Вот, уже три дня Дмитрий пытался взяться за чтение 10 тома, из собрания сочинений А. С. Пушкина, где были Письма 1831 – 1837 годов, но какая – то неведомая сила откладывала книгу в сторону. Дмитрий связывал «хандру» с непривычным для него графиком работы в школе. Он явно уставал на уроках. Работа с детьми требовала особых навыков и призвания, а где бы им взяться, если молодой историк последние два года, кроме воинского устава ничего не изучал. Когда – то лейтенант Дорофеев проводил занятия с солдатами, но их нельзя было сравнивать с уроками в школе. Солдаты на занятиях сидят тихо и внимательно слушают командира, а школьники перешептываются, хихикают или начинают кидаться друг в друга скомканными бумажками. Не замечать эти шалости детей нельзя, иначе, они, вообще, на головах ходить станут. Кричать тоже нельзя, это непедагогично. Старые, опытные учителя посоветовали Дмитрию найти свой подход к ученикам, как – то завлечь их своим предметом, то есть историей. Вот и ломал голову историк все эти дни, пока не вспомнил о своей встречи с Петром Фёдоровичем в привокзальном ресторане, в Бузулуке. «Старый учитель истории привлёк учеников к сбору материала о Пугачеве», – подумал Дмитрий: «А что, если я предложу детям собирать материал о декабристах, которые отбывали ссылку в Сибири. Ведь, в этом году юбилей! Скоро исполнится 150 лет со дня восстания на Сенатской площади! К тому же, тема декабристов не чужда будет и Виктору Петровичу! Старику должна понравиться такая идея».
– Ну, как, мой друг, продвигается чтение писем Пушкина? – спросил при встрече Кушнарь.
– Пока ещё не брался, – честно признался Дмитрий. – После уроков ничего не лезет в голову.
– К школе привыкнуть надо! – проговорил сторож. – А вы человек новый, да судя по всему, временный!
– Вы правы, Виктор Петрович, временный! – согласился Дмитрий. – Меня же на БАМ послали с целью агитации солдат. Моё место в Тынде должно быть, а я здесь оказался… В Иркутске сказали, на год, не больше, а потом, хоть в Тынду, хоть в Москву…
– А вы куда мечтаете? – с ухмылкой спросил Кушнарь. – На БАМ или в столицу?
– Честно сказать, я в Москву хочу! – ответил Дмитрий. – У меня же кандидатская диссертация третий год, как «пишется». Если бы не служба в армии, давно бы защитился. А тут, после демобилизации на БАМ послали, и никуда не денешься…
– Понимаю вас, Дмитрий! – искренне посочувствовал Кушнарь. – Сам, когда – то был молодым ученым…
Поборов хандру, Дмитрий открыл книгу с письмами поэта. Он «бегом» пролистал письма 1831 и 1832 годов, не особенно вдаваясь в их содержание. Ему захотелось поскорее добраться до 1833 года, чтобы узнать, как Пушкин задумывал свою «Историю Пугачева». Основания у поэта для этого были. Пушкин имел доступ к архивам, куда не всякого генерала пускали. Дмитрий вспомнил, что ему Кушнарь рассказывал, когда он возвращал предыдущий том: «Вы, молодой человек, даже не представляете какими возможностями обладал Пушкин при царе Николае I», – прошептал старик и повысил голос: «Я буду твоим цензором!» – сказал царь поэту. И, что же Пушкин? Воспринял слова государя с воодушевлением, и проникся к царю любовью и симпатией. Ведь, цензоры – чиновники были куда дотошнее царя, допускавшего, порой, некоторые вольнодумства поэта. А сделав его придворным историографом, царь дал ему, по сути, неограниченный доступ в столичные архивы».
Дмитрий вчитался в письмо к А. И. Чернышеву, генералу от кавалерии, исполнявшему обязанности военного министра, от 9 февраля 1833 года:
«Милостивый государь граф Александр Иванович, – писал Пушкин. –
Приношу Вашему сиятельству искреннейшую благодарность за внимание, оказанное к моей просьбе.
Следующие документы, касающиеся истории графа Суворова, должны находится в архивах главного штаба:
1) Следственное дело о Пугачеве
2) Донесение графа Суворова во время кампании 1794 года
3) Донесения его 1799 года
4) Приказы его к войскам.
Буду ожидать от Вашего сиятельства позволения пользоваться сими драгоценными материалами.
С глубочайшим почтением честь имею быть, милостивый государь,
Вашего сиятельства покорнейший слуга Александр Пушкин» (Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 10. Письма 1831 – 1837. М., 1962. С. 119).
«Это, что же получается: Пушкин задумал написать историю Суворова, и запросил в военном архиве дело Пугачева, в поимке которого участвовал будущий генералиссимус», – размышлял Дмитрий: «Логично! Но, значит ли это, что Пушкин заглядывал в дело Пугачева? Сам поэт отрицал сей факт в Предисловии к «Истории Пугачева», датированном 2 ноября 1833 года».
Однако, уже в следующем письме к графу Чернышеву, от 27 февраля 1833 года, Дмитрий прочел следующее:
«Приношу Вашему сиятельству глубочайшую мою благодарность за книги, которые доставлены мне от имени Вашего, – писал Пушкин. – Почитаю обязанностью в точности исполнить приказания Вашему сиятельства и препоручаю себя и впредь высокой Вашей благосклонности» (Там же, с. 121).
«Пушкин благодарит за книги и не пишет, что Следственное дело Пугачева ему не доставили», – продолжал рассуждать Дмитрий: «Значит, поэт получил всё, что запрашивал из архива».
В следующем письме к графу Чернышеву, от 8 марта 1833 года, Пушкин, и вовсе, подтверждает факт ознакомления с делом Пугачева, но тут же замечает, что сведения в нём отражают только начала бунта:
«Доставленное мне по приказанию Вашего сиятельства из Московского отделения Инспекторского архива книги получить имел я честь, – писал Пушкин. – Принося Вашему сиятельству глубочайшую мою благодарность, осмеливаюсь беспокоить Вас еще одною просьбою; благосклонность и просвещенная снисходительность вашего сиятельства совсем избаловали меня.
В бумагах касательно Пугачева, полученных мною пред сим, известия о нем доведены токмо до назначения генерала – аншефа Бибикова, но донесений сего генерала в военную коллегию, так же, как и рапортов князя Голицына, Михельсона и самого Суворова – тут не находится. Если угодно будет Вашему сиятельству оные донесения и рапорты (с января 1774 по конец того же года) приказать мне доставить, то почту сие за истинное благодеяние» (Там же, с. 122).
«Генерал – аншеф Бибиков, Александр Ильич, в ноябре 1773 года сменил генерал – майора Кара на посту главнокомандующего царскими войсками по усмирению Пугачевского бунта», – рассуждал Дмитрий: «Значит, Пушкин получил не всё дело, а только его малую часть, которая касалась событий в начале бунта. Не могло ли это послужить определенным сигналом Пушкину, чтобы заняться изучением истории бунта? Почему бы нет! Однако делать окончательные выводы, пока рано. Нужно изучить все письма, в которых упоминались Пугачев и его история».
Следующим письмом, заинтересовавшим Дмитрия, было послание к Г. И. Спасскому, написанное около 18 – 22 июля 1833 года. Григорий Иванович был не только горным инженером, но и считался историком Сибири. У него на руках была рукопись П. И. Рычкова, которую Пушкин просил прислать:
«Осмеливаюсь обратиться к Вам с покорнейшею просьбою, – писал Пушкин. – Мне сказывали, что у Вас находится любопытная рукопись Рычкова, касающаяся времен Пугачева. Вы оказали бы мне истинное благодеяние, если б позволили пользоваться несколько дней сею драгоценностью. Будьте уверены, что я возвращу Вам ее в всей исправности и при первом Вашем востребовании» (Там же, с. 128).
«Эту рукопись Пушкин поместил во второй том «Истории Пугачевского бунта», и по ней никаких вопросов нет», – подумал Дмитрий: «По сути, автор подробно описал в ней осаду Оренбурга войском Пугачева. Вероятно, из этой рукописи Пушкин взял сведения об яицком казаке Даниле Шелудякове, который укрывал Пугачева на своём хуторе. Однако в Следственном деле Пугачева, об этом ничего не сказано. Там фигурировал другой яицкий казак, Денис Пьянов, с сыном которого Пушкин беседовал в Уральске».
Следом за письмом к Спасскому, было послание к шефу жандармов, графу А. Х. Бенкендорфу, датированное 22 июля 1833 года. Поэт писал на французском языке, а ниже давался перевод на русский язык:
«Генерал, – писал Пушкин, – обстоятельства принуждают меня вскоре уехать на 2 – 3 месяца в мое нижегородское имение – мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я еще не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний» (Там же, с. 129).
В виду отсутствия графа А. Х. Бенкендорфа, на письмо Пушкина ответил управляющий III Отделением Мордвинов, Александр Николаевич, задав ряд дополнительных вопросов, на которые поэт не замедлил ответить 30 июля 1833 года:
«Спешу ответствовать со всею искренностью на вопросы Вашего превосходительства, – писал Пушкин. – В продолжении двух последних лет занимался я одними историческими изысканиями, не написав ни одной строчки чисто литературной. Мне необходимо месяца два провести в совершенном уединении, дабы отдохнуть от важнейших занятий и кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду. Мне самому совестно тратить время на суетные занятия, но что делать? Они одни доставляют мне независимость и способ проживать с моим семейством в Петербурге, где труды мои, благодаря государя, имеют цель более важную и полезную.
Кроме жалования, определенного мне щедростью его величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства умножаются и расходы.
Может быть, государю угодно знать, какую именно книгу хочу я дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии» (Там же, с. 129 – 130).
Если бы Дмитрий не прошёл спецподготовку на курсах в Высшей школе КГБ СССР, то наверно поверил бы в «жалкий лепет» Пушкина про отсутствие денег и дорогую жизнь в Петербурге. «Поэт был до того хитёр, что истинную цель своего путешествия в Оренбург и Казань, он так и не назвал», – подумал Дмитрий и стал рассуждать: «Якобы в его голове созрел роман, который он уже пишет. Насколько я понял из письма к Чернышеву, поэт работал над историей о Суворове, поэтому и запросил Следственное дело о Пугачеве. На роман не было даже намёка и, вдруг, засобирался в дорогу. Вероятно, он обнаружил в архивных бумагах то, о чем нельзя было говорить вслух».
Уже в августе А. С. Пушкин отправился в длительное путешествие из Петербурга на восток России, преодолев с трудом расстояние до Москвы. Об этом он написал жене, 26 августа 1833 года, из Москвы в Петербург:
«В Москве пробуду я несколько времени, то есть два или три дня, – писал Пушкин. – Коляска требует подправки. Дороги проселочные были скверные; меня насилу тащили шестерней. В Казани буду я около третьего. Оттоле еду в Симбирск. Прощай, береги себя» (Там же, с. 134).
На этой странице Дмитрий решил сделать остановку, чтобы поговорить о поездке Пушкина в Казань и Оренбург с Кушнарём. Старик обрадовался его приходу, и пообещал помочь историку, чем сможет.
– Пушкин, ведь, сначала задумывал роман про Шванвича! – проговорил Кушнарь. – Этот офицер, весьма известной в Петербурге фамилии, перешел на службу к Пугачеву, а позже, лишенный чина и дворянского звания, был отправлен в сибирскую ссылку, где и умер.
– Шванвич, вроде, не упоминался Пушкиным в «Истории Пугачевского бунта», – сказал Дмитрий.
– Правильно, его там нет! – закивал головой в знак согласия старик. – Он, лишь, фигурирует в Приложениях и архивных заготовках к «Истории».
– Чем же он так прославился, что сам Пушкин захотел о нём написать? – спросил Дмитрий.
– Здесь я вам ничем помочь не смогу, – с досадой ответил Кушнарь. – Вы историк, вам и карты в руки. Попадёте на «большую землю», поищите в архивах. Я, лишь, могу процитировать записи Пушкина, где поэт упоминает Шванвича.
– Виктор Петрович, если не затруднит, ознакомьте! – обрадовался Дмитрий. – Когда, ещё попаду в Москву, а время то идёт…
Кушнарь достал с полки томик Пушкина, где была «История Пугачева», и полистав книгу, остановился на «Замечаниях к бунту». Скользнув взглядом по нескольким страницам, филолог возвратился в начало раздела и стал читать:
«Пугачев был уже пятый Самозванец, принявший на себя имя императора Петра III, – писал Пушкин. – Не только в простом народе, но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?» (Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 7. История Пугачева и др. М., 1962. С. 150).
– Каково, а? – спросил Кушнарь. – Тут, нет Шванвича, но, по – моему, у Пушкина закралось сомнение насчет самозванца Пугачева…
– Уж, не графиня ли Загряжская была тем «высшем сословием»? – задался вопросом Дмитрий.
– Вы читали её Разговоры с Пушкиным? – спросил филолог.
– Имел счастье! – подтвердил Дмитрий.
– Тогда слушайте дальше, мой друг! – сказал Кушнарь.
«Замечательна разность, которую правительство полагало между дворянством личным и дворянством родовым, – писал Пушкин. – Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и пр. А Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги. Екатерина уже готовилась освободить дворянство от телесного наказания. Шванвич был сын кронштадского коменданта, разрубившего некогда палашом в трактирной ссоре щеку Алексея Орлова (Чесменского)» (Там же, с. 155).
– Несомненно, Наталья Кирилловна была знакома с ним! – выпалил Дмитрий.
– Вполне, возможно! – подтвердил Кушнарь. – Пушкин даже выделял младшего Шванвича среди офицеров, служивших у Пугачева: «Шванвич один был из хороших дворян» (Там же, с. 156). Послушайте ещё одну запись со слов Н. Свечина:
«Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича, – писал Пушкин. –
Отец его, Александр Мартынович, был майором и кронштадским комендантом – после переведен в Новгород. Он был высокий и сильный мужчина. Им разрублен был Алексей Орлов в трактирной ссоре. Играя со Свечиным в ломбр, он имел привычку закуривать свою пенковую трубочку, а между тем заглядывать в карты. Женат был на немке. Сын его старший недавно умер. (Слышано от Свечина)» (Там же, с. 183).
– Виктор Петрович, а кто такой Свечин? – спросил Дмитрий.
– Точно, никто не знает! – ответил Кушнарь. – Профессор Оксман в примечаниях к седьмому тому, написал так: «Информатором Пушкина был, вероятно, генерал – от – инфантерии Н. С. Свечин (1759 – 1850), женатый на тетке его приятеля С. А. Соболевского» (Там же, с. 389).
– А профессору Оксману можно верить? – спросил Дмитрий.
– Юлиан Григорьевич, был великим пушкинистом! – ответил Кушнарь. – Кстати, тоже отбывал наказание, только на Колыме. Однако со Свечиным он явно ошибался. Этот генерал, после заграничного похода русских войск, в 1819 году, уехал во Францию и в Россию, уже не возвращался. Мне знакомый историк об этом поведал, незадолго до высылки из Москвы.
– И, что же Оксман об этом не знал? – спросил Дмитрий.
– Не знаю, – признался Кушнарь. – Профессор умер в 1970 году, а собрание сочинений Пушкина в 10 томах печаталось, ещё раньше, до 1962 года. А, если учесть, что Оксмана в 1963 году «трясло» КГБ, то ему наверно не до Свечина уже было…
– Ну вот, становится понятной причина, которая погнала Пушкина в путь – дорогу! – заявил Дмитрий. – Как я и предполагал, у Пушкина зародились сомнения относительно самозванца Пугачева…
– Очень даже может быть, – согласился Кушнарь. – Переход на службу к самозванцу потомственного дворянина Шванвича, лишь, усилили сомнения. Вот, послушайте, что о Шванвиче написал Оксман, который, ещё, надо сказать, был неплохим историком:
«Михаил Александрович Шванвич – личность историческая, – написал Оксман в примечаниях, – сын петербургского гвардейского офицера, крестник императрицы Елизаветы Петровны, он, в чине подпоручика Гренадерского полка, попал 8 ноября 1773 года в плен к пугачевцам, доставлен был в Берду, где присягнул мужицкому царю и в течении нескольких месяцев состоял в его штабе в должности переводчика. Арестованный после разгрома Пугачева под Татищевой Шванвич был по суду лишен чинов и дворянства и сослан в Туруханский край, где и умер, не дождавшись амнистии» (Там же, с. 375).
– Это же, надо! – удивился Дмитрий. – Туруханский край, откуда товарищ Сталин сбежал!
– Сталин из многих ссылок убегал, а Туруханскую отбыл «от звонка до звонка»! – возразил Кушнарь. – В ОзерЛаге говорили, что вождь там, будто бы семьёй обзавёлся…
– Не знал, – честно признался Дмитрий. – Я, ведь, на истории России 18 – 19 веков специализируюсь, потому и Пугачевым заинтересовался.
– Я, уже понял, Дмитрий, что русский поэт Пушкин вам ценен больше, как историк! – добродушно сказал Кушнарь. – Буду рад помочь вам в этом вопросе, как русский филолог и пушкинист.
– Спасибо, Виктор Петрович! – искренне произнёс Дмитрий. – Извините за нескромный вопрос: почему у вас такая фамилия?
– Не русская, хотели сказать? – переспросил Кушнарь и ответил. – Отец мой был Кушнарев, и меня записали при рождении также. В конце 20-х годов поехал в Харьков поступать на рабфак, а там принимали только украинцев. И стал я по документам украинцем, по фамилии Кушнарь, а душа как была, так и осталась русская…
После визита к Кушнарю, Дмитрий вновь погрузился в чтение писем А. С. Пушкина к жене, Наталье Николаевне. 2 сентября 1833 года поэт написал из Нижнего Новгорода в Петербург: «… Тебя теребят за долги… у тебя не хватает денег. А другие, непредвиденные случаи… Пугачев не стоит этого. Того и гляди, я на него плюну – и явлюсь к тебе» (Пушкин. Т. 10. С. 136).
«Долги, деньги, Пугачев», – подумал Дмитрий: «Всё логично! Он же об этом писал и в письме к Мордвинову, помощнику Бенкендорфа. Если письма поэта жене подвергались цензуре, то это лишний раз доказывало, что поехал он в поездку не из праздного любопытства, а исключительно ради денег».
8 сентября 1833 года, Пушкин писал из Казани в Петербург: «Мой ангел здравствуй. Я в Казани с пятого и до сих пор не имел время тебе написать слова. Сейчас еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо.
Здесь я возился со стариками, современниками моего героя, – писал поэт, – объезжая окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону. Погода стоит прекрасная, чтоб не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать все, что предполагал видеть, и в конце сентября быть в деревне» (Там же, с. 138 – 139).
«Кого же Пушкин имел ввиду, называя героем?», – рассуждал Дмитрий: «Шванвича или Пугачева? Ведь, если подпоручик был крестником Елизаветы Петровны, то наверняка хорошо знал в лицо будущего императора Петра III. Оставлять в живых свидетеля, для самозванца Пугачева было нельзя. Но, если в Бердах сидел настоящий царь Пётр Фёдорович, то для него, наоборот, живой Шванвич был сущей находкой. Поэтому и оставил при своём штабе переводчиком. Когда же Пугачева выбили из Бердов, то ему не до Шванвича стало, он сам еле ноги унёс».
Следующее письмо Пушкин послал жене из Языкова, 12 сентября 1833 года, в котором писал следующее: «Я путешествую, кажется, с пользою, но еще не на месте и ничего не написал. Я сплю и вижу приехать в Болдино и там запереться» (Там же, с. 140).
Через неделю, 19 сентября 1833 года, Пушкин написал письмо жене из Оренбурга: «Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к Яицким казакам, пробуду у них дня три – и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу» (Там же, с. 141).
Наконец, 2 октября 1833 года, поэт отправил письмо жене из Болдина:
«Милый друг мой, я в Болдине со вчерашнего дня, – писал Пушкин. – Последнее письмо мое должна ты была получить из Оренбурга. Оттуда поехал я в Уральск – тамошний атаман и казаки приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, на перерыв давали мне все известия, в которых имел нужду – и накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной. При выезде моем (23 сентября) вечером пошел дождь, первый по моем выезде. Надобно тебе знать, что нынешний год была всеобщая засуха и что бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекрасную дорогу. На возвратный же путь послал он мне этот дождь и через полчаса сделал дорогу непроходимой. Того мало: выпал снег… Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами – а на молоденьких <засцых> шестидесятилетних и не глядел. В деревне Берде, где Пугачев простоял 6 месяцев, имел я une bonne fortune (удачу (франц.)) – нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват; и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать и потом к тебе с добычею. Прости – оставляю тебя для Пугачева» (там же, с. 143 – 144).
Прочитав это письмо, Дмитрий, вновь, поспешил к старому филологу за советом. Историка интересовала старуха, с которой разговаривал Пушкин в Бердах. Дмитрий вспомнил: «Денис говорил, что имя её пытался установить историк Р. В. Овчинников в архиве. Может Кушнарю, что – то известно».
Однако имя старухи и пушкинисту не было известно. Кушнарь, лишь, пожал плечами и достал с полки пухлую, общую тетрадь, куда записывал изречения знаменитых личностей. Он неторопливо полистал исписанные мелким почерком страницы, пока не нашёл нужную, где были воспоминания В. И. Даля о Пушкине, и стал выразительно читать:
«Мы поехали в Берды, – писал Даль, – бывшую столицу Пугачева, который сидел там – как мы сейчас видели – на престоле. Я взял с собою ружье, и с нами было еще человека два охотников. Пора была рабочая, казаков ни души не было дома; но мы отыскали старуху, которая знала, видела и помнила Пугача, Пушкин разговаривал с нею целое утро; ему указали, где стояла изба, обращенная в золотой дворец, где разбойник казнил несколько верных долгу своему сынов отечества; указали на Гребни, где, по преданию, лежит огромный клад Пугача, зашитый в рубаху, засыпанный землей и покрытый трупом человеческим, чтобы отвесть всякое подозрение и обмануть кладоискателей, которые дорывшись до трупа, должны подумать, что это – простая могила. Старуха спела также несколько песен, относившихся к тому же предмету, и Пушкин дал ей на прощание червонец».
– Отчего такая щедрость у Пушкина? – задался вопросом Дмитрий. – Он же всю дорогу жаловался жене на долги и отсутствие денег…
– На то, он и Пушкин, чтобы всех удивлять! – отозвался Кушнарь. – Мы не только имя старухи не знаем, но и о чём её расспрашивал поэт…
– Мне товарищ, тоже историк, рассказывал, что будущему императору Петру III, по причине болезни в молодости, сделали обрезание, будто еврею или татарину! – промолвил Дмитрий. – А в Бердах у Пугачева был целый гарем молодых наложниц, которые, став старухами, могли поведать поэту: был ли Пугачев обрезан или нет.
– Так, Пугачев не только в Бердах держал гарем, – согласно закивал головой Кушнарь. – Его повсюду окружали молодые наложницы…
– Значит, потому Пушкин в дороге и «волочился» за дряхлыми старухами, что среди них могли быть бывшие наложницы Пугачева! – сделал вывод Дмитрий и добавил. – Как же всё запутано и туманно в его деле…
– Пушкин, когда писал: «Умом Россию не понять…», наверное, себя имел ввиду вместо России, – задумчиво произнёс старый филолог. – Подпоручик Шванвич, знавший в лицо императора Петра III, да ещё, если подтвердилась информация про обрезание – это уже весомые аргументы считать Пугачева не самозванцем, а настоящим императором Петром III…
– Так, он же в этом не признался! – заметил Дмитрий. – Яицких казаков сделал главными виновниками бунта…
– Видимо в наказание, что признавали в самозванце настоящего царя! – предположил Кушнарь. – Послушайте, что написал Пушкин в «Замечаниях о бунте» про уральских казаков:
«Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева, – писал Пушкин. – «Грех сказать, – говорила мне 80-летняя казачка, – на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал». – «Расскажи мне, – говорил я Д. Пьянову, – как Пугачев был у тебя посаженным отцом». – «Он для тебя Пугачев, – отвечал мне сердито старик, – а для меня он был великий государь Петр Федорович». Когда упоминал я о его скотской жестокости, старики оправдывали его, говоря: «Не его воля была; наши пьяницы его мутили» (Пушкин. Т. 7. С. 154).
– Пушкин, так и не понял, кем были эти «особливо старые люди», – заметил Дмитрий.
– Верно, стариками! – заявил филолог и переспросил. – Разве не так?
– Конечно, не так! – ответил Дмитрий. – Точнее, не совсем так. Это особая каста, наподобие старейшин у горских народов, которая управляла Яицкими, а после переименования, Уральскими казаками. Среди них были не только старики, но и казаки, гораздо моложе вас…
– Что – то я не слышал о старых людях таких подробностей, – признался филолог. – Всегда считал их, просто стариками…
– Мне в Уральске рассказывали, что главным у них был протоиерей Дмитрий, который разделил Яицкое войско пополам: одни были на стороне царицы Екатерины Великой, а другие, на стороне царя Петра Федоровича! – поделился своими знаниями Дмитрий. – Оренбургский историк Игнатьев подозревал, что этого священника, впоследствии, захоронили в Соборе Михаила Архангела в Уральске, который Пугачев так и не смог захватить.
– Честно говоря, я далёк от истории, но про касты знаю не понаслышке! – признался Кушнарь. – В лагере зэки делились на касты: «воры», «блатные», «мужики», а на самом низу – «петухи», то есть «опущенные», до которых даже дотрагиваться нельзя было…
– Извините, Виктор Петрович, я лишнего сболтнул, – спохватился Дмитрий. – Нельзя было «старых людей», даже, всуе упоминать…
– Иначе, язык отрежут! – машинально дополнил филолог.
– А вы откуда знаете? – раскрыв рот от удивления, спросил историк. – Я, вроде, раньше об этом не говорил…
– Догадался! – успокоил Дмитрия филолог. – На зоне, зэки говорили: «Фильтруй базар, а то язык отрежут». Меняем тему нашего разговора?
– Уф! – громко выдохнул Дмитрий и согласился. – Давайте, я только за!
– Слышал, вы ученикам рассказываете о декабристах, – проговорил Кушнарь. – Похвально! Я бы посоветовал вам покопаться в библиотеке. Помню, были там старые книги 1920-х годов, посвященные декабристам.
– А название или автора, не помните? – спросил Дмитрий, которому пришелся по душе совет филолога.
– Запишите, называю по памяти: 1) «Записки» княгини Волконской, 1924 года; 2) Сборник статей «Декабристы и их время», изданный Обществом политкаторжан в 1928 году; 3) Павел Щеголев «Декабристы», Госиздат, 1926 года, – как по бумажке прочитал Кушнарь.
– Ну, и память у вас! – удивился Дмитрий. – Даже, год издания...
– Эти книги были в лагерной библиотечке, которой я заведовал! – признался Кушнарь. – А, как ОзерЛаг ликвидировали, то они в городскую библиотеку попали. Я, там истопником работал, и видел их на полках…
Дмитрий снова погрузился в письма Пушкина к жене, которая, вероятно, выражала недовольство его отсутствием. По крайней мере, в письме от 8 октября 1833 года, из Болдина, он довольно резко ей ответствовал:
«Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась, – писал поэт, – я приеду к тебе, ничего не успев написать – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уже неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят. Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов и заживем припеваючи» (Пушкин. Т. 10. С. 144).
«Опять деньги, долги и Пугачев», – невольно подумал Дмитрий: «Значит, не царь велел Пушкину написать «Историю Пугачева», а он сам задумал».
В следующем письме Пушкина к жене, от 11 октября 1833 года, из Болдина, уже чувствовался деловой настрой: «Мой ангел, одно слово: съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (годов 1773, 1774 и 1775) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь» (Там же, с. 145).
«Похоже моя догадка подтвердилась, и Пушкин всерьёз занялся сбором материала для исторического очерка, ещё до путешествия по Пугачевским местам», – стал рассуждать Дмитрий: «Архивное дело Пугачева, рукопись Рычкова, а теперь, ещё и Собрание законов. Вот уж, Пушкин! Вот уж, сукин сын! Как он всё ловко обставил. Ведь, не подкопаешься. Он же и роман свой изначально задумывал с реальной исторической личностью во главе: Михаил Шванвич, ну чем не герой. Но, вот беда, служил подпоручик не самозванцу Пугачеву, а настоящему беглому царю Петру Федоровичу. И Пушкин решился проверить эти догадки, а заодно увидеть реальные места, где свирепствовал Пугачевский бунт».
6 декабря 1833 года, Пушкин уже в Петербурге, и направляет письмо шефу жандармов графу А. Х. Бенкендорфу:
«Хотя я как можно реже старался пользоваться драгоценным мне дозволением утруждать внимание государя императора, – писал Пушкин, – но ныне осмеливаюсь просить на то высочайшего соизволения: я думал некогда написать исторический роман, относящийся ко временам Пугачева, но, нашед множество материалов, я оставил вымысел и написал «Историю Пугачевщины». Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволения представить оную на Высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (Там же, с. 153).
Уже через два месяца, Пушкин писал Бенкендорфу, на радостях: «Разрешая напечатание этого труда, его величество обеспечил мое благосостояние. Сумма, которую я могу за него выручить, даст мне возможность принять наследство…» (Там же, с. 156).
27 февраля 1834 года, Пушкин вновь отправил письмо графу А. Х. Бенкендорфу, где написал следующее: «Государю императору угодно было чрез Ваше сиятельство дозволить мне печатать «Историю Пугачева» в одной из типографий, зависящих от его высокопревосходительства М. М. Сперанского: осмеливаюсь прибегнуть к Вашему сиятельству с покорнейшею просьбою дать знать о том куда следует» (Там же, с. 158).
В середине марта 1834 года, Пушкин написал своему товарищу П. В. Нащокину, довольно таки радостную весть:
«Вот тебе другие новости: я камер – юнкер с января месяца, – писал Пушкин, – «Медный всадник» не пропущен – убытки и неприятности; зато Пугачев пропущен, и я печатаю его за счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер – юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах – и верно не думал уж меня кольнуть. Коль скоро устрою свои дела, то примусь и за твои. Прощай, жди денег» (Там же, с. 163).
Однако уже летом у Пушкина на службе случились «неприятности», о которых он написал своей жене, в письме от 8 июня 1834 года: «Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога. Но ты во всем этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни… Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность» (Там же, с. 186 – 187).
«Во что «вляпался» Пушкин, можно только догадываться», – подумал Дмитрий: «Вероятно, он переборщил со своим верноподданством в деле Пугачева, или дал понять царю, что знает больше, чем ему положено».
Как бы там ни было, а уже 11 июня 1834 года, Пушкин написал жене: «… Натальей Кирилловной, которая удивительно мила и добра; завтра еду с ней проститься» (Там же, с. 189).
«Неужели, мои догадки подтверждаются: источником информации была старая графиня Н. К. Загряжская», – подумал Дмитрий: «Хотя, какая разница, кто Пушкина информировал насчет царя Петра III или дворянина Шванвича. Главное, чтобы информация была достоверной, а Пушкин об этом умолчал».
Около 28 июня 1834 года, Пушкин посылает из Петербурга в Полотняный завод своей жене письмо, в котором «крик души и отчаяния»:
«Я крепко думаю об отставке, – писал Пушкин. – Должно подумать о судьбе наших детей. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как принято порядочному человеку. Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым – а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову» (Там же, с. 193).
Следом же, 30 июня 1834 года, Пушкин написал жене: «Пожалуйста не требуй от меня нежных, любовных писем. Мысль, что мои распечатываются и прочитываются на почте, в полиции и так далее – охлаждает меня, и я поневоле сух и скучен. Погоди, в отставку выйду, тогда переписка нужна не будет» (Там же, с. 195).
«Пушкин, действительно, сгоряча подал в отставку, но, вскоре, одумался и стал просить Бенкендорфа не давать ход его прошению, на что граф, видимо, не сразу согласился», – рассуждал Дмитрий: «Но, Пушкин не дурак, он сразу же подключил к решению этого вопроса Жуковского, который находился в Царском селе и был вхож к самому царю. Переписка шла бурная и долгая».
В письме от 14 июля 1834 года, Пушкин так описывал жене сложившуюся ситуацию: «Надобно тебе поговорить о моем горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид (увольнение от службы), что я вструхнул, и Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали… Ну, делать нечего. Бог велик; главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма» (Там же, с. 205 – 206).
И вот, в своём письме к жене от 26 июля, Пушкин написал уже с явной радостью в душе: «Сейчас приносили мне корректуру, и я тебя оставил для Пугачева. В корректуре я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов – слышишь ли, моя Хло – Пушкина? ограбь Заводы и возвратись с добычею. В свете я не бываю» (Там же, с. 208).
«Видимо дело с отставкой утряслось, и Пушкин дал волю шуткам», – подумал Дмитрий: «Мне тоже, пора уже закругляться с письмами Пушкина, да всерьёз браться за выполнение задания, данного майором Сафроновым».
Напоследок, Дмитрий с интересом прочел письмо Пушкина к графу А. Х. Бенкендорфу, которое многое объясняло в действиях поэта:
«Честь имею препроводить к Вашему сиятельству некоторые замечания, которые не могли войти в «Историю Пугачевского бунта», но которые могут быть любопытны, – писал Пушкин. – Я просил о дозволении представить оные государю императору и имел счастье получить на то высочайшее соизволение.
При сем осмеливаюсь просить Ваше сиятельство о испрошении важной для меня милости: о высочайшем дозволении прочесть Пугачевское дело, находящееся в архиве. В свободное время я мог бы из оного составить краткую выписку, если не для печати, то по крайней мере для полноты моего труда, без того не совершенного, и для успокоения исторической моей совести» (Там же, с. 224 – 225).
При встрече Дмитрий спросил Кушнаря, что он знает об отставке, в которую было собрался поэт летом 1834 года. Филолог, недолго думая, ответил: «В своём «Дневнике» А. С. Пушкин написал 22 июля 1834 года: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором, – но все перемололось. Однако это мне не пройдет».
– Виктор Петрович, а что явилось причиной «хандры» поэта? – спросил Дмитрий.
– Не получил он от царя тех денег, о которых грезил, вот и вспылил! – ответил филолог.
– Неужели поэт был так жаден до денег? – задал вопрос Дмитрий.
– Да, не сам Пушкин, а жена его! – ответил Кушнарь. – Про её жадность говорили: «их супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки». Заметь, бумажные деньги её не прельщали, ей золото подавай! Вот, и крутился поэт, как «белка в колесе», добывая деньги для увеселений своей женушки…
– Бог с ним с Пушкиным и его женой, – проговорил Дмитрий и добавил. – Просьба к вам, Виктор Петрович, большая: научите подлёдной рыбалке, на досуге! Слышал, вы жерлицы на щуку ставите, может и меня приобщите!
– Можно попробовать, – добродушно ответил филолог. – Только вам, мой друг, «прикид» сменить придётся!
– Полушубок, шаровары и валенки я уже приобрёл, – бойко отчитался Дмитрий. – А снастями, думаю, поделитесь…
– Ох, и прыткий вы, Дмитрий! – усмехнулся Кушнарь. – Хотя, пора нам уже и на «ты» перейти, раз на рыбалку вместе собираемся. В воскресенье, если погода позволит, откроем с тобой сезон подлёдной рыбалки…
– Согласен! – радостно ответил Дмитрий. – Тогда я побежал составлять план внеклассной работы, чтобы к воскресенью быть свободным, как Куба!
Постепенно отношения Дмитрия и Виктора Петровича перерастали в настоящую мужскую дружбу. Дважды за зиму, Дмитрий проваливался на рыбалке под лёд, а старый филолог доставал его из проруби и сушил у костра, который он умел разводить на пустом месте. Однажды старику стало плохо на речке, и Дмитрий нёс его на себе несколько километров до города. И, когда пришло время Дмитрию уезжать в Москву, Виктор Петрович крепко обнял его и выразил надежду на их встречу в будущем…