Другой конец света
Когда к перрону подкатила яркая, сияющая огнями двухэтажная электричка, Павел только выдохнул:
-У-у-ух какая!
-Красивая? – с нескрываемой гордостью спросила Аня-тян, его персональный гид по Китаю.
-Ужасно красивая! – как мальчишка воскликнул он.
Аня прыснула в кулак:
-Русские такие смешные! Сначала говорят «ужасно», а потом «красиво».
Они вошли в новенький, ещё пахнувший свежей краской вагон, сели в кресла с высокими, покрытыми белыми кружевными салфетками подголовниками, и Павел с нетерпеливым любопытством стал разглядывать пассажиров.
В чужой стране его интересовали не «колизеи», как он называл достопримечательности из туристических справочников, а люди.
Сначала вглубь вагона его взгляд так и не проник, задержавшись на соседях напротив: улыбчивом молодом человеке, который по восточной традиции «любезность и церемонность» кивал ему всякий раз, когда Павел встречался с ним глазами, и такого же доброжелательного старика с удивительно моложавым, без морщин, лицом.
«Надо же! Другой конец света! А как похож!» - ахнул про себя Павел, и сердце его тут же зашлось от привычной боли.
«Тоска из фазы ремиссии переходит в стадию обострения», - попытался он справиться с собой, в то же время понимая, наколько это бесполезно.
…В облике его отца всегда сквозило что-то восточное. Узкий разрез карих, ярких глаз, свежая кожа, натянутая на скулах, крупные и крепкие зубы.
В последние годы он тихо сидел в дальней комнате на диване, положив на лоб сухой носовой платок, якобы спасающий от головной боли. Когда его просили прилечь, отдохнуть, вот с такой же китайской улыбкой отвечал:
-На кладбище отдохну.
Павел до сих пор не понимает, как он мог равнодушно проходить мимо этой величественной и беспомощной фигуры, усмехаться про себя, вспоминая книжные определения типа «осень патриарха», и не подсесть к отцу, не взять его за руку. Да хотя бы смочить холодной водой этот несчастный платок, который будет теперь укором сопровождать его до конца жизни, как булгаковскую Фриду…
Аня-тян, заметив интерес туриста к соседям, добросовестно принялась рассказывать, что это сын сопровождает отца в поездке к родственникам. Что одних стариков отпускать в Китае не принято, даже бодрых и здоровых.
Её высокий голос звучал заученно-ровно, она очень старалась правильно строить длинные фразы на чужом языке. Но Павел уже не слушал, охваченный знакомой тоской, которая накатывала как прилив, и с которой, он знал, тягаться напрасно.
Проще погрузиться в неё и ждать, когда она, как вода, омоет все расщелины памяти. Лишь тогда станет легче.
А пока он задавал себе привычный, как «что делать-кто виноват» вопрос: почему предательски бросил отца в то утро? Ведь старик, как ребёнок, надеялся на него и ждал.
- Сынок, когда же мы поедем на рыбалку? – голос прозвучал так рядом и громко, что Павел даже вздрогнул и с надеждой посмотрел на китайца. Тот, конечно, закивал головой и заулыбался.
Павел тоже растянул в улыбке губы, чувствуя, как к глазам неудержимо подступают слёзы.
…В тёмном пыльном сарае, куда Павел после похорон старался не заходить, в самом углу, запутавшись лесками, стояли удочки, штук десять, не меньше. В былые времена отец, наводя порядок среди стамесок, отвёрток, рубанков и других орудий домашнего производства, выволакивал удочки на солнышко и долго мудрил над ними, прилаживая блесну или крючок, полируя удилища и латая суровыми нитками садки.
А потом наступало особое, воскресное утро… Ровно в пять часов сильные ласковые руки сгребали Павла вместе с одеялом и укладывали на заднее сиденье «Москвича».
Пока они ехали к речке, в село Красносельское, за окном светало, и тополя, бегущие вдоль дороги стройными рядами, из зловеще-чёрных превращались в нежно-зелёные, а потом, пронизанные первыми лучами солнца, светились изумрудами.
Павел и спал и не спал, и грезил, и бессвязно о чём-то думал, купаясь в рассеянно-туманном свете, уюте и зародышевом покое.
Через годы, когда он, раздавленный взрослыми проблемами, ворочался в кровати без сна, усилием воли заставлял память, как объектив фотоаппарата, сфокусироваться на этой дороге и широкой спине отца, заслоняющей от огромного тревожного мира. И Павел тут же чудесным образом успокаивался и, защищённый прочной крепостной стеной, засыпал, видя во сне розовое утро и рыжего мальчишку, стоявшего на обочине. Отец всегда останавливался и сажал его в машину, смешно называя «хлопчиком».
Потом тут же, во сне, наступала ночь, и уже сам Павел яркими фарами своего «Форда» высвечивал на обочине одинокую фигурку с поднятой рукой и, не снижая скорости, пролетал мимо. Сразу накатывала тоска, и, как ни убеждал он себя, что время сейчас другое, в глубине души твёрдо знал, что отец бы так никогда не поступил, не оставил одинокого человека на пустынной дороге.
И Павел опять просыпался, и долго лежал, глядя в сереющее окно, и тянулся мыслями в прошлое.
…Улов, как правило, был невелик – пять-шесть солидных карасиков. Прочую мелюзгу по совету отца он возвращал речке: пусть плывут, растут, живут!
О чём, кроме крючков и наживок разговаривали они в те зыбкие утра? Да и говорил, и слушал ли Павел тогда или думал о своём, о важном? К счастью, у отца, человека компанейского, даже в неурочный час на пустынном берегу находился собеседник. Из тумана как правило выныривал мужичок-рыбачок, приветливо здоровался и почтительно интересовался:
- Как жизнь, Иван Семёнович?
- Прошла! – радостно сообщал отец и, легко входя в роль закадычного друга, начинал балагурить:
- Ну что, Петрович, машинка работает?
Мужичок притворно возмущался:
Да ты что, партог, какая машинка? Да и Васильевич я, а не Петрович!
А, ну да, Васильич – нисколько не смущался отец. И гнул свою линию;
- Ну так как на семейном фронте, воюешь?
-Отвоевался, скоро шестьдесят стукнет!
-Так ты же хлопчик по сравнению со мной!
И начинался разговор «за жизнь», который Павлу в ту пору был непонятен и неинтересен.
Это сейчас бы он, балбес, расспросил отца, из каких они вышли казаков, за что закололи штыком деда, что случилось с сестрой отца, угнанной в Гермвнию. Но пока отец был жив, у него как будто и прошлого не было, одни только семейные анекдоты.
- Воевал на Малой земле? Так может и с Брежневым виделся?
Отец хитро прищуривался и вяло подтверждал, что да, встречал в окопах дорогого Леонида Ильича.
А поскольку такие разговоры велись в момент застолья на День Победы, дипломатично прекращал мемуары, затягивая любимую «Ты ждёшь, Лизавета, от друга привета…», и гости с домочадцами не без удовольствия подхватывали;»Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы и обнять любимую свою»!
Вот и все подвиги.
Но ведь откуда-то взялись ордена и медали, доверху заполнившие жестяную коробку от печенья? А глубокий шрам от осколка, на который Павел наткнулся, снаряжая отца в последний путь?
Он конечно видел орденские планки на выходном бостоновом пиджаке, как и друзей-однополчан с иконостасами» на всю грудь… Но это было всё равно, как смотреть кино или читать книжку: поучительно, местами интересно, но к тебе не имеет ни малейшего отношения.
Что ещё он знал о прошлом отца? Про то, как неделю в кутузке отсидел, тот не распространялся,только отшучивался. А ведь дело было в сорок шестом, мог и в лагерь загреметь. Был бы человек,а дело на него найдётся...
Семейная легенда гласит, что якобы в одной компании, изрядно подвыпив, отец подобрал к слову «констититуция» сому собой напрашивающуюся рифму. Вот за эту немудрёную поэзию его и взяли той же ночью. Благо, стукачей у нас всегда хватало.
Не зря же тот давний случай научил добродушного, весёлого, словоохотливого человека частенько повторять уже взрослому сыну: -Не болтай! –и прикладывать палец к губам, как на старом плакате.
Нет, отец конечно, не был диссидентом. И в коммунизм верил, как в бога. Кому сейчас расскажи, покрутят пальцем у виска и назовут блаженным. А ведь он всерьёз уступил свою очередь на квартиру семье многодетного слесаря. Павел помнит, как мать долго ворчала, что так и промрёт без удобств и центрального отопления. Ворчать ворчала, а сама тревожилась, что люди скажут и пресекала всяческие попытки подвести её до работы на служебной машине. Топала пешком три километра, упрямая!
Но это их выбор, их история. А история предательства Павла начинается вот с чего:
Отцу было под восемьдесят, когда его настиг страшный удар – лишение водительских прав. Это его-то, который после рюмки за руль никогда не садился! А тут «Москвич» вообше стоял на дороге у дома, а какой-то ухарь въехал ему в багажник. Отец на свою голову вспомнил, что накануне гостил у друзей и… побежал домой прополоскать рот одеколоном «Шипр»!
Лишившись «прав», отец сдулся, как проколотый воздушный шарик. Он сдал до такой степени, что Павел испугался и пообещал выхлопотать в ГАИ возврат документов. Отец и верил и не верил.
Конечно, не верил. Потому что когда сын соорудил ему искусную подделку, он повертел её в руках, вздохнул и положил в старую папку с пожелтевшими документами. А верного «Москвича» загнал в гараж. На вечную стоянку.
Лишившись независимого передвижения, отец как будто лишился и добродушия, и энергии, и чувства юмора. Стал «невыездным», как горько шутил Павел, не понимая всей глубины отцовского отчаяния и грядущей тяжести своей вины.
- Сынок, ты не собираешься на рыбалку? – делал отец заход накануне выходных.
- У меня заказ горит, какая рыбалка!? – отмахивался Павел.
Проходила ещё пара недель, отец терпеливо ждал, но смотрел умоляюще...
-Понимаешь, мы тут с ребятами в Домбай собрались смотаться. Так что ты подожди с рыбалкой, выберемся как-нибудь, я обещаю, - врал Павел и густо краснел.
-Хорошо, хорошо, - послушно соглашался отец. – Я подожду, куда мне спешить.
«Да мне, мне дураку надо было спешить! – казнился Павел, покачиваясь в мягкой электричке. Преданный китайский сын читал газету и время от времени что-то записывал в аккуратный блокнотик. Старик, сложив руки на толстой трости, дремал, и дажево сне уголки его сочных губ тянулись вверх, начиная улыбку.
...Став невыездным, отец вот так же сидел на лавочке под вишней и улыбался всем прохожим, - знакомым и незнакомым.
Видит Бог, Павел не думал его огорчать. Взболтнула жена. Отец позвонил, она и ляпнула, что Паша с ребятами поехал на рыбалку.
И всё в тот день было хорошо; клёв, уха, шашлыки, местные сговорчивые барышни, разбавившие холостую компанию.Если бы не возвращение…
Он подъехал к родительскому дому в сумерках – сытый, довольный, в прекрасном настроении. И наткнулся на сидящего у калитки дремлющего отца. В соломенной шляпе, сдвинутой на лоб, в резиновых сапогах, в старой брезентовой куртке, - в полной экипировке для рыбалки.Надеялся, вдруг сын вспомнит о старике, вдруг заедет? Вместо трости он сжимал в руках связку удочек. Даже во сне держал их так крепко, что побелели костяшки пальцев.
Павел круто развернулся и, не оглядываясь, побежал к машине, поливая себя последними словами и утешаясь обещаниями.
В следующее же воскресенье он свозит отца на речку, возьмёт у соседа лодку. Найдёт самых толстых опарышей! Купит новую, дорогую удочку!
Но через неделю отцу уже не нужны были ни удочка, ни лодка, ни даже разговор с сыном…
…Электричка подкатила к перрону «маленького», всего на пять миллионов жителей, как сказала Аня-тян, городу Суджоу.
Молодой попутчик аккуратно сложил газету и спрятал её в дипломат, старик открыл глаза, и таким радостным взором оглядел мир, как будто видел его впервые.
- Подъём! – скомандовала Аня и, довольная своей лингвистической находкой, гордо посмотрела на своего туриста.
- Подъём, - вяло отозвался он.
Их попутчики уже раскланялись и направились к выходу. Как вдруг Павел, как будто помимо своей воли, неожиданно громко крикнул:
-Отец!
Взоры всех без исключения пассажиров обратились к нему.
Аня-тян встревожилась: она никогда не видела своего подопечного таким взволнованным.
А Павел, прорываясь сквозь толпу, уже летел к старику-китайцу, уже обнимал его и, что-то горячо и бессвязно бормоча, прижимал к себе. Тот, не сопротивляясь, предоставлял своё крепко сбитое тело для объятий. Его сын, замерев, с удивлением наблюдал эту сцену, на всякий случай улыбаясь.
Наконец Павел пришёл в себя и отпустил старика. Рядом уже стояла надёжная Аня-тян.
-Слово отец, - гордо продекламировала она, - символизирует человеческую мудрость и опыт. Вы поприветствовали этого немолодого человека как представителя всех старейшин на планете!
-Хорошо сформулировала, девочка, - похвалил Павел. -Именно как представителя. Лучше не скажешь.
А отец по перрону уходил от него всё дальше и дальше. Вот его небольшую плотную фигурку поглотила вокзальная толпа, вот он растворился в Поднебесной, вот он уже где-то на небесах…
-Прости, отец!
Краснодар-Шанхай