Итак, кого ждём? Бородатых игиловских мужиков всех форм и расцветок? Премьер-министра? Моих коллег?
А я и не жду. Я должна быть готова ко всему, как всегда. Обидно будет, если не найду ответы и провалю дело. Обидно, если за меня дадут неподъёмный выкуп — террористов с кровью на руках. Как потом жить? Обидно за детей, но о них не сейчас.
Обидно... Про любовь... Я кое-чего не понимаю. Понятно, кто первый начал, тот и виноват. А в любви как понять, кто первый? Кто виноват, что случилась эта трагедия — потеря себя, смятение души? Ничего своего не остаётся. Любимый голос развинчивает, размагничивает. Запах доводит до слёз. Прикосновения... вот лучше не надо... А он — самый неподходящий для тебя человек в мире. И это доводит до бешенства, искусанных губ и раздвоения личности. Когда ты ненавидишь себя за глупость, и жалеешь его за то же самое.
Я слышу шелест колёс по гравию. Хлопает дверца машины.
Шма, Исраэль!
Я чувствую его за секунду до его появления.
Фёдоров!
Потом узнаю шаги, ритм походки. Он легко вбегает по ступеням, проходит внутрь, не задерживаясь. Я не дышу. Закрываю глаза и вижу небо в звёздах. Может это и есть “химия”?
Разве тебя не заграбастали русские спецслужбы? А меня разодели праздничной ёлкой. Вернее, раздели... К чему клоунада?
Мне хочется подняться, шмаснуть наглого чернокожего мальца "Васю" по морде, собрать девчонок, включая “роботов”, и свалить отсюда куда подальше. Вместе с Андреем. Но я понимаю, что смелость моя и внезапная безрассудность — от белой таблеточки. Не надо энтузиазма, лишних движений.
Фёдоров входит. За ним кто-то из местной челяди, выкрикивая по-арабски:
— Фа альяди, фа альяди!.. (араб. “у него в руках”)
— Уважаемый, что у вас? Приветствую!
— И я вас. Это? Журнал какой-то...
Я вжимаюсь в диван. Такие полярные ощущения! Восторг, потому что дура. Горе, потому что умная.
Фёдоров встряхивает журнал и шелестит страницами. Демонстрация аутентичности предмета.
— Ни проводов, ни взрывчатки, как видите. Листал, прихватил на автомате. Водитель в машине оставил. Интересует? — Федоров швыряет журнал на кофейный столик.
В тюрьмах журналы не раздают. Так он удрал или отпустили "по дружбе"?
— Присядем? Кофе?
— Нет. Предпочту закончить быстрее.
Двое беседуют, прохаживаясь мимо перегородки, теперь я слышу только часть разговора:
— ... по первому пункту ... маловероятно ... смогу помочь ...
— ... грамотно ... траст или фонд ... продумать структуру ... законодательство ...
— ... родители желают удостовериться ... волосы девочки ... слюну на анализ ...
— У меня ... сюрприз с Ближнего Востока ...
— Я не люблю сюрпризы, — говорит Фёдоров.
— И всё же...
Базиль щёлкает пальцами. Это он мне? Мой выход? Легко сказать... Сыворотка правды — миф, её не существует. Но при желании самоконтроль человека ослабить можно. Белая таблеточка делает свое дело. Тело не слушается. Мысли путаются. Меня уносит от агрессии к апатии.
... Почему про себя я называю "Васю" Васей, Базилем, а не теперешним его именем в исламе? Не потому ли, что я выгорела, сработалась? Я не разделяю эмоции и факты, и вижу "Васю" несчастным ребёнком. А Гариб Джасим Абу-Салех... Ах, если бы сорвать с него эту маску… Какая чушь!...
Появляюсь из-за резной перегородки, позванивая как стадо коз. Босая, разукрашенная.
— Аль Эаюн Аль СафАру (араб. “жёлтые глаза”), ваша желтоглазая пэри!
Сколько драмы! Делаю два маленьких шага. Сами подойдут. Будет мне всякий сопляк пальцами щёлкать...
Фёдоров изумлен. Я уже меньше. Свежий синяк у него на подбородке. Упал? Били? Кто ж посмел? И не замазал перед важной встречей? Ну конечно!
Моя грудь прикрыта только золотом, зато на голове хиджаб. Разве не смешно?
Он не бежит ко мне и не заключает в объятья. Подходит, неторопясь. Лицо невозмутимое. Ну, почти. Слегка кривит губой. Подхватывает пальцами локон, что выбился из хиджаба. Трогает край палантина, голубого с золотой ниткой. В глаза не смотрит.
Узнаёт ли хиджаб? Несомненно. Помнит, на ком видел его до меня?
— Известно вам, господин Фёдоров, что наша пэри, кроме прочих умений, владеет крав мага*? (*израильская система рукопашного боя).
И опять, опять я знаю всё заранее, за несколько секунд. Небо падает без всякой жалости, рушит, сметает потоком в океан.
— За эту я платить не буду, — говорит он.
И уходит.
Вот так.
Что ж... Зато Алину отпустят. И ей не придётся рожать наследников этому мстительному выродку.
Базиль раздосадован, но подходит “подбодрить” меня, добрая душа:
— Ты стара, ни на что не годишься. Я хотел, чтобы ты была повеселее. В следующий раз дам дозу больше. Ничего, всё равно продам тебя ему. Видно же, нравишься. Но сначала отправлю на аукцион. Или на бои. Надо подумать.
Аукцион многоразового пользования хуже, чем рынок в Мосуле. Выставляют на продажу, пока цена не упадёт ниже стоимости содержания.
А бои — площадь, клетка, толпа, запах пота и крови, ошейник. Лучше умереть сейчас. Меня тошнит.
— Он поймет и платить не будет.
— Кафир заплатит. Попросит убить. Он мягкий, страданий не любит. Ты как считаешь?
Как я считаю? Считаешь ты, младший бухгалтер. Это у тебя наполеоновские планы, построить себе халифат от Гренландии до Индии.
— А папа, он мужик? — Ну, что мне терять в самом деле, "Васин" отец Корнеев - мой последний аргумент. — Ты поэтому, Василий, в Москве обосновался, к отцу поближе? — спрашиваю. — Впечатляет! Столько всего добился... — Окидываю взглядом роскошь вокруг.
— Откуда знаешь?
— Андрей сказал. Общаетесь с папой?
— Мой папа — человек государственный, отвечает за многих. Но сына у него нет, он уверен. Так что, нет, — смешно картавя, Базиль говорит по-русски. И разводит руками, — не общаемся. Пока.
— А если мне попробовать? Я сумею объяснить.
Базиль поднимается с дивана:
— Закончили. Ватфа, забери её!
Значит, всё.
Хорошо, не вспомнил, что можно торговаться с Израилем. Но ему напомнят, не сомневаюсь. Дипломатическое выкручивание рук, а потом публичное обезглавливание в оранжевом костюме. А знал бы, что из Моссада...
Подбираю журнал, что принёс Фёдоров. Ни разу не видела его с глянцевым журналом. И водители его вышколенные такое на работе себе не позволят. Так в чём дело? Или водитель не его, или...
Русский журнал Maxim, свежий майский номер. На обложке модель моего возраста в трусах, надо же! На обороте набившая оскомину реклама хронографа Омега: агент ноль-ноль-семь держит врага на прицеле. На переднем плане часы, рассмотрите качество в деталях! И чего в них такого особенного, в самом деле, если нет встроенной противоракетной системы?
Я пытаюсь уснуть, но куда там. И мысли о Фёдорове перекрыла. И позу, в которой ключица почти не болит, нашла. Если не усну сейчас, я рухну, нет ресурса. Всё решу, всё смогу. Я встану. Нужно только время, не прямо сейчас.
Какое-то подобие мысли нудно стучится в голове. Назойливо как комар. Я встаю. Надо унять внутреннюю дрожь. Обычным подсчётом овец и баранов тут не обойтись. Иду по коридору, заглядываю в двери. Девочки тихо спят в кроватях.
Во внутреннем дворе Базиль с соратниками совершают намаз. Поодаль в тени молится Ватфа. А который час? Часы над арочным проёмом показывают десять минут третьего. Молитва Фаджр, та, что между рассветом и восходом. Как же, не похоже ещё на рассвет.
Секундочку! Не похоже... Десять минут третьего... Часы!
Куда я дела чёртов журнал? Я мечусь, хватаю журнал, забегаю в туалет. Где этот Бонд с Омегой, где он? Закрученные в трубочку рукой Фёдорова страницы не желают выпрямляться.
В дверь тихонько стучат.
— Какой же ты осёл, Андрей! - бесшумно кричу я.
Вот, это здесь! Руки дрожат и не сфокусировать взгляд. Мысль наконец оформляется и приобретает смысл. Я знала! Хронограф должен быть установлен на стандартное для рекламных снимков время. Обычно это девять минут одиннадцатого, эффектно смотрится и удобно для восприятия.
В дверь снова стучат, я сливаю воду в бачке, едва не роняя журнал в унитаз.
На часах в журнале, что принёс Фёдоров, двенадцать часов двадцать девять минут.
И что?.. Что из этого следует?..
Я шлёпаю босиком мимо девиц прямиком в свою комнату и забираюсь под одеяло.
...А это время намаза Зухр по московскому времени.
Случайно?
В апертуре - 25 мая. А сегодня какое число?...
Достать бы газеты или телефон. У “сестер милосердия” телефонов нет, а Ватфа свой прячет глубоко в складках никаба. Лезть к ней себе дороже. Газет сюда не доставляют, не гостиница. Зато доставляют продукты!
Светает. Я набрасываю чёрную накидку, выбираюсь на улицу. Резкий утренний воздух приятно бодрит.
У гаражей старый фургончик форд, приспособленный для доставки продуктов. Рядом мужчина в возрасте, завидев меня, тушит сигарету.
— Доброе утро, — говорю я.
— Доброе и вам, — отвечает.
Человек такой милый, что наезжать не хочется.
— Вы хлеб нам привезли вчера, а он чёрствый оказался.
— Да что вы? Как же “черствый”, не может быть. Я каждый день только свежий и беру. Вот, смотрите!
Человек протягивает мне буханку, затянутую в тонкий пластик с мелкими точками. На наклейке число мелкими буквами.
— Я без очков, — говорю я. — Вы уверены, что это сегодняшнее число?
— Да, сегодняшнее, двадцать пятое мая. Возьмёте?
Я с радостью принимаю буханку, надрываю пластик и тыкаюсь носом в ароматный мякиш.
Двадцать пятое, двенадцать двадцать девять. = Сегодня, через несколько часов.
Агент держит врага на прицеле. = Спрецназ готовит операцию по освобождению.
Вкуснее хлеба я точно не ела... Да, ведь мы в Москве!
... Однако Фёдоров ужасно удивился, увидев меня. Он не актёр, не настолько. Так кривить губу он может только в приступе тихой ярости, уж я-то знаю.
Тогда кто мне подаёт сигнал, коллеги? Зачем операция по захвату, если берут образцы ДНК? Значит не только в девочке дело? А в чём, в ком? Никто не шлёт приветы в никуда. Сообщение имеет смысл, когда отправитель уверен, что его увидят. Значит, кто-то знает, что я здесь. Кто-то знал до прихода Фёдорова. И этот кто-то уверен, что я его пойму.
Времени у меня не очень много. Я не рассчитываю на спецназ — слыхали, видали. Нам даже курс читали по выживаемости заложников при захватах. Меня предупредили: “будь готова!” Но я не стану искушать судьбу — уйду раньше, заберу с собой Алину. Слишком хорошо знаю статистику... А жизни всех остальных в особняке теперь на совести Гариба Джасима Абу-Салеха.
Я иду в большую спальню. Выкидываю таблетки из стакана на тумбочке. Теперь нужно поесть, выпить кофе и дождаться, пока Алина очнётся.
Я пою её крепким кофе с молоком и сахаром. Объясняю по-французски, что если хочет увидеть маму ещё сегодня, должна слушать меня.
Потому что я из Моссада.
http://proza.ru/2023/11/26/1672