Уж как Фёдор, бывалый охотник с парой рябчиков в котомке погнался за огненно рыжей лисицей так, что потерял ориентацию. Он, как увидел её пушистый хвост, не поверил глазам. Ещё стояла осень и заморозки были редки, даже снег ещё не падал, а она уже сменила наряд. Вроде бы и ранил её, но догнать не догнал. Когда отдышался, умылся и попил из ручья, первое желание было идти вниз по ручью, а возможно выведет или к речке или к реке. А ручей вывел в к озеру причудливой формы, напоминающей очертаниями сердце и на полуострове, вклиненном в него стояла деревня. Уже направляясь к ней, наткнулся на берегу озера на лва хутора.
В первом доме древний старик плёл мерёжи. Две готовые тут же сунул в руки охотнику, который вытащил пару рябчиков.
- Пока дочь щиплет дичь, заложи на счастье на отмели, а я баню подтоплю , поди весь в поту. Смоешь озерной водой пот и усталость, а уж дочь потрёт тебе спину, у меня сил стало мало. Может и до Рождества не доживу, а хотелось бы на внука новорожденного хоть одним глазом глянуть. Ведь я последний мужик на два хутора.
- А сколько тебе дедушка?
- Да без нескольких лет сотня.
- Бежали в тридцатом от раскулачивания, а какие мы кулаки, батраков в наших местах отродясь не бывало. Изводила безбожная власть самых дельных, знающих ни одно ремесло хозяев, истых тружеников. Шла настоящая война с народом. Нас зажиточных из 5 деревень немало бежало, чтоб в Сибирь не угодить, но до озера дошли половина. А половина пряталась поблизости от своих деревень, чтоб по ночам инструмент уносить и какое не растащили нажитое. А мы уж у них выменивали на рыбу пилы да топоры - самое необходимое, чтобы строить, а чтобы жить у них же на рыбу меняли овец да малых коз, а одна знахарка прорвалась в деревню свою и увела лошадь с жеребёнком и корову с тёлкой, а которые за ней комбедовцы гнались, с ума от её проклятий съехали. От неё мы все постепенно скотом разжились. А на пятый год срубили на мысу в деревне часовню, благо чудом выжившие, израненные безбожной нелюдью священники до нас добрались. Моя дочь была последняя крещённая ими, а ей скоро сорок будет.
После хорошей ухи и дичи да нескольких рюмок зелья под них Фёдор и в бане не считал, сколько любил грудастую, широкобёдрую бабу, а ночью ещё пришла её двоюродная из соседнего хутора, которой не было тридцати.
Только на четвёртый день, когда он утрами и вечерами ловил рыбу, а днём , пока не кончились патроны, стрелял рябчиков, его в густой туман старикова дочь на лодке повезла к родным в деревню. Тут же была истоплена баня и он пошёл в неё с тремя сёстрами, старшей было под тридцать, а младшей семнадцать. После бани под уху и дичь было випито стопок пять зелья и он до самого рассвета любил сестёр, как сумасшедший, а когда забылся сном, они продолжали его ласкать и любить. Как переходящее знамя, его передавали с рук на руки сначала родным, а потом всем охочим бабам и девкам, поскольку из трёх стариков уже ни один по бабам ходить не мог даже после зелья, ибо младшему уже было восемьдесят.
- Отлюбил я парень, хотя десяток лет назад ещё мог да и то с зельем, а ты должён неистово любить, после того как миллионы русских людей всякая нерусь десятки лет изводила.
За десяток лет не раз Фёдор пытался выбраться их этих мест, где и радио не не слыхали, но не мог найти дороги, прежние все уже заросли. Только однажды,углубившись в леса, наткнулся на хутор с двумя сёстрами.
- На меня и время ,и силы не трать, мне уже не родить,- сказала старшая,- а младшая ещё может , ей ещё сорока нет.
И действительно, прожив с ней месяц, он оставил её беременной, перекрыв за это время крышу, разобрав и заново сложив печь, почти заново срубив баню, последние венцы старой используя на сенцы а на крышу часть старой, а больше новые тесины распилив с сёстрами пару осин и елок на козлах.
Расставаясь, забеременевшая от него баба подарила ему маленький позолоченный образок и провожала, пока не показался крест часовни на озере. Перекрестившись и перекрестив его, пообещала, что через год доберётся с дитём до часовни и если не будет священника, который-то из доживших к тому времени стариков окрестит её младенца да хорошо бы ещё одного зачать для надёжного продолжения рода.
Но самое удивительное было через год, когда я в походе за грибами перешёл нигде не обозначенную границу между областями и оказался на ручье, где отдыхал Фёдор.Он первым делом спросил, могу ли я отсюда выйти в привычный мир.
-Не совсем уверен. Я в этих местах впервые да и ориентируюсь по солнцу, а оно в облаках.
Ну. пошли в бабью деревню, а то я им за десять лет надоел да и может какой новый способ любви покажешь. А чем по жизни занимаешься?
-Литературой. Правда при царе-батюшке золотом платили,при великом Брежневе, когда не только экономика и сельское хозяйство были на высочайшем подъёме, всюду золотом нивы колосились, лён голубел, стада несметные коров ходили, в каждом дворе у крестьян овец ли коз, гусей кур и уток, а ныне четверть века по целым областям ничего, хоть шаром покати, как Мамай прошёл Ельцин! Да лично я ельцинистов и либералов разорвать готов, до них за книгу получал гонорар до 7 тысяч рублей-на машину, а либералы за 300 лет в России всех жаднее уже 30 лет не могут гонорары платить нынешним классикам.
-Среди моих ещё совсем молодых подруг две или три пишут стихи, но оценить никто не может.
-Я диплом с отличием защитил в Литинституте и десять лет редактором в издательстве великих писателей и хороших поэтов редактировал, а до того в отделе культуры , литературы и искусства центральной газеты работал, а либералы литературу и искусство спортом подменили, а знаменитый композитор Хренников утверждал, что только на блестящие стихи настоящие песни рождаются, но вывихнутым Западом либералам этого не понять. А спорт искусства никогда не заменит, если нет таланта даже в самом здоровом теле, высокое не подвластно.
За неделю взаимной любви и просвещения с юными дарованиями я поднял их стихи на несколько уровней и посвятил им золотые строки за любовь. Так их воодушевил, что когда ходили в лес, читал им наизусть сотни своих стихов и не меньше двух сотен классиков золотого и серебряного веков, своих друзей- прекрасных русских поэтов, которых также немало помнил а после любви в мезонине учил их писать без ошибок хотя бы свои стихи.