Марк Шагал. Из серии «Любовники»
ЧТО ЗАВЕЩАЛ МНЕ ИОСИФ СЫН ВИССАРИОНОВ
Вот теперь мне кажется, что я понял озадаченность моей мамы… Не поленился залезть в календари и высчитал тот день, когда она повторила: «Что делается-то, Господи? Что делается…» А ничего и не делалось… И ничего-то и делаться не могло… Просто была суббота, а мясо, из которого лепились пельмени, было свиным… Или я опять что навоображал?
Конечно, что-то навоображал… Я пришёл из армии, и сразу же, чтобы не снял «мундир армейский» и не забросил бы его куда-нибудь, мама, почти как в детстве взяв меня за руку, повезла к своим, в Дегтярск… Теперь она мною гордилась… А когда-то немало расстроилась от того, что я бросил университет…
Ну, а потом я был занят тем, что посетил свой «родной» почтовый ящик №320, который затем стал заводом «Автоматики», а ещё позднее – НПО «Автоматика»… Завод был интересен тем, что огромной семиэтажной серой коробкой стоял он практически в центре города, занимал два квартала… Фасадом выходил к оперному имени Луначарского, наискосок от него, через дорогу, находился университет имени Горького, а на этой дороге, посреди проспекта имени Ленина, стоял Яшка… Согбенный, торопливо куда-то бегущий, наверное, торопился расказачить моего деда… Навечно обсиженный голубями…
Когда-то я сбежал из этого университета, перешел буквально через дорогу и поступил на тот завод «Автоматики»… Теперь предстояло забрать документы с заочного литейно-сварочного или кузнечно-прессового, чтобы уехать в какой-то неизвестный мне город, который когда-то тоже был почтовым ящиком, а потом превратился в ЗАТО… Чтобы потом всю жизнь варить и штамповать эти закрытые ёмкости для гептила, чтобы потом они сгорали в атмосфере или усеивали своими обломками северную тундру или казахские степи…
В тот год с Эдькой я встретился только недели через полторы, когда управился с обязательствами перед всеми родственниками… Пока я раздумывал, заглянуть ли к Вольфензонам или нет, он пришёл первым…
Заставил меня накинуть на плечи армейский китель, провел рукой по значкам:
– Ну-ка, повернись-ка, сынку… Да, красавец! Как несправедлива жизнь… Кому-то ордена, а кому-то – в ординатуре корячиться…
Сговорились, что заскочу к «старикам» – прямо так, в мундире… Заскочил, но уже по гражданке… Был чай, была фирменная шарлотка… Были расспросы про заграницу… Ирки не было дома… Мы с Эдькой решили, что рванём на рыбалку… Туда, в устье Истока, в острова… И обязательно с ночёвкой…
Наутро выяснилось, что у Ирки и её подруги Наташки Залкиной сессия успешно завершилась, сессию нужно отметить, и они едут с нами на рыбалку…
Рыбалка с ночёвкой отменялась, отменялась плоскодонка, которую я намеревался взять у соседа, отменялся и поход в острова… Просто расположились на берегу пруда, распаковали рюкзаки, поставили охлаждаться какое-то винишко… Мобилизовав народ на поимку «живца», поставил в протоке несколько жерлиц…
После того, как охладилось вино – по моим заграничным понятиям и приобретённым в гаштете вкусам, обыкновенная бурда, пришло время проверять жерлицы… Ирка увязалась со мной… Сидела на берегу, подтянув и обняв свои колени, молча следила, как я лазил по кустам и распутывал леску... С четырёх жерлиц я снял двух щучек… Насадив щучек на кукан – на обыкновенную тальниковую веточку с крючком, доверил их нести Ирке…
Берег был травянистым и скользким, я шёл сзади и для страховки почти вплотную… Когда поднимались на небольшую крутизну, Ирка вдруг качнулась, развернулась на меня, но я её подхватил… Ткнулась своим лицом, мазнула своими губами мои губы… И отвернулась… Именно в этот момент в вырезе кофточки я увидел её грудь… Она почему-то не носила бюстгалтер… Там была ещё какая-то простенькая сорочка… И вот эта грудь… Тоже простенькая, ещё, наверное, неоформившаяся… С двумя торчащими в разные стороны сосцами… Как вымя у молодой деревенской козочки…
Не знаю, заметила ли мой взгляд, но у костра она была необычайно весела… Эдька даже сказал, что Ирке больше не наливать… Помогала мне потрошить щучек и активно размещала их у огня на рожне… А я был чем-то опечален… Что-то сделал не так? И это позволило потом Эдьке несколько раз спрашивать: «А что у вас было с Иркой?»
Меня торопила полученная ещё в армии путёвка на работу в «закрытом городе»… Наскоро простился только с Эдькой. Почувствовав мою проницательность, он признался, что с Наташкой у них всё серьёзно, намерены пожениться… Открытку с приглашением на регистрацию брака получил от них только весной 1973 года… Собирался ответить, но не ответил… А 30 сентября того же года Наташка погибла в авиационной катастрофе…
Для посёлка и города катастрофа была громкой, но в центральной печати о ней даже не упомянули – страна в очередной раз встречала космонавтов, и омрачать такое событие не стоило.
Самолёт Ту-104 взлетал на город, на высоте двухсот метров, прямо над прудом, прямо над этим Истоком, он вошёл в облачность, уже невидимый стал резко уклонятся влево и через десять километров от торца полосы врезался в Уктусские горы…
Мне стало известно, что за полгода до того отец Наташки, главный технолог Залкин, получил какую-то должность на новом комбинате в Ангарске… Обрадовал семью тем, что выделили квартиру, ждал супругу… А супруга, мать Наташки, побоялась лететь в Иркутск одна, уговорила дочь сопроводить её… Поговаривали, что Наташка Залкина была беременна...
И что у меня могло быть с этой Иркой? Нечаянный поцелуй? Да и был ли он поцелуем?
Конечно, я их стал выделять... В определённые возрастным созреванием моменты стал к ним присматриваться... Их было много в университете, особенно на филфаке... Мне казалось, что они переполнены какими-то амбициями, что у них, у евреек, какие-то особые требования сначала к юношам, потом к – парням, к мужчинам… Во взгляде сразу видна оценка – достоин, не достоин… Или другое – свой, не свой? Что ты тут делаешь? Сможешь ли защитить меня, «дщерь израилеву», сможешь ли ты прокормить меня и детей своих, если нам завещано плодиться и размножаться? Не сможешь? Ну тогда – прощай…
Да, было… Или это я навоображал себе… Опять иль снова? В один из приездов встретил тётю Валю – наши квартиры когда-то были на одной площадке…
– Ну, как там твоя евреечка? Как она поживает в этом Израиле? Как не знаешь?
А она ведь прибегала сюда… Сунула мне какую-то книжечку… В газетку завёрнутая… Для тебя… Я потом маме твоей передала…
Нисколько не озадачился тем, что Ирку Вольфензон назвали моей евреечкой… Книжечку эту я потом нашел, она так и стояла завёрнутая в газету на моей этажерке… Это были стихи Бертольда Брехта… Вспомнил, что учительница немецкого рекомендовала нам для лучшего закрепления произношения читать стихи…
Моя книжка, не моя… Помню, что умляуты и твёрдый приступ усваивал на стихах Генриха Гейне: ди лётиз блюме энгштихт... Внутри был тетрадный листок… Я узнал её почерк:
Нур айнез мёхт их нихт… Их виль дих хёрен… Что-то вроде того: «Хочу я только одного, чтобы не бежал от меня... хочу слышать тебя»…
Ну, мало ли какую чушь писали девчонки в своих альбомах? И почему ты решил, что это было адресовано тебе? И было сказано: «Как там твоя евреечка?» Теперь будешь гадать, насколько это правда… И будешь вспоминать, правильно ли ты поступил, не согрешил ли ты? И будешь каяться...
Это было всё там же, у пруда, на крутом заснеженном берегу... В конце зимы все эти сугробы, как у нас говорили – сумёты, под действием ветров и морозов превращались в причудливые заструги с плотным настом... Там мы накатывали горки, с которых можно было на лыжах или санках катиться чуть ли не до середины ещё узкого в те времена пруда... Катались все вместе – и мальчишки, и девчонки...
Ирка частенько увязывалась за Эдькой, он называл её «мой хвостик», иногда пытался от неё убежать, чтобы не путалась в мальчишеских играх... Однажды мы катались с самой крутой горки, Эдька преодолел все наши трамплины и укатился далеко–далеко, а я сковырнулся на какой-то ямке и мне пришлось подниматься наверх... Встретил Ирку, которая тащила в гору санки и плакала...
– Варежку потеряла, – сказала она мне. Стали искать варежку, не нашли, отдал ей свою варежку и повёл её домой. По дороге она снимала варежку и отдавала мне – погреться, а я брал её согревшуюся ладошку в свою, чтобы опять не замёрзла...
Привёл Ирку к нам, мама работала посменно, и я знал, что она дома. У нас в квартире было небольшое преимущество. Когда все бараки стали переводить на центральное отопление, отец сохранил кухонную печь. Центральное отопление работало плохо, люди мёрзли, их утешали, что ваши бараки вот-вот снесут, потерпите... А нас спасала вот эта небольшая печка... И мы с Эдькой, намёрзнувшись бывало до «зелёных соплей», частенько прибегали к нам...
Мне кажется, что с того дня между мною и Иркой установилась какая-то особая доверительность... Я приходил к Эдьке, Ирка радостно выбегала в прихожую, хватала меня за руку и вела к себе... У них с Эдькой была отдельная комната, и у каждого свой отдельный столик... У неё были цветные карандаши «Сакко и Ванцетти» в прочной коробке на восемнадцать карандашей. И у меня были карандаши фабрики «Сакко и Ванцетти», но всего на девять цветов и в коробке качеством похуже... Она доставала чистый альбом-раскраску, доверяла мне сделать выбор, и мы начинали раскрашивать разных зверушек... Чаще всего это были персонажи басен Крылова...
Потом Ирка пошла в школу, а мы с Эдькой перешли в четвёртый класс... Потом, когда у них уже у каждого была своя комната, однажды я вырвал свою руку из её руки и ушёл к Эдьке – нужно было выклеивать макет какого-то парусника. Ирка спряталась в своей комнате и уже никогда не выбегала мне навстречу...
Конечно, я помнил, что у меня уже было что-то подобное. Перед школой отправили к бабушке в Дегтярск... В нашей компании восьмилетних мальчишек и девчонок оказалась девочка из чужого дома, из чужой семьи... Хотя мы и не делились на чужих и своих, но всё-таки эта девочка чем-то отличалась от нас. Мы не выделялись особой упитанностью, но она была уж очень худенькой...
Постоянно носила мальчишеские сатиновые трусики и мальчишескую уже порядком застиранную и растянутую майку... Почему-то она прилепилась ко мне. На речку – со мной, в прятки – со мной, на «разведку» в чужие огороды – со мной... Эта «верёвочка» меня раздражала, и однажды я оттолкнул её. Не сильно, но она оступилась и угодила в густую крапиву, которая была выше нашего роста... Получив свободу, я убежал, а вечером имел неприятный разговор с бабушкой.
Я впервые видел её такой строгой:
– Греховодник, – говорила мне бабушка. – Эта девочка – сиротка. У неё нет ни отца, ни матери... Её на лето приютили дальние родственники, чужие люди... Ей даже поплакаться некому, пришла ко мне... Куда она поедет потом, никто ещё не знает... Но Бог защищает сироток, он держит над их головой свою ладошку... Обидеть сироту – грех! Греховодник! Завтра же пойди и извинись!
Да, было стыдно, впервые я извинялся, но извинился и тут же предложил той девочке пойти с нами «по малину»... Но она молча отрицательно мотнула головой... Потом она подружилась с какой-то девочкой и меня уже сторонилась...
В следующий свой приезд я узнал, что девочку звали Любой, что в то прежнее лето приютила её семья Надымовых... Настоящей фамилии девочки никто вспомнить не мог. Поэтому в памяти моей она так и осталась – «Любочка Надымова»...
...Нет, хватит! Лучше туда, к закладкам Ветхого завета:
«…И Ты отделил их друг от друга, потому что седьмая часть, где была собрана вода, не могла принять их вместе.
Бегемоту Ты дал одну часть из земли, осушенной в третий день, да обитает в ней, в которой тысячи гор.
Левиафану дал седьмую часть водяную, и сохранил его, чтобы он был пищею тем, кому Ты хочешь, и когда хочешь...»
…«И смешалось семя святое с народами иноплемёнными… И сказали начальствующие:
народ Израиля, священники, и даже левиты не отделились от народов иноплеменных
с мерзостями их – от хананеев, моаветян, египтян и амореев…
И встал Ездра – священник и сказал им: вы сделали преступление, взявши себе
жён иноплемённых, и тем увеличили вину Израиля…
И так покайтесь в сём пред Господом»……
...Становится темно, читать трудно, и я прячу Завет в заветное место… В отделении напротив новый пассажир долго мнётся, стеснительно оглядывается и наконец разувается... На память приходят слова какой-то песенки: «Снимаю калоши, снимаю прохоря, то бишь – меховые бокаря...» Не страшно, все когда-то проходили через это...
...Тора предписывает евреям вечный исход... До тех пор, пока не обретут... Но каждый раз вечный Исход напоминает спорадическое бегство и блуждания... Так бежали из-под власти фараоновой, потом не ужились с Вавилоном, потом им Гитлер оказался не по нраву... А ведь как поначалу хорошо жили! Они даже воспарили духом: «Наконец-то обрели!» Но пришлось сбежать к Сталину... И опять... И снова переобувание на ходу...
...Да, иногда народ в поисках и обретении самости забредёт в дебри непролазные, попадёт в тенёта паучьи... Впору вспомнить Бабеля с Бебелем и того же Гегеля, который однажды намекнул рассуждающим о нравственности, что всякий должен говорить правду... Но иметь на это право. А правда есть и «та», и «эта»... И кто тебя обяжет знать «ту» правду... Но знаешь ли ты хотя бы «эту» правду?
...Уже давно заметил, что вздрагиваю от имени «Ирина»… Это было где-то здесь, как-то проезжали станцию Анжерская… Поезд останавливается на одну минуту… Если из вагона никто не выходит, проводники дверь даже не открывают. Но в тот раз открыли, какой-то мужчина попросил…
Он стоял на тамбурной площадке и кричал из-за спины проводницы: «Ира! Ира!»
Подбежала какая-то девушка, она что-то говорила, поезд тронулся, она продолжала спешно говорить, бежала, потом махала рукой… Мимо проплыло лицо… Заплаканное, с явно выраженными семитскими чертами, иконописное… Слезинка застряла в глубокой носогубной... Нет, уже не девушка – молодая женщина... Откуда?
Прошёл на своё место и мужчина, тоже с заплаканным лицом… Кто он ей? Судя по возрасту, отец… И как они оказались здесь?
...И опять я себе навоображаю... Где-то здесь совсем рядом станция Тайга-Узловая... Там дислоцирована учебная танковая дивизия, там служит её муж... А она живёт в посёлке из догнивающих сборно-щитовых домиков... Когда-то их гордо называли ДОСА – дома офицеров советской армии... Два раза в неделю на полигоне стрельбы, потом – вождение, наконец – парковый день, технику уведут в боксы и капониры... Значит, придёт домой рано...
...Нет, нет... Прямо вдоль откоса колючка и стены – они бывают днём видны, где расположен знаменитый Централ – ещё дореволюционная пересыльная тюрьма... И она теперь ждёт, что её любимому изменят строгий тюремный режим, и он отправится в Томск, а потом чуть дальше, как здесь говорят – по «чугунке» до тупиковой станции Асино – на лесоповал...
...Конечно, навоображаю, припомню своё… И как в детстве постараюсь свернуться калачиком, чтобы никто не видел моего лица… Чтобы как в детстве всплакнуть и уснуть под стук колёс…
...А приснился мне Иосиф – отец всех народов… И сказал мне Иосиф сын Виссарионов, что отдаю я тебе землю Туруханскую, а живут там хананеяне-язычники… И несть числа тем народам… И живут они по берегам рек и озёр… Одеты в шкуры звериные и зовомы самоядь…
Но в тесноте вынужденно живут, пребывают в грехе, а потому болезни многие имеют… Но душу при этом сохранили чистую, непорочную…
И когда спустятся они по реке Турухан в своих долбленых челнах и раскинут свои шатры-чумы по берегам Енисея, не брезгуй…
Отринь гордыню, как самый страшный земной грех… Отбрось в сторону все свои мерзости, которые ты накопил до этого и дорожил ими… Очистись душой и войди к Ней, и понесёт Она… … И дам я тебе и твоим потомкам имя «сельдюк туруханский»… Плодитесь и размножайтесь…
…А если появятся среди вас, кто заставит каяться, левиты – начальствующие, космополиты и прочие замполиты, то сообщи мне… И я пошлю их ещё дальше… Велю Занавес открыть Железный, и разверзнутся пред ними хляби земные, гоморры заморские…
И будут они, дабы не замёрзнуть, вплетать в свои косы новые пряди, и будут каяться, и будут посыпать свои головы пеплом сгоревшего содома и будут рвать эти власа… И город свой они назовут Новый Содом…
А из пучин морских поднимется к ним Левиафан-змееподобный и с пастью широкой как врата ада… И призовут они себе на помощь Бегемота, которого страшились когда-то и бежали от него…
И благодаря Господу сокрушат голову Левиафана, и отдадут его в пищу людям пустыни…
Ах, как спится порой под стук колёс… А что снится? Хорошо, что перестали сниться эти два сосца, как на вымени деревенской козочки... Но теперь невольно задумаешься о битве с Левиафаном, удастся ли Бегемоту сокрушить его голову? И появится ли новая пища в людях пустыни...
Может, действительно, их виль дих хёрен... Но ты не услышал. Обидел? И не согрешил ли тем самым? Как учил меня общению с немками всё тот же Санька Ложковой, старайся в себя не влюблять и сам не влюбляйся, не принято у них это... Раз-два – и сиськи набок...
Ну, с немками там всё было понятно, всё просто – чужая страна, чужие люди, иные нравы, никаких обязательств... Почему же и здесь, дома, не влюблял и сам не влюблялся? Чтобы не обмануть чьих-то ожиданий, чтобы ненароком не обнадёжить и тем самым не обидеть? Старался быть хорошим мужем, хорошим отцом, вроде бы – удалось... Но почему-то муторно бывает там, где положено быть душе... И как мантру повторяю, что каждому своё: Богу – богово, кесарю – кесарево, слесарю – слесарево... Или куда проще: суум куиквэ – каждому по заслугам... Согрешил – терпи.