Утром 7 ноября над городом навис туман. По Центральному скверу, у площади Ленина, насквозь пропитанному сыростью и духом птичьего помета, прогуливались низенькие старушки и востроглазые старички в головных уборах обкомовских и горкомовских секретарей. Собранная в холмики прелая листва, прикрытая свежим снегом, напоминала могилы старого кладбища.
На площади, у гранитного изваяния Ильича несколько человек подготавливали похожую на строительные леса трибуну.
Длинная колонна, редко проросшая транспарантами и малиновыми знаменами, с духовым оркестром в голове, бесшумно выползла из-за угла, как гигантская гусеница. В какой-то момент, глядя на это медленное, безмолвное шествие, можно было посчитать, что двигается похоронная процессия.
Но вдруг грянул военный марш. Белый от седин секретарь в большой грузинской кепке и в черном «буржуйского» фасона пальто тотчас засуетился, подбадривая утомившихся прогулкой стариков. В это время трое молодых мужчин в спортивных шапочках, как один крепкого сложения, пружинящей походкой пристроились в хвост, докладывая обстановку по рации.
Он стоял на краю мокрого плаца, наблюдая, как на подмостки тяжело взобрался пожилой с сытой физиономией депутат в суконном красноармейском шлеме. Посокрушавшись об утраченных социальных гарантиях трудящимся, он закончил речь словами: «Это есть наш последний и решительный бой».
Эстафету приняли молодые ораторы с накинутыми на плечи, как у футбольных болельщиков «Спартака», ярко-красными шарфами. Представители прессы, стоящие особняком небольшой стайкой, прикрыв ранние залысины кепи и беретами, спрятав бледно-зеленоватые носы в воротники плащей, кто постно, кто иронично ухмыляясь, брезгливо нацеливали на отчаянных, не скупившихся на радикальные заявления крикунов объективы.
«Погорланят еще пару лет, а потом получат мандаты, обзаведутся машинами и дачами», – ворчал он про себя, ощущая во рту холод металлических протезов. Ему захотелось тепла и он зная, что в ста метрах от площади наливают, покинул опостылевший «маскарад».
В трактире "Заря" (бывшем обеденном зале Первого секретаря Обкома) царило возбужденное многоголосье.
Он нетерпеливо достал очки и внимательно осмотрел витрину: водка на любой вкус, яйца вкрутую, соки, бутерброды с колбасой, селедочка с луком.
Перекинувшись словцом со знакомой буфетчицей, он оплатил сто грамм беленькой и селедочку. Остановившись у свободного, с порожними пластиковыми стаканчиками столика, он, окинув взглядом стены и высокий с большой люстрой потолок, осторожно присел и, ощутив некую, запоздалую близость к эпохе коммунистических «царей», обрел долгожданное состояние приятного подпития.
- Алла Иосифовна Бендитская! – громогласно распылялся потертый интеллигент с грязно-седой шевелюрой. – Еврейка по отцовской линии.
- Не может быть, Пугачева – русская, – удивленно вскинул к потолку лохматые брови мужчина в коричневом плаще, лоснящийся воротник которого был густо присыпан перхотью.
- А Владимир Нотанович Винокур, – продолжал свою лекцию интеллигент, – кто он, по-вашему, русский?
Его подмывало что-нибудь сообщить разгорячившемуся завсегдатаю, но он молча закусил и, попрощавшись с гостеприимной буфетчицей, вышел на воздух.
Ветер не на шутку раздухарился, рассеивая моросящий, как из сита, дождь. Асфальт блестел неоновыми бликами, катки сверкающих фарами машин шипели сотней змеиных голов, обдавая редких прохожих холодными брызгами.
Он шлепал по лужам и не заметил, как поравнялся с лавкой купца Караваева. Недолго думая, он решил продолжить праздник.
Подвальчик встретил духотой и разнообразием перегаров. Он сосредоточился на витрине со спиртосодержащей продукцией: «Кедровый стандарт», «Артельная», «Корн», «Званая», «Ямская», «Царская»...
«Вот где раздолье для израненных душ, – приободрился он. – Как тут «…низы не хотят жить по-старому…»
Было душно и тесно.
-- Зая, дай мне три топорика, – сразу привлек его внимание зычный, как из трубы, голос, свойственный людям, досыта отведавших суровой жизни.
-- А что это? – повернулась продавщица к напарнице.
-- Портвейн, – подсказали из очереди. -- Какого вам печенья? И сколько? – просверлила суровым взглядом старушку продавщица со шрамом у сжатого рта.
-- Взвесьте каждого по сто, – озадачила ее старушка.
-- Все? - выдохнула хозяйка и, наклонившись, принялась шуршать коробками
-- Еще конфет.
-- Каких?
-- «Сласть»…
-- Какую вам «Сласть»?
-- «Птичью».
-- Следующий. Не молчите. Говорите, что будете?
-- Десять банок свиной тушенки.
-- Надо посмотреть, есть ли столько, еще что-нибудь будете брать?
-- Пять кило муки…
-- Народ запасается, – усмехнулся мужик с красным, обветренным, как у рыбака, лицом.
-- Забыла блинчиков с клубничным джемом, – вернулась получившая «Сласть» старушка.
-- Нет блинчиков с джемом, – отрезала продавец.
-- А что мне делать, – растерялась старушка. – Он заказал мне.
-- Что делать, – усмехнулась торговка. – Купите баночку клубничного джема и напеките блинов своему дедушке!
-- Тогда мороженое «СССР» подайте.
Подошла очередь, и он, не раздумывая купил, половинку хлеба, лоток яиц, бутылку растительного масла и водки «Царь».
Косматые сумерки густо осели над унылыми трубами и крестами антенн серого панельного дома, который, несмотря на мрачный вид, показался ему сейчас очень близким и желанным.
Дверь в подъезд придерживал тяжелый кирпич. «Сумасшедшая соседка ждет своего кота», – решил он и крадучись поднялся до своего этажа. Войдя в квартиру, он, не разуваясь, прошел в кухню и, выложив на стол покупки, зажег конфорку. Выжав в угольно-черную сковородку масла, он разбил туда три яйца, посыпал их солью и, накрыв пламя, торопливо свернул «Царю» "голову". Наполнив на одну треть дежурную чашку с отколотой ручкой, он, прикрыв веки, судорожно прикончил зелье.
Сковорода весело потрескивала, настенное радио пело: «От Распутина и до Путина…» «От Распутина и до Путина» – повторил он, и тотчас осекся…