Помните, в очерке о Рюгене я упоминала о том, что Рюрик с братьями появились на свет «не на острове, а где-то на землях племенного союза ободритов – славян, живших по Одеру. И были сыновьями тамошнего князя Годослава и Умилы, дочери Гостомысла – князя ильменских словен». Так вот, это «где-то» отыскалось в городище, которое находилось на узеньком полуострове шестью километрами ниже нынешнего Любека по течению реки Траве, при впадении в неё ручья Швартау. С 6-го века там селились славяне, а в 9-ом князь Годослав, получив эти земли во владение, построил в этом месте крепость и назвал её Любицей («любимой» или «прекрасной» по-нынешнему) в честь жены своей Умилы Новгородской. Любил он её очень. Там и родились их дети.
Постепенно Любице обрастала «теремами и садами» и в 11-ом веке стала столицей князей союза ободритов и резиденцией династии Наконидов, уже принявшей христианство. Городище было окружено овальными земляными валами диаметрами 75 и 100 метров. Там же находился княжеский дворец. Ворота в городище располагались с южной стороны, у причала. Складские помещения – с восточной. Южнее от складов, рядом с крепостной стеной находилась конюшня. На территории существовала казарма. С внешней, юго-западной стороны находилось поселение ремесленников. На противоположной стороне Траве жили иностранные купцы. У них была своя католическая церковь, которая и служила центром христианизации славян по латинскому обряду.
Именно сие обстоятельство соседям-язычникам казалось предательством тысячелетних традиций, поэтому религиозные войны между славянскими племенами не исключались. В одной из таких междоусобиц крепость вместе с последним представителем Наконидов была сожжена. Уцелевшие жители перебрались в поселение Буку, расположенное выше по течению Траве под защиту остатков небольшого датско-славянского княжеского замка. С годами вместе с немецкими переселенцами-колонистами они основали там город, названный в память о родной Любице – Любеком.
Пожарище «старой» Любицы поглотили время и приморские погоды, и только в 19-ом веке археологи вновь её открыли и нарекли Старым Любеком. Сейчас там смотреть не на что: крепостной ров засыпан, от церкви остался еле заметный фундамент, а место, где находилась крепость, превратилось в луг с травой по пояс. Зная всё это заранее, мы в Старый Любек даже и не стремились. Нацелились сразу на «новый». Особенно на некоторые объекты в нём.
Это перво-наперво – Голштинские ворота. Хотя бы уже потому, что: во-первых, это всё, что осталось от некогда грозных фортификационных сооружений, возникавших на пути потенциального врага; во-вторых, их мощные башни начали падать друг другу в объятия даже раньше, чем появились на свет, в следствии чего именно с ворот начинается любая экскурсия по историческим кварталам Любека, – а вдруг как раз за нами эти средневековые толстухи сольются в экстазе и мы станем последними, кто видел их ещё стоящими под нетрезвым углом. В-третьих, Голштинские – самые узнаваемые после Бранденбургских ворота в Германии. Ни одна глянцевая дива не удостаивалась столь частого и всеобъемлющего изображения – даже в марципане и на купюрах. На купюрах художники, покривя душой, башни выровняли, а вот в марципане получилось очень даже... вкусно.
Мы осмотрели ворота, прочли на фронтоне «Concordia Domi Foris Paх» – «Согласие внутри, снаружи мир», восприняли это как пожелание неосуществимого и двинулись к целям: двум главным – церкви Святой Марии и магазину марципана, и к прочим, типа Ратуши, по мелочам.
Не будем отступать от традиций – оставим марципан на сладкое и пойдём в церковь Святой Марии. Она уникальна во многих смыслах. Помните церкви Святого Николая в Штральзунде и Висмаре? Так вот, она – не Святая Мария, а церковь. – их мама. И не только их! Церквей в стиле любекской Мариенкирхе возведено много и на севере Германии, и по всей южной Балтике.
Ещё в те времена, когда Любек был «Букой», первые немецкие колонисты построили на этом месте первую деревянную церковь. Потом, когда из сгоревшей Любицы сюда подтянулись славяне-бодричи, всем миром возвели кирпичную романскую, которая к 1241-му году, когда Гамбург и Любек образовали экономический и политический Ганзейский союз свободных городов, по многим параметрам перестала отвечать требованиям независимого купечества, решено было отгрохать нечто попрезентабельнее. Начали в 1250-ом. За образец взяли соборы Франции и Фландрии. Особо не спешили. Ровно через сто лет миру явилась трёхнефная кирпичная базилика с самыми высокими в мире сводами (38,5 метров), с боковыми капеллами, обходом хора и венцом капелл вокруг апсиды и притвором с поперечным нефом. Высота башен, украшающих западный фасад – 125 метров. Они до сих пор самые высокие в Любеке. В начале 14-го века к церкви пристроили Писарскую капеллу, а в конце того же века – Бургомистерскую.
В таком грандиозном виде базилика просуществовала до вербного воскресенья 1942-го года, когда Королевские военно-воздушные силы Великобритании разбомбили её. Сгорело всё, что могло сгореть. В том числе монументальные произведения Бернта Нотке и орган, на котором играли Дитрих Букстехуде и Иоган Себастьян Бах.
Двенадцать лет продолжались восстановительные работы. В 1959-ом их завершили. Понятно, что утраченного в пламени пожара вернуть нельзя. И орган, который сейчас находится в Органной капелле, это не тот, к которому прикасались пальцы Букстехуде и Баха. И черно-белые фотографии «Пляски смерти» не могут заменить огромного полотна Бернта Нотке. Почему же в таком случае я здесь? Может потому, что сердце говорит мне, что огонь властен только над материальным. А сердце не обманешь, оно чувствует, что и художник, и оба композитора – они здесь.
1463-ий год. Прошло уже два года, как Бернт Нотке, учившийся ремеслу художника во Фландрии, поселился в Любеке. И вот ему заказали для Органной капеллы громадное (2 на 26 метров) полотно под названием «Пляска смерти». У него есть своя мастерская, где он работает, но каждый день художник приходит в церковь Святой Марии, садится на скамью напротив капеллы и думает.
Чума, бушевавшая в прошлом веке ещё не забыта. «Чёрная смерть» забрала с собой почти половину населения Европы. Всего десять лет, как закончилась кровавая Столетняя война, унёсшая самое малое пятьдесят миллионов жизней. Естественно, что тема бренности бытия муссируется и в церкви, и на улице. Но Бернт Нотке молод, ему едва исполнилось 23 года, он полон сил и энергии. Ему ещё рано думать о смерти. Как выполнить заказ? Обратиться к опыту предшественников и современников? Обычно художники изображают смерть и виде скелета с отвратительными, висящими на костях остатками плоти и могучими крыльями летучей мыши. Внутри всё содрогается при виде этого зрелища. Но он-то, Нотке, точно знает, что умирает только оболочка, сосуд! А всё его содержимое улетает высоко на небеса, туда, где нет даже такого понятия, как смерть – души бессмертны.Зачем же тогда пугать прихожан этими жуткими образами? Нет, он напишет «Пляску смерти» иначе: на заднем плане полотна будет прекрасный пасторальный пейзаж с милыми церквушками, лужайками и водопадами, а на переднем – вереница людей, от Папы Римского до простого крестьянина, перемежающихся фигурами чистеньких, слегка задрапированных в легкий белый саван скелетов, которые с улыбкой будут приглашать персонажей к танцу. Слева проповедник будет вещать с амвона о неизбежном, а рядом с ним ещё один скелет станет играть на волынке, – нельзя же танцевать без музыки.
Откуда я всё это взяла? Во-первых, на стене капеллы висят репродукции чёрно-белых фотографий того полотна, а во-вторых, недавно мы побывали в таллинской церкви Святого Николая – Нигулисте, в которой тридцатью пятью годами позже Бернт Нотке повторил свой шедевр. Этой «Пляске смерти» повезло чуть больше, чем любекской: третью часть полотна после бомбардировки теми же британскими ВВС удалось спасти и отреставрировать. Помнится, я долго сидела перед этим великолепным, наполненным живыми красками фрагментом (Очерк «Эстония без масок»).
Я и в Мариенкирхе присела напротив Органной капеллы. Возможно даже на то же место, где любил представлять своё будущее творение Бернт Нотке. А может и Букстехуде... Хотя вряд ли. Похоже, некогда ему было рассиживаться, ведь он был не только органистом, но и смотрителем церкви Святой Марии. Дел хватало. К тому же жена Анне Маргарете каждый год рожала. В доме было уже пятеро ребятишек, а они снова ждали пополнения. Вот и приходилось и на службах играть, и сочинять, и преподавать, и за хозяйством следить. А с недавних пор три воскресенья перед Рождеством и два последних Троицы ещё и музыкальные вечера устраивать. На эти концерты съезжались музыканты со всей Европы и никак нельзя было показать себя не с лучшей стороны, потому большинство органных и вокально-хоровых произведений написано именно для так называемых Abendmusik.
И так продолжалось все 39 лет службы Букстехуде в Мариенкирхе. А на закате жизни на один их музыкальных вечеров из Арнштадта пришёл двадцатилетний Иоган Себастьян Бах. Букстехуде сразу понял, что это музыкальный гений. Вот бы кому передать церковь и орган! Вот кто мог бы стать достойным его продолжателем! Да разве ж это возможно?! По здешней традиции следущий органист должен жениться на старшей дочери предыдущего. Он и сам так получил это место. Но ему тогда было уже тридцать. И Анне Маргарете столько же. А его старшей дочери уже тридцать четыре. Нет, не захочет молодой Бах взять в жёны такую старуху. И действительно, не захотел. Пробыл у Букстехуде три месяца и ушёл в свою Саксонию, где ему место органиста безо всяких «нагрузок» предложили. Но три месяца он играл на этом органе произведения учителя Букстехуде и свои собственные. Каждый день они вместе поднимались по ступенькам к органу. Я и сейчас слышу их шаги. А вы говорите, что всё сгорело...
Мы побродили по Мариенкирхе, восхитились пронзительной глубиной и красотой её сводов, манящих в неведомую высь, откуда приходят к людям самые прекрасные идеи и мысли. И образ Ратуши пришёл архитекторам оттуда. А иначе не получилась бы она таким чудом, какого нет больше ни в одном городе Германии. Это, конечно, лишь моё субъективное мнение. А объективно она одна из самых старых, самых больших и самых красивых в стране.
Причинно-следственная связь такова: в 1226 году от Фридриха II Любек получил статус Вольного имперского города, то есть стал подчиняться не местной знати, а только императору Священной римской империи германской нации. Это давало Любеку большую свободу и большие преимущества. Следовательно, нужно было соответствовать. В 1230-ом началось возведение Ратуши из кирпича, покрытого чёрной глазурью. Строительство длилось без малого 80 лет. За это время, если помните, успел образоваться Ганзейский союз. Теперь новая Ратуша должна была стать не только центром местной власти Вольного города, но и Ганзейского союза.
Надо сказать, что Любек с честью выдержал испытание престижем: в 14-ом веке Ратуша приняла первый съезд Ганзы и долгие столетия оставалась сердцем этого могущественного объединения торговых немецких городов.
За свои 700 лет Ратуша претерпела множество внешних и внутренних изменений. Сегодняшний итог выглядит так: задняя часть южного здания, та, что с тремя стройными башенками и круглыми «ветровыми» окнами, относится к 13-му веку и готическому стилю; передняя часть – из светлого песчаника – ренессансная, к 16-му. Перпендикулярное по отношению к основному строение с аркадами, в которых располагались лавки ювелиров, в 15-ом веке продлили «новыми покоями» в голландском стиле, с башенками, солнцами, золотыми вымпелами и открытыми «иллюминаторами», чтобы вольный борей свободно летел по вольному городу, не разрушая стен Ратуши.
Мы зашли внутрь, подивились на чёрные полированные кирпичные колонны и арки, на лестницы с красными дорожками, на сигарницу с номерами, где в былые времена каждый заседатель мог оставить недокуренную сигару и докурить её потом на перерыв.
Потом мы прогулялись мимо старых соляных складов, мимо дома Вилли Брандта и дома Будденброков, в котором когда-то жили дедушка и бабушка Томаса и Генриха Манна. Заглянули в Госпиталь Святого духа и Любекский собор, и когда сочли, что сладкое уже заработали, отправились к Нидереггеру грешить. Грешить можно, конечно, и в любом другом кафе старого города, но только у Нидереггена есть музей марципана и шикарный вид на ратушные шпили из окон. До музея, правда, доходят немногие, так как, чтобы в него попасть, надо миновать магазин и кафе, а это не всем по зубам. Но мы были предупреждены о засаде. Закрыли глаза и наощупь открыли их только на третьем этаже. Весь соблазн остался на первых двух, а в музее все съедобные экспонаты либо за барьером, либо под стеклом. В зоне доступа только стенды с историей марципана.
Вы ведь в курсе, что всё гениальное начинается с анекдота: то яблоко на голову упадёт, то ещё какие напасти туда же свалятся. В появлении на свет кондитерских изделий из марципана так и вовсе голод 1407-го года виноват. До этого марципан отпускался только в аптеке по рецептам. От головной боли, как желудочное и общеукрепляющее средство. Но в одном традиционные и нетрадиционные медики никак не сходились: первые прописывали его от любовных страстей, а вторые – напротив, как приворотное зелье. И только недород зерновых из-за глобального похолодания всё разрешил. Когда пекари «по коробу помели» и даже на колобок не намели, решили поскрести не по сусекам, а по аптекам и наскребли там миндальной муки и засахарившейся массы. Того-сего добавили и испекли то, что прославило любекских кондитеров навеки, а Любек сделало ещё одной столицей – марципановой. Осознав всю честь и ответственность, мы спустились в кафе, заказали себе по большой посудине имбирного чая и по куску марципанового торта. Мой кусок был из расчёта, что «ежеличё», то муж доест. Однако на сей раз ему не повезло, потому что марципан оказался 70%-ным, шоколад горьким, а я очень голодной.
За соседним столом угощалось семейство из молодых родителей, двух «взрослых» пацанов шести и семи лет и их сестрички в детском кресле. Мы наблюдали, как чистенькие «взрослые» паиньки ухаживали за мелкой и умилялись. Скажите, вот как можно так «выдрессировать» детей? Из меня, как родители не старались, ничего похожего не получилось. Из меня вышел «Любек» – созданный немцами и славянами добротный, трудолюбивый, вольный город, жаждущий справедливости и неподдающийся дрессировке.