанса в сторону классика) плагиат, в-третьих, жизнь персонажа должна быть закончена тут и без промедления, вопреки (или благодаря, что в данном случае — одно) декларации о намерении жить вечно.
И наконец, не стоит пренебрегать правильным с точки зрения личных предпочтений чередованием звуков, смыслов и набивших оскомину лексических удобств (вроде заглавной латинской условности) в перечне имён: героя, его напарницы (заменить на "наперсницы") и попутных обитателей опуса.
Да, и ещё, может быть, самое главное: в-пятых, хорошо бы и в этой истории удалось провернуть, как сама выражалась, фирменный финт ушами. Так перетасовать немногочисленных подопечных, чтобы последние стали первыми, герой в одночасье перестал быть главным, а придирчивый рецензент ахнул от неожиданности, захлопнув тонкую, хрустящую, несбыточную книжку.
...
Встреча одноклассников прошла шумно. В уютном подвальном караоке. Наташа смотрела на N, сидящего за столом напротив, вспоминала, как однажды весной в восьмом что-ли классе на контрольной, кажется, по математике поймала одновременно пустой и страдающий взгляд юноши в не сулящее спасения окно и тихонько сунула ему в руку записочку "Помочь?", как потом однажды, провожая её домой, он признался, что запаял этот клетчатый клочок в целлофан и хранил вместе с остальными письмами, которыми у них стало принято обмениваться, как затем летом в колхозе на картошке он так и не решился подойти к ней посреди воцарившейся там атмосферы флирта и ранней возмужалости, и она выбрала тогда другого. Располневший, в рубашке навыпуск, с длинными, слегка сальными волосами, в ореоле пространных глубокомысленных высказываний в чате, специально созданном ей незадолго до этой встречи...
— Мне чрезвычайно повезло, — записала Парфёна Николаевна ручкой в тетрадку. — Меня в основном окружали читатели, а не писатели, которых нынче — каждый второй.
... теперь её повзрослевший Энчик, этот бывалый философ, показался утончённым человеком, способным помочь наверстать упущенное. Худышка Меньев превратился в круглого, лоснящегося банкира (или работника банка, она так и не поняла). Одинцов стал художником и зарабатывал нанесением татуировок. Надо бы заказать ему одну, маленькую. Пчелинцев заведовал большим зоомагазином. Ульяна нашла себя в похоронном бизнесе, хотя выглядела вполне жизнеутверждающе и была на вечеринке с мужем. Тот оказался священником. Один, немного тусклый, глаз его был отмечен едва заметным шрамом, второй горел чёрным огнём за двоих. Он показывал всем фотографию полугодовалого французского бульдожки и уговаривал N, соседа по застолью, взять себе бесхозного щенка.
— Я больше буддист, чем христианин, батюшка: предпочитаю не совершать лишних движений. Да и держать мне его негде, — сказал N и посмотрел на Наташу долгим, влажным от музыки и выпивки взглядом.
Особенно порадовало гостью то, что в непростой обстановке последних дней все как один одноклассники, вопреки сложившемуся в её заграничном окружении убеждению, не сомневались в конечной справедливости и неминуемости принимаемых руководством страны мер.
---
Парфёна заведовала библиотекой крупного столичного ВУЗа больше 30 лет, последние два года была на пенсии и теперь писала короткие рассказы, которые называла новеллами. Очередной стремился к концу. Наташа уезжала восвояси, с двумя дебелыми, говорящими с одинаковым безоблачным акцентом, дочерьми, к ничего не подозревающему мужу-голландцу, килограммы и годы, нажитые подельниками в разлуке, вдруг сделались прозрачны, счастливый N засыпал, — возможно, для того, чтобы очнуться уже за пределами этого текста, по ту сторону опять сыгравшего в ящик стола воображения. Возможно... Нужно дожать совсем чуть-чуть, но что-то мешает. Язык выходящего из-под клавиатуры сочинения местами казался канцелярским, безжизненным, сухим.
Единственная, старшая подруга, которой давно уже нет на свете, всю жизнь преподававшая историю мёртвого языка, говорила ей: "Язык это великая сушь". Парфёна и сама студенткой заслушивалась словами Зои, тогда и для неё — Зои Николаевны, чётко и бесстрастно (эти лекции почему-то было удивительно легко записывать) провозглашавшей: "Ждём результатов йотовой палатализации. Ждём. И — не дождёмся!" С тех пор, часто вспоминая маленькую, сухонькую, милую Зою, давние лекции и семинары, задушевные и ни о чём беседы последних лет, изредка перелистывая свои старые институтские тетради, она всегда думала: интонация рулит!
Парфёна вдруг поняла, что мешает ей причесать всклокоченный набор фраз и целых периодов, и сосредоточиться на финале. Каждый день она тщетно ждёт письма от сына, уехавшего полтора года назад. Заставляет себя не думать, не нажимать лишний раз на почтовую иконку, не смотреть на небольшую голову Христа на книжной полке, вырезанную из какого-то светлого, медового цвета дерева, привезённую когда-то ей в подарок из Иерусалима Зоей.
Ещё и внук, живший с невесткой в Светогорске, сейчас проходит срочную службу в Крыму. Места красивые, но беспокойные. Звонит редко. Но он хотя бы в относительной безопасности: не на чужбине, и срочников в горячие точки не отправляют.
Она вспомнила последнее письмо от сына, полученное полгода назад. К письму отдельными файлами были приложены стишок и сатирический фельетон из русскоязычного еженедельника, с которым тот сотрудничал до того, как стать наёмником. Его стихи и проза, нравившиеся ей раньше, теперь скорее раздражали усугубившимся едким неприятием в них того, что сама она считала незыблемыми устоями и, если угодно, культурной традицией. 'Заблудившийся трамвай. Эзопов сарказм", — мысленно написала она на полях. Из того фельетона запомнился только санитар Дыркин, в прошлом агент Секретной Санитарной Службы имени товарища Орлова-Инкогнитова (хорошо не Оруэла-Дружкова!), умудрившийся стать бессменным лидером своей Стороны. Нарочитый бред... Стишок понять она даже и не пыталась.
---
Особенно мила автору вот эта страница с ароматом позднесоветской юности: школа, прогул которой был чреват беспросветным профессионально-техническим будущим; немыслимая ныне свобода перемещения в полупустом метро (все на уроках, работах); "Крамер против Крамера" — в третий раз за неделю — в Кинотеатре повторного фильма (куда в тот год посреди сеанса запросто могли нагрянуть крупные, сытые мужчины с проверкой закономерности дневного досуга) или череда длинных чёрно-белых скамеек на аллее, знакомой до каждого смоляного потёка на стволах огромных голубых елей; книга в твёрдой светлой обложке, последняя из новенького семитомника - дневники Блока; сладкая запретная сигарета; мокрая сирень на всё ещё Ленинских горах; опыт первого расставания.
Сын умел рассказывать.
---
Финал созрел. Письма не было.
Последнее, что она прочитала этим серым днём, уже входящим бочком в историю, была внезапно обдавшая её тёплым приливом откуда-то изнутри головы новость на нестерпимо ярком экране старенького монитора: "По сообщению издания Полуматерик, в Симферополе от отёка мозга умер 19-летний военнослужащий из Ленинградской области. Врачи утверждают, что у него был синдром тоски по дому".
Среди накатившего, как горячая волна, ужаса и жгущих, словно боящихся самих себя и быть высказанными мыслей, совсем некстати, удивительно хладнокровно и ясно вилась одна: за кого бы сейчас была бескомпромиссная Зоя?
23.11.23