(рассказ)
- И знаешь, я сразу поняла, что он теперь не мой…
- Пахло от него чужиной, что ли?
- Да пахло, как от всякого мужика… Он у меня и курец, и самогоночки выпил, и когда приехал, вагоном пах – сутки в поезде трясся. И сразу в баню пошёл. А я к его приезду баню нашу на задах натопила-нажарила, веники запарила. Берёзовый и пихту его любимую припасла.
- И сама с ним пошла?
- Что ты, Лидка! Неможется мне что-то второй месяц. Да и пироги доспевали. Он выйдет – а пироги ему тут, как тут. Допекутся и отдохнуть успеют - на кого брошу!
Поезд, в котором ехал Кожемякин, остановился на одной из станций, мимо которых скорые поезда проносятся, как ошпаренные. А этот, местного назначения, как кобелёк; у каждого столба притормаживает. Поезда теперь, правда, не в моде, всё больше на маршрутках люди норовят ездить. А по служебной надобности на персоналках. Но на улице зимовейная пора, снежище вихрит. Не дай бог, где-нибудь на долгой, в четыреста вёрст дороге, особенно у Лысухи – на перевале прихватит. Там, если переметёт трассу да заглохнет мотор... Автобусы все, как один, раздолбанные и водилы на них, в большинстве, залётные, из братских краёв. Права у них водительские южные. Как шутят гаишники, права бараном пахнут. Так что Кожемякин предпочёл поезд. Вечером, зашёл в вагон, забрался на верхнюю полку и, как провалился. Да и неудивительно; провожали его в дорогу крепко. Однако, проснулся. В купе темно, только синий ночник слабенько подсвечивает, вагонное окно смотрит в сторону какого-то пакгауза на противоположную от перронных фонарей сторону. Когда садился в вагон, был в купе один. А теперь внизу на нижних полках, судя по голосам, две женщины. Где подсели – не слышал. В темноте перешёптываются. И не то, чтобы Николай Михайлович захотел вслушиваться в их беседу, начала которой не слышал. Но поезд стоит, колёса не стучат, раздолбанный вагон не бренчит всеми суставами, потому поневоле слышен их приглушенный разговор.
- Значит, из самой Москвы, от тамошней сухомятки домой потянуло на твои пироги? Он там, поди, всё на булочках с коклетками этими американскими?
- Да нет… мой там квартиру снял, рассказывает. На улице Восьмисотлетия Москвы. Готовит по вечерам дома. Ты же помнишь: он и шашлык, и плов, и уж тем более уху только сам. Но там, в основном из полуфабрикатов. А на работе, конечно, общепит – тут, уж, ничего не попишешь. Говорит, на пару с товарищем сняли двухкомнатную.
- Дорого, поди…
- Дорого да мило. Дёшево да гнило. Они попервоначалу обосновались в дешёвом месте.. В хостеле каком-то. А там, говорит, как в казарме армейской – все скопом. Только порядка армейского нет. И много народа дикОго.
По коридору вагона кто-то прошёл, тяжело ступая. Открылась и закрылась, щёлкнув замком, дверь купе. И снова тишина.
- Только думаю я, - продолжила своё шептания рассказчица, - что не с товарищем он квартиру снял, а с товаркой
- Да, ладно…
- И без ладана... Он у меня мужик ещё в силах. После бани да пирогов, да самогонки как взялся…
- А ты говоришь, с товаркой…
На улице через громкоговоритель кто-то начал отдавать кому-то некие служебные указания. Звук довольно громкий, но качество звучания аховое. Слова, будто за что-то цепляются и рвутся: « .. вому пути осаживается… тав. …те осторожно …»
- Взялся-то он взялся. Да не так, как у нас с ним обычно…. Затейливо.
- А тебе? Не понравилось?
- Дура ты, Лидка. Понравилось-не понравилось… А, хоть бы, и понравилось, но словно с чужой тарелки за какой-то доедаю. Да и неможется мне. Ем, вроде, с аппетитом, а поем и тошнёхонько.
Поезд стоял и стоял. Ветер шибал в стену вагона довольно сильно, но шум ветра не мешал слышать то, что полушептали женщины. Кожемякину неловко слушать женские тайны. Надо бы кашлянуть что ли… Самому ли голос подать … Но тогда они поймут, что он их услышал. И получится вовсе нехорошо. Слава богу, интимности кончились:
- Сама ты, Дашута, виновата. Всё донимала мужика по части зарплаты. Он и потянулся за московскими коврижками. А они там медовые, да с маком. Да подают их с поклоном красотули московские в крахмаленных передниках. Опять же, культурно вокруг. Одни театры чего стоят! А метро! Это вам не у нас автобус «ПАЗИК» гремит, как железный тазик.
- Метро, говоришь… Мой плиточник-отделочник. По ценному камню работает. За него там держатся. И зарплата… Он нам пересылает столько, сколько дома не зарабатывал. А ему ещё самому остаётся. Вот и квартиру снял…
- А в своём дому не живёт. Мальчишки оба без него растут. И ты!
- И я… сколько нас таких в городе. На нашей только улице восемнадцать домов без хозяина. Четверо, как и мой, в Москве. Латышкин с Гришкой-соседом в Питер подались. Комолов – учитель физики тоже в Москву укатил. Из поликлиники детской Павлушкина – такая расхорошая врачиха… Тоже её в Москву зарплатой сманили. А многие мужики вахтовикам заделались. На Полярное Сияние любуются. Хорошо, там женщин нет.
- Да, - согласилась поименованная Лидкой. – Обезмужичивается город. А как было хорошо, когда на заводе нашем все станки крутились. Мы тогда – я ещё девчонкой-крановщицей начинала – продукцию даже в Африку грузили. А ты, Даша, чего в область едешь?
- Еду проверить левую грудь. У нас в поликлинике некому - онколог был, да тоже съехал…
- И то, и то!!!
И тут стоянка поезда закончилась. Локомотив напрягся, потащил за собой вагоны. Они заскрипели и начали пересчитывать стыки рельсов. Разговора не стало слышно. Кожемякин повернулся на бок, носом к стенке. Думал заснуть. Но невольно подслушанное зацепило. Он возвращался из командировки в Новгородск – второй по величине город области. Там проводилось важное совещание по поводу предстоящего освоения средств федерального бюджета. Запланировали реконструкцию дорог в центре города. Предстояло переложить с началом тёплого сезона дорожное полотно на десяти улицах, привести в порядок Парк Героев Пятилеток по случаю приближения восьмидесятилетия со дня основания города. Среди прочих обсуждали проблему приёма и размещения большой группы мигрантов азиатских, без которых, и думать нечего об успехе дела. Думали, где размещать, как организовать питание. Пришлось повысить голос на Кочемасова. Он, как главный подрядчик, больше радел об экономии средств. А начальника Горотдела Полиции беспокоило обеспечение правопорядка. Поезд набирал и набирал ход. Вагон покачивало. Сон вернулся.
Утром Кожемякин проснулся, когда поезд уже вот-вот должен был подойти к перрону. В купе кроме него никого не было. Пришлось по-армейски скоро соскакивать вниз, снимать трико, в котором спал, упаковывать себя в костюм. Поезд уже начал притормаживать. За окном было по-зимнему сумеречно. Он вышел из купе. Пассажиры выстроились на выход: перед ним пятеро ребят в спортивных куртках и шапочках, с которыми вместе садился в вагон. Дальше три женщины, военный… А кто те спутницы, чью ночное перешёптывание он поневоле слушал? Наверное, уже в тамбуре? А, впрочем, он и не узнал бы их. – Лиц-то во тьме не видел. Да если бы и видел? Что они ему? Чем он может помочь той, которая едет в Онкобольницу? Разве, что подвезти? Да и вообще: что ему за дело до чужих бед. Всех слёз всем всё равно не утрёшь. К тому же, это вопросы не пол его ведомству. Такими делами должны заниматься тётки из Минсоцзащиты. А, что касаемо Москвы… Ну. Москва – она и есть Москва. Там знают, что и как делать. Петя - водитель служебной «Шкоды Суперб» должен встречать. А судьба её и мужа, что имя он не услышал, понятна. Пылесос московский работает вовсю. Засасывает людей, и нет ему останова. Москва хорошеет. Кожемякин, когда случались командировки в столицу, всякий раз дивовался на изменения и радовался увиденному. И даже гордился. что научились строить. Да так, как раньше не строили. Но наезды в столицу всегда скоротечны. Не очень-то время есть глазеть по сторонам, а уж тем более, вглядываться, вдумываться в чужую жизнь. А чужая жизнь, как говаривала деревенская бабушка его Алёна, только с вида проста. И добавляла: - В каждом доме, Николаша, свои мыши.
Поезд остановился. Кожемякин ступил на перрон в числе последних. Попутчики растворились в общем потоке приезжих. Водитель Петя встречал на перроне. Он взял у Кожемякина кейс. А сумку с пакетом, в котором лежал гостинец – тщательно упакованная косулячья нога, нёс к машине сам. По пути на привокзальную площадь к машине они перекинулись с водителем парой слов о погоде, сели в машину, и Кожемякин поехал к себе на дом. Надо было привести себя в порядок прежде, чем являться на работу. О своих попутчицах, с их бедами, которыми они друг с дружкой делились, он уже не думал. Голова занята другими, более важными, областного масштаба, размышлениями. В конце концов, не его это дело. По крайней мере, не его ведомства. А сам он, случись такой момент, рискнул бы перебраться в Москву? Как знать… Это таких напрягов бы стоило. Таких денег – с ума можно сойти. А ему и дома неплохо. Хотя, Глазырин уехал по своей энергетической линии и, вроде, не жалеет. Впрочем, и об этом Кожемяки в этот момент особо не думал. Куда важнее решить, что делать с подаренной косулятиной. В холодильник целая нога не влезет. Разделывать некогда. Надо ехать в правительство. Сегодня совещание у вице-губернатора, опаздывать нельзя. Супруга, накрасится, прифуфырится и на «Субарке» в магазин свой умчит руководить продажей женских причандалов. Да и не женское дело с лесными трофеями возиться. Сын далеко – в той самой засасывающей Москве, в Высшей Школе Экономики учится. И не факт, что вернётся в родные края. А по-другому как? Слава богу, прошли времена, когда человек существовал, как бабочка в коллекции; насадили тебя на булавку и не дёргайся, существуй, где приказано. Теперь воля вольная. Ухватил удачу за хвост и держись. А там, куда кривая вывезет. Или на что денег хватит. Свобода…
Пришлось поднимать ногу на второй этаж коттеджа, открывать дверь на любимую веранду и оставлять косулячью ногу до вечера на морозе, пока ни вернётся. Вернётся, внесёт гостинец в дом. К утру мясо размёрзнет. Он отпилит торчащий трубчатый мосолик. А хорошо, чёрт побери, жизнь у него складывается. Всего не ухватишь, а ему тоже мосолик достанется. Под ту работу, о которой говорили на совещании, потребуется щебень для дорожных работ. Викеша – брат жены все инертные области под собой держит. Значит, мне тоже что-то да накапает. Не всё, конечно, не всё. Есть те, кому по чину положено большее. Но и меня не обойдёт Викеша. Во-первых, родня. Во-вторых, не жадный, потому, что не дурак. А в-третьих – жизнь так устроена по разумному. Так и движется жизнь по проложенным рельсам. И в субботу с утречка примется он за дело, которым любит себя тешить: натирать ногу специями и солью, шпиговать чесночком, душистым перчиком. Потом поставит запекать, предварительно обернув многослойно в алюминиевую фольгу. А отпиленным кусочком мосолика побалует Кинга - своего лучшего друга, шестилетнего кобеля-алабая. С ним – не с женой же – Николай Кожемякин может говорить вполне откровенно, вечерами, когда, махнув рюмашечку коньячка, выгуливает пса и себя самого по Вишнёвой улице их элитного посёлка, где его дом не самый приметный.