Немного посидеть, подумать, прислушаться, вспомнить.
Этот вспыльчив, а тот просто устал. Комната, кухня, крики, досада. Запах кофе и жареного в яйце батона.
Это ещё не мир, только одна его травинка на вырост.
А когда сюжет движется, обрастает деталями – они оживают. Уже могут населить собой небольшой такой мирок, незначительный.
Потом кто-то откроет, прочитает, эти двое и еще два второстепенных оживут в читательской голове. Минут на двадцать. И в этом маленьком мире всё будет как в большом. Будет двадцать минут зимы, ссор и примирений, догадок о чувствах ближних, сожалений о том, что всё вот так, увы, не иначе.
Миры возникают и исчезают. Сотни, тысячи, сотни тысяч.
Голоса, запахи и звуки, страсти, кипение крови, встречи и разлуки.
Всё как у нас, в этой реальной жизни?
Читая текст, погружаешься в другое измерение. Это странный переход. Только что ты там, где всё понятно и грубо, многое можно пощупать или разглядеть. И вдруг наоборот. Другая структура пространства.
Слова, выстроенные в строки – это отгаданные слова. До этого они тысячами копошились где-то в безвременье и потусторонье, безымянные и бесцветные. Возможно, им снились сны, какие-нибудь буквы алфавита изящных начертаний, наклонные и с засечками. Вдруг пришел человек и их отгадал, назвал, вызвал из небытия. Они сразу встали на свое место, предназначенное именно для них, и больше ни для кого. И уже не исчезнут, сохранятся на бумаге, на жестком диске, в памяти, в речи, музыке. В глазах и ладонях.
Немногие люди умеют отгадывать слова.
Пока придумываешь, все понятно. Но когда хочешь рассказать, нужны слова. И тут начинаются проблемы. Естественные подробности из воображения оказываются непроизносимы. При переходе из головы в слова история неминуемо обязана обрести конструкцию – то есть что происходит и в какой последовательности, даже без почему. И как только появляются оформленные для понимания другим человеком звуки, ты с ужасом видишь: это было совсем не так. А как? Где взять переводчика? Нигде, и ты плетешь свои слова одно за другим. Слушателю все ясно, но ты врёшь и знаешь об этом.
Может быть, поступать иначе. Не пытаться рассказывать в лоб, а краями слов – как краями глаз. Никакой фабулы и сюжета, просто слова строить так, чтобы они были как ноты в музыке: отдельных не различить, зато настроение передано. О приблизительности сотворённого знаешь ты сам, а у других катарсис. Если ты, конечно, сумел передать.
Как забавно она ломает и крошит хлеб, надо это запомнить, чтобы приписать женщине, которая у меня появится в каком-нибудь рассказе – чтобы была живой, не бесцветной. Как смешно ведет себя этот мужчина в автобусе, всю дорогу говорит по мобильному: але, привет, ты от работы далеко отошел? Да ничего, ладно, ну бывай. И другому: алё, привет, ты уже на работе? У меня там кастрюля с едой. Так ты съешь, а то пропадет. На крышке кастрюли отбивная. Ну бывай, – и так громко, несколько раз, на весь автобус, охранник, наверное... где у меня был охранник? – надо куда-то вставить, нельзя, чтобы пропало. Как странно выражается этот парень, воображающий себя психологом: «Я фрустрирован», «Надо закрыть гештальт» – и так все время, очень смешно, пусть так говорит один из моих персонажей. А этот стоит, покачиваясь с носков на пятку. А эта во время разговора снимает и надевает на палец кольцо, непрерывно – снимает-надевает. Люди и детали. Их столько, что любого можно брать в персонажи. Собственно, они персонажи и есть. Сидишь, жадно слушаешь, жадно смотришь, коверкаешь действительность в угоду своим литературным вкусам.
Когда пишется и сочиняется, то трудно уснуть. Не дают спать все эти, которые в голове: Динозаяц и однажды, кусты и травы, ветер и дали, велосипед и насекомые, особенно обстоятельства и звуки. Раньше были Вера и Андрей, теперь эти. Все продолжают разговаривать, несмотря на то, что я давно уже точку поставил. Кстати, когда мне раньше нужно было на завтра сдавать текст, то на посторонние темы писалось просто ураганно. По принципу лишь бы не работать. Когда ленился и оставлял на утро кусочек работы, то вскакивал быстро: персонажи в голове не спали, бубнили, норовили познакомиться и полюбить друг друга как-то иначе, а не так, как я планировал. Сейчас работы нет, долго валяюсь: все молчат, попрятались по углам.
Писатель – гусеница-шелкопряд, перерабатывает впечатления в нити слов. Едва лишь что-то замечает или чувствует – тут же воображает, как это будет соткано: вот так и этак, подлежащее-сказуемое-метафора. Нити плетутся постоянно, ничем другим гусеница не занимается. Потом кто-то щупает шелк, кивает одобрительно – годится, заверните. Или пожимает плечами: странный узор. Иногда пишет в соавторстве с тем, кто всех сочиняет и редактирует. Это удачные записи, но вряд ли для самой гусеницы. Поэтому сплетается строчка-строчка-строчка, тире-тире-тире, строчка-строчка-строчка. Соавтор изредка прислушивается.
Писательская наблюдательность напоминает пластилиновый шарик. Шарик катится, на него что только не налипает: там соринка, тут пушинка, там щепочка, тут бумажка. Искра мысли, обрывок разговора, кусочек пейзажа, человеческая страннинка. «Я Боре звоню, он ругается, много работы, достали». Сидит парень у окна в поезде и ест семечки, при этом каждую семечку близоруко рассматривая. Шепчутся старушки в подземном переходе, прислушался – ссорятся. Зачем мне это? Не знаю, но запоминаю. Потом сажусь к компьютеру и отковыриваю с пластилина свои пушинки-щепочки. Всё идет в дело.
Писатель – это человек, имеющий хотя бы одну изданную книгу. Того, кто зарабатывает на жизнь написанием слов, я бы назвал автором. Лучше, если и то и другое в одном. Так мне кажется, это моё личное мнение.