Этой зимой впервые за долгие годы он позволял себе выйти на набережную, чтобы погреть свои старые кости на солнце, да посмотреть, кто его знает, может, и в последний раз на море. Он чувствовал, как жизнь уходит из его тела.
Всё своё время он проводил подальше от людей. Будучи котёнком, он жил в семье, где постоянно стоял запах вина, практически не было еды. Но он был счастлив. Он жил в доме. Его подобрал на улице сынишка хозяев квартиры, которого родители называли малохольным. Он делился с ним едой, прятал от пьяных гостей. Они проводили долгие вечера вместе, забившись в углу комнаты: он лежал, свернувшись калачиком, на коленях мальчика, который читал книги. Однажды произошло непонятное: крики были громче обычного, а потом наступила зловещая тишина. Последнее, что он помнит с той поры – плачущий мальчик вырывается из рук незнакомца, чтобы взять его на руки. Рядом суетятся какие-то женщины с бумагами. Незнакомец резко одергивает мальчика и пинает его. Он отлетел так сильно, что ударился головой о стену. Ему даже на мгновение показалось, что он гуляет по радуге. Оказался живуч.
Вновь улица стала его домом. От былой игривости и мягкости не осталось и следа. Редко он выходил к людям, мужчин вообще обходил стороной. Питался в основном мышами. Жил один. Другие коты его боялись. Наверное, дело было в его взгляде, безжалостно холодном и в то же время отчаянно меланхоличном. Таких, как он, обычно сторонятся – ничего хорошего от них не ждут.
Он в гордом одиночестве сидел на парапете на набережной, не обращая внимания на еду, которую раздавали сердобольные старушки, подкармливающие бездомных котов. Взгляд исподлобья был таким хмурым, что прохожие, не задерживаясь, проходили мимо него. Он прикрыл глаза, даже немного вздремнул. Вдруг неожиданно почувствовал на себе чью-то руку, которая очень осторожна прикоснулась к его голове. С тех пор, как его разлучили с мальчиком, ни одна человеческая рука не доторагивалась до него. Запахло чем-то мятным и больничным. Он знал этот запах – запах больницы, в подвале которой он охотился за мышами. Сначала он напрягся, и даже готов был укусить руку, которая не останавливалась и продолжала гладить его старую и местами грязную шерстку. И неожиданно для себя он заурчал. Он и не помнил, урчал ли он вообще когда-либо. Что-то нежное, так глубоко сидящее в нем, разлилось по его телу. Он открыл глаза и увидел старика, который одной рукой гладил его, а другой смахивал скупые слёзы с глаз. Старик бормотал что-то себе под нос про покойную Зинаидушку, которая любила котов и кормила их до последнего, пока могла ходить, а он, дурак старый, сердился и ругался на неё, что та тратит и без того скудную пенсию на каких-то котов. Сейчас всю свою пенсию до копейки отдал, только бы Зинаидушка жива была. Оставила она его, горемычного, одного на белом свете, который перестал быть ему мил.
В порыве нежности, разорвавшей его котовье сердце, он лизнул руку старика своим шершавым языком. Старик говорил ему что-то про дом, про то, что будет заботиться о нём. Махнул ему рукой, мол, пойдём со мной. Кот спрыгнул на набережную, потерся о ногу мужчины, вдохнув его стариковско-больничный запах, который за мгновение стал родным, и пошёл следом за ним.
Потом ещё целых две зимы прохожие наблюдали за странной парой, часто прогулявшейся по набережной: чёрным старым котом, сопровождавшим пожилого мужчину, который, как казалось со стороны, разговаривал сам с собой.