Вначале, наверное, надо уточнить, что было это в конце 1980-х годов, а тогда у нас была одна политическая партия – коммунистическая. Инерционно она еще всем рулила, но уже обнаруживались некие подтачивающие ее влияние подводные течения. Может быть, они начали проявляться уже с той поры, когда в народе начал гулять анекдот, что тогдашнему генсеку партии Брежневу будут расширять грудь для того, чтобы повесить ему еще одну золотую звезду. Громом прозвучавший на всю страну хлопок при опускании его гроба в могилу на Красной площади словно символизировал окончание эпохи развитого социализма, названного позже застоем. Потом последовали череда похорон первых лиц государства и явление «мессии» с отметиной на голове.
Новый «златоуст» с его новым мЫшлением сначала воспринимался, как лидер, способный расширить наши горизонты во всех смыслах. Помню, когда я еще учился в университете, мы спрашивали руководителя нашей журналистской группы, корреспондента газеты «Правда» по области, о том, кто же будет следующим генсеком, а он таинственно улыбался и поднимал вверх большой палец: «Вот такой мужик!». Но кто бы тогда знал, что натворит этот «мужик»!
Ну а мы, молодые люди, не обремененные большими знаниями и жизненным опытом, могли только следовать по проторенной дорожке. Величественное здание обкома партии на главной площади областного центра с огромной фигурой Вождя для нас было символом незыблемости власти и какого-то тайного знания жизни – прошлой, настоящей и будущей. Запечатлелось в памяти, как однажды руководитель группы водил нас в это здание в сектор печати: милиционер на входе, безукоризненная чистота и тишина в коридорах, мягкие красные ковровые дорожки и почти невидимые обитатели этого дворца в костюмах с иголочки и галстуках – все это создавало ощущение нашего прикосновения к чему-то чрезвычайно значительному. А уж сообщение нашего руководителя о том, что все журналисты состоят на учете в обкоме партии, и вовсе повергло в шок. Нас знают в таких высоких кабинетах!
Правда, меня как-то напрягало, что мне, ну, никак не лезла в голову история партии, которую мы изучали на первых курсах. Вела ее маленького роста толстенькая женщина, носившая большие очки с затемненными стеклами. Про себя я ее называл черепахой Тортиллой. Вела себя она, как будто ее распирало от собственного величия. Говорила чеканно, как по писанному (толстый красный учебник – можно было сверять), жестко пресекала все проявления вольности, при ответах требовала дословных формулировок. Я был тогда старостой группы, и, помнится, один раз она меня даже выгоняла за что-то из аудитории. Словом, не сложилось у нас с ней. Но хуже всего было то, что предмет я просто не мог воспринимать, хотя историю любил и люблю до сих пор. Что это было, я не знаю.
То же самое было позже и с политэкономией. Ее преподавал у нас сухонький старичок, который, как было видно, говорил заученными фразами, и даже непременное хе-хе после якобы шутки воспринималось как такое же заученное слово. Это косное безапелляционное учительство, возможно, угнетало и отвращало, по крайней мере, меня.
После окончания университета я пришел в областной телерадиокомитет дублером выпускающего редактора новостей на радио. Формировала выпуски новостей уже пожилая шустренькая женщина, которая без конца пила чай и как мышка хрустела печеньками или конфетками. Подбор и редактирование выпусков она почти сразу свалила на меня, а сама либо изредка бегала с «Репортером» (чем занимался в поисках информации и я), либо хрустела сладостями.
Сформированный выпуск новостей в бумажном виде в папке надо было подписать у главного редактора, у зампредседателя по радио, у «литошницы» (цензура) и у председателя облтелерадиокомитета, если он был на месте. Горе было, когда проходило заседание бюро обкома партии, членом которого и был по тогдашнему правилу наш председатель. В шесть часов вечера был выпуск радионовостей, вот к этому времени, когда я в нетерпении бил копытом, начальник являлся в свой кабинет и начинал писать информацию о заседании. Я, дрожащий, сидел перед ним с папкой выпуска, а он писал, черкал и снова писал. По коридору бегал диктор и орал: «Где Быков?!». За минуту до выпуска он отдавал мне информацию, я несся к студии и пихал папку в руки диктору. Ух-х! Ну как тут не понимать значение партии! Да и один вид нашего председателя – строгий костюм, галстук, белая рубашка, аккуратная прическа – говорил, что он партийный функционер высокого полета.
Через год я перешел в сельхозредакцию – гоняться за информацией о метрах, кубометрах, надоях, передовиках мне было не интересно. Много ездил по селам и деревням, лазил по коровникам и свинарникам. Районный уровень компартии еще был незыблемым – меня встречали первый или второй секретари райкомов, нередко сопровождали в поездках или давали сопровождающих из числа подчиненных. Помощь обеспечивали и, надо полагать, присмотр тоже. Останавливался я часто в «нумерах» при райкомах, предназначенных для высоких гостей, если, разумеется, они не были заняты. Ничего особенного, а по теперешним меркам и весьма скромно. Но честь какая!
Тогда через партию же продвигалась тема развития крестьянских хозяйств и арендных производственных коллективов. Шло это тяжело, через пень-колоду. Сверху давили, а районный уровень – партийный и производственный – относился к новациям настороженно, ведь надо было «дербанить» колхозы-совхозы, на которых деревня и держалась. Доводилось слышать, как один из руководителей облАпо (областное агропромышленное объединение, пришедшее на смену Управлению сельского хозяйства) говорил на собрании производственного коллектива: «Зачем вам агрономы, зоотехники, ветеринары? Гоните их всех, берите в аренду землю, коровники – вы лучше всех их знаете, что надо делать». Вспоминаю, как сидели в кабинете руководителя одного из хозяйств, и в дверь вломился высокий седой мужик лет шестидесяти со всклокоченными волосами и начал орать, что кошару для овец нужно отдать в аренду именно ему, а не другому.
То есть призывы частично находили у крестьян отклик, но тут же память подсовывает и другие факты: как одна приезжая семья взяла на откорм стадо бычков и все его погубила; как у основателей крестьянских хозяйств жгли дома, как создавали «показательные» крестьянские хозяйства, вваливали в них средства, а старые сельхозпредприятия разваливались, в деревнях закрывались магазины, клубы, ФАПы, школы…. Деревня опять была на перепутье.
Я тогда варился во всем этом хаосе. Да, поддерживал курс на развитие фермерских хозяйств, пропагандировал арендные коллективы, но, одновременно, и не особенно верил, что они смогут вывести страну из продовольственного кризиса, который уже вовсю проявлялся. Виделось так: крупные хозяйства, дающие массу сельхозпродукции, и фермеры, как дополнение. И верилось, что компартия, с ее-то опытом, знаниями и кадрами в очередной раз «вырулит» на широкую дорогу обновления, которое и приведет всех нас к свободе и процветанию.
Я тоже хотел быть причастным к большому делу, да и всегда хотел знать, что же такое коммунисты обсуждают на своих партийных собраниях, на которые больше никого не пускают. Виделось, что коммунисты – это высшая каста нашего общества. Да и пример отца, который вступил в партию на фронте, был перед глазами. Его авторитет в семье и среди людей, настраивал на вполне определенную волну.
В этот момент мне предложили стать кандидатом в члены партии. Два журналиста-коммуниста дали мне рекомендации, и вот я уже в актовом зале райкома партии центрального района города. Посредине зала стоит стул, а рядом с ним стою я, потому что предупредили – садиться нельзя. Передо мной за столом многочисленное райкомовское начальство, вдоль стен на стульях сидит актив районной организации. Несколько слов о себе, несколько вопросов по Уставу партии, на которые надо было отвечать строго по документу (так сказали, никакого вольного изложения тут не может быть).
С трудом, запинаясь, сообщил все, что требовалось, и меня отпустили, не сказав ни слова – то ли приняли, то ли нет. Честно говоря, процедура показалась унизительной и чисто бюрократической. Души в ней, что ли, не хватало или человеческого участия.
С этого времени я стал посещать партийные собрания нашей организации и должен был выполнять партийные поручения. Собрания меня, мягко сказать, удивили. Вел их председатель нашей парторганизации, зампредседателя облтелерадиокомитета, которого я знал еще будучи студентом как редактора областной молодежной газеты. Вроде бы были у него некие заслуги в реальной журналистике, но, на мой взгляд, это был чистый функционер-приспособленец, которому за какой-нито портфель бы удержаться, да «как бы чего не вышло».
Ну, вот, собирались люди, а о чем говорить и не знали. Тогда уже большая пресса вовсю гнала «чернуху» на партию. Многое из ранее бывшего тайным вскрывалось и даже смаковалось, разброд и шатания происходили практически во всех сферах жизни. Были попытки обсуждать эти вопросы, но они заканчивались только, в лучшем случае, выплеском эмоций, а обыкновенно – безразличием. Профессиональные вопросы тоже если и обсуждались, то как-то вскользь. Может быть, потому что на собраниях присутствовал и председатель телерадиокомитета. Уже новый и, понятно, тоже коммунист.
Но вот каким он был коммунистом – тут вопрос. Известный в области журналист и писатель, облизавший в своих произведениях всю местную партийно-производственную элиту, он сидел на партсобраниях где-то сбоку и искоса наблюдал за происходящим. Подозреваю сейчас, что он уже тогда был диссидентствующим коммунистом, только не спешил проявляться – не время еще было.
Собрания обычно и заканчивались ничем. Может, протокольно и фиксировалось что-то типа «углубить и расширить», но на деле-то ничего не происходило. И меня начали «терзать смутные сомнения», туда ли я попал. Было ясно, что эти люди не будут драться-бороться за те идеалы, которым они якобы служат.
Да, безусловно, на меня действовал тот вал негативной информации о партии, который катился по стране. Но где же помпезные обкомы с их показной респектабельностью, райкомы, многочисленные парторганизации, которые должны были остановить этот вал или, на худой конец, взнуздать его? Никакого противодействия я не видел, хотя вся эта надстроечная машина вроде бы функционировала и внешне выглядела непробиваемым монолитом.
И я начал проверять себя, то есть более пристально вглядываться в партийную жизнь, насколько было возможно. Как-то записал интервью с первым секретарем райкома партии одного из сельских районов. Много, ладно и складно говорил на микрофон секретарь. Думаю, должен получиться материал. Стал расшифровывать запись – ну, вода водой, не за что зацепиться! С трудом наскреб что-то конкретное. Тут и замечать начал, как говорят партийные боссы – вроде бы громкие речи, правильные, но все как-то вскользь, общо и неконкретно. Как будто они где-то там, на Олимпе, и сверху смотрят на нас, как на муравьев.
Да, надо сказать, что во всех СМИ того времени были отделы пропаганды, которые и занимались освещением партийной жизни. И у нас на радио была редакция пропаганды, которую возглавлял и представлял в одном лице маленький хитренький мужичок с противненьким голоском. Журналист он был никакой, изредка выпускал в эфир абсолютно пустые, но, надо полагать, нужные передачи. Говорили, что пропагандист просто озвучивал материалы партийных методичек, а он на это отвечал, мол, методички же умные люди писали, зачем выдумывать свое. Кстати, он, естественно, и был заместителем председателя нашей парторганизации.
Мой кандидатский срок заканчивался, червь сомнениях грыз меня, и надо было что-то решать. Понимая, что вторгаюсь не в свою епархию (сельхозредакция занималась производственными, в основном, вопросами плюс быт, культура деревни), решил так: делаю передачу из парторганизации какого-нибудь совхоза – к какому выводу приду, так и поступлю.
В одном из крепких хозяйств поговорил на микрофон с разными людьми – рядовыми рабочими, специалистами, руководителем и секретарем местной парторганизации, партийными активистами. Говорили в общем о жизни в деревне, о работе, о новых веяниях и о партии. Получился некий ограниченный срез общественного мнения, который показывал, что на местах парторганизации функционировали формально. Люди уже не воспринимали коммунистов, как образцов морали, а вышестоящие партийные органы были для них вообще с боку припека.
В общем, передача у меня получилась, на мой взгляд, правдивая, показывающая истинное положение дел. Но – так вышло, - бросающая тень на партию. Заведующая нашей редакцией – пожилая мудрая женщина, опытная и признанная журналистка, прочитав текст, сразу мне сказала, что передачу в эфир не пропустят. Так оно в общем и получилось – «зарубили» ее все радийные начальники, включая председателя телерадиокомитета.
Тогда я потребовал рассмотреть ее на коллегии комитета, куда входили все заведующие редакций и руководство – были такой орган и такая возможность, которой никогда не пользовались. Признаюсь, ожидал хотя бы частичной поддержки от своих коллег, но – потерпел полное фиаско. Председатель комитета, видимо, закусил удила – как я посмел оспаривать его мнение. Зампред по радио, он же секретарь парторганизации, не мог его не поддержать, как и главный редактор. А пропагандист разразился речью о вредоносности передачи. Но все делали упор на том, что передача «сырая», творчески неудачная и недостойна эфира. Вот на этом и порешили.
Еще одну возможность ее протолкнуть в эфир мне подсказала моя непосредственная начальница по сельхозредакции, которая (единственная!) меня поддерживала. Она была хорошо знакома с секретарем обкома партии по сельскому хозяйству, имевшим большой авторитет в области. Ему-то она и показала текстовый вариант радиопередачи. Он, на удивление, передачу поддержал, похвалил. Не знаю, контактировал ли он по этому поводу с председателем телерадиокомитета, но тот был в своем мнении категоричен, и передача была окончательно «похоронена».
Не помню уже, то ли заявление писал, то ли устно сказал секретарю парторганизации, что вступать в партию я не хочу. Он сделал удивленное лицо, но ничего особенно не спрашивал. Через несколько дней прихожу на работу, а на стене плакат, на котором объявление о партийном собрании, и в его повестке крупными буквами: «Дело Быкова».
Не знаю, что до меня было на том собрании, потому что ждал, когда меня вызовут, в коридоре. Ну а когда вошел, мне говорили о том, какая честь мне была предоставлена, напомнили, что мой отец был коммунистом. Но когда заговорили о кандидатском сроке, мол, поручения выполнял, работаешь хорошо, то я сказал, что кандидатский срок – это не только возможность вам проверить меня, но и мне проверить вас. Тут, надо сказать, в кабинете председателя, где и проходило собрание, повисла шоковая тишина. Видимо, такой наглости от меня никто не ожидал. А я продолжал, что походил на партийные собрания, поговорил, как журналист, со многими людьми, читал, думал и пришел к выводу, в такую партию я не буду вступать. Наверное, обидно прозвучало и то, что я сказал: сложное время, а вы ничего не делаете и не знаете, что делать! Вот на этом меня и отпустили.
Сгоряча написал заявление на увольнение, председатель его подписал с положенной отработкой. Через некоторое время, спрятав подальше свою гордость, забрал его (так сложилось). Уволился через несколько месяцев – ушел в только образовавшуюся областную профсоюзную газету. Собственно, ее направление – защищать людей – соответствовало моему мировоззрению и пониманию своего профессионального долга. Конечно, профсоюзная журналистика была периферийной, но проработал я в ней почти четверть века – как раз во время перемен. Причем, за это время много помогал и коммунистам, даже сейчас сохранилось благодарственное письмо председателя КП РФ Г.Зюганова за помощь в предвыборной кампании. Настоящие-то коммунисты – они за народ, а социализм – будущее.
Издалека наблюдал, что творилось в эти годы в областном телерадиокомитете, который стал компанией. Долго возглавлял ее все тот же председатель, поименованный президентом. Вице-президентом стала бывшая «литошница», а зам по радио досидел-таки на своем месте до пенсии. Пропагандист в смутные годы стал депутатом Верховного Совета СССР, перебрался в Москву, а о деятельности его ничего не было слышно. Буквально сразу после моего ухода с радио все они вмиг переобулись и стали ярыми демократами. Начальники – они всегда нос по ветру держат, лишь бы у власти удержаться. Идеалы и принципы – это не про них.