СЕРЕБРИСТЫЙ ЛАНДЫШ
«Ты – как солнце, - говорит ей Григ. – Как нежный ветер и раннее утро. У тебя на сердце расцвел белый цветок и наполнил все твое существо благоуханием весны. Я видел жизнь. Что бы тебе ни говорили о ней, верь всегда, что она удивительна и прекрасна...»
Отличница Таня Смотрова слушала Паустовского (новая учительница почему-то начала урок не с Базарова, образ которого Таня могла бы раскрыть, разбуди ее среди ночи, а с красивой сказки о девочке и музыканте) и во все глаза смотрела на руки, в которых уютно устроился «подписной» томик в серой обложке. Бело-розовые, с мягкими ямочками у локтей, они напоминали руки жены Пушкина с портрета в учебнике литературы и так отличались от рук Таниной матери, загрубевших в неравной борьбе с амброзией и осотом, неутомимо прорастающих сквозь тяжелый степной чернозем. Безымянный палец был окантован обручальным кольцом, на указательном пальце левой руки светился розовый камень, обвитый золотой паутинкой. Когда на него падало солнце, по классу разбегались веселые зайчики, но не острые и колючие, как от щербатого зеркала Васьки Третьяка с последней парты, а мягкие и теплые, словно в Новый год от елочной гирлянды.
«Музыка уже не пела. Она звала. Звала за собой в ту страну, где никакие горести не могли охладить любви, где никто не отнимает друг у друга счастья, где солнце горит, как корона в волосах сказочной волшебницы...»
Кстати, а какая у нее была прическа? Еще до косынки она собирала на затылке пучок из постепенно седеющих волос. А тогда, в молодости... В самом деле, корона из кос? Или россыпь по плечам? Ну уж нет! Такого свободомыслия не могла себе позволить учительница! Даже такая, чье имя – Алла Сергеевна, и фамилия – Домбровская – легче вписывались в учебник литературы, чем в реальную жизнь кубанской станицы, где каждый второй звался Курдюком, Запорожцем или Широкопоясом. В восьмом классе учился еще Перебейнос, прозванный почему-то Буратино.
Откуда взялись в степной глуши Шлотгауэры, Эленшлегеры или Домбровские, никто из Таниных одноклассников не знал, да никогда и не задумывался над этим. Хотя война закончилась по историческим меркам совсем недавно. Это потом, в год сорокалетия победы, когда волна переселенцев хлынула на историческую родину, обнаружилось, что они немцы. Тогда же, в начале шестидесятых, царили полный интернационал и дружба народов, что подтверждалось тем, что Домбровская - старшая - мать новой учительницы – занимала видный пост в районном комитете партии.
Вот к ней и вернулась из Туркмении, после работы по распределению, Алла Сергеевна. И не одна, а вместе с черноглазым, смуглым, как спелый абрикос, малышом. Его отец, родом из среднеазиатских краев, приезжал пару раз в гости, внося временное успокоение в сердца членов родительского комитета и других местных кумушек, которые книжек не читали, зато имели наметанный глаз, и при появлении нового женского лица единодушно решили быть настороже, рассуждая так: одно дело наивная девушка в поисках жениха, а совсем другое – зрелая видная женщина без мужского присмотра. Ее ведь молодой парень не возьмет, а чужой муж обязательно клюнет.
Так, конечно, и случилось, но Тане Смотровой с одноклассниками задумываться над такими философскими вопросам было недосуг. Они изо всех сил боролась с презренными детскими привычками вроде объедания соседской шелковицы или босых прогулок по сугробам пыли, лежащей на станичных дорогах ровно и мягко, как толстый слой модной и единственной пудры «Рашель». Шлепаешь, бывало, по такому жаркому сугробу, а пыль забивается между пальцев, щекочет ступни, легким облачком взлетает к небу... Красотища!
Но босиком женская половина девятого класса не появлялась уже ни под каким видом. Мало того, норовила стать на каблуки. Белые «шпильки», белые гольфы, а вот плащ - болонья – жаркая мечта всех модниц - у одной только отличницы Раи Ивановой. Ей отец из Алжира привез. Немногим тогда выпадало это счастье – поднимать экономику слаборазвитых стран, а заодно и собственной семьи.
Итак, гольфики, «шпильки», платьица, сшитые из дефицитных отрезов ацетатного шелка, прессовавшихся в комодах от праздников до праздников… Не было для Тани и ее подружек волшебнее мига, когда мамы сметали с кухонного стола тарелки и солонки, раскатывали «материю», и на блестящей, остро пахнувшей клеенке, расцветало поле маков. Его безжалостно приминали выкройкой из пожелтевшей газеты, и огрызками мелков чертили подрезы и вытачки.
Ах, это платье в красных маках! Ах, этот сладкий голос Лили Ивановой с пластинки «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады»! Субботними вечерами средняя школа номер два превращалась в бальный зал, почти такой, как в фильме «Война и мир», который как раз вышел на экраны страны. Гремела музыка, сияли глаза, по углам шептались парочки... И хозяйкой всего этого великолепия выступала румяная от счастья и молодости любимая учительница Алла Сергеевна.
Всю зиму и целый кусок весны, до самих экзаменов, школа пела, плясала, читала стихи про то, как хороши, как свежи были розы или другие, суровые, про товарища Деева с его другом майором Петровым. Особенно удавались тогда литературные «монтажи», где среди одинаковых мальчиков и девочек, стоявших на сцене цепью и по очереди декламировавших про всегда живого Ленина и людей, из которых можно делать гвозди, Таня чувствовала себя крепко закрученной и хорошо смазанной гаечкой в безупречно отлаженной, мчащейся без остановок прямо в светлое будущее, машине…
... А осенью на урок литературы пришла другая учительница, совсем не похожая на жену Пушкина. Поменялся и директор школы – вместо веселого живчика Салея Салмановича, предпочитавшего футбол всем наукам, в том числе и физике, которую он вел в старших классах, появился строгий дед в очках с толстыми стеклами. И школа погрузилась в застой и зубрежку, к радости членов родительского комитета и других сомневающихся в успешной сдаче выпускных экзаменов…
Как-то поздней осенью Таня заглянула в почтовый ящик и обнаружила там письмо. От Аллы Сергеевны! Настоящее, большое!
«Здравствуй, Танюша! Я так давно не говорила с тобой, что даже не знаю, с чего начинать. Сейчас я совершенно ничего о вас не знаю, не знаю, кто учится в десятом классе, кто у вас теперь классный руководитель, кто учит вас литературе, как вы проводите время. Меня интересует буквально все, Таня, что связано с вами. Я ничего и никого не забыла, я вас вспоминаю на день по тысяче раз. Каждый день я здороваюсь с вами, провожаю в школу, желаю удачи, мысленно разговариваю. А вы? Неужели забыли свою Аллу Сергеевну?
Я знаю, Таня, вы все слышали обо мне много плохого. Может быть, это мешает мне приезжать к вам. Но вы уже взрослые, и многое понимаете. Мне хочется только, чтобы вы знали – я никому не сделала зла и никого не обманывала.
Видишь, Таня, я начала писать тебе, а получилось письмо коллективное. Пусть оно останется только для тебя, хорошо? А всем-всем передай от меня большой привет. И напиши, пожалуйста, о классе и о себе. Ты умница, Таня, и у тебя все должно быть хорошо. И в классе все будет хорошо, потому что в нем есть ты. Обнимаю тебя.»
…Счастливая и растерянная, Таня конечно же побежала к своей лучшей подруге и счастливой обладательнице плаща-болоньи.
- Ты слышала? Слышала, почему Алла Сергеевна от нас ушла?
- А ты не слышала? – равнодушно-взрослым тоном ответила подружка.
- Не-е-т, - растерялась Таня. И вытащила козырную карту: - Вот, посмотри!
Рая Иванова благоговейно взяла конверт со знакомым крупным почерком, и вся погрузилась в чтение.
- Видишь, она пишет, вы много плохого про меня слышали. А что плохого-то? – не выдержала Таня.
- Ну, какая же ты наивная! – вздохнула подруга, бережно сложив листок и приложив его к носу. Старая привычка – девчонкам всегда казалось, что их тетрадки после проверок пахли духами «Серебристый ландыш». – Вся станица говорит, а ты не слышишь, - Рая от наслаждения прикрыла глаза и еще раз приложилась носом к конверту. - Алла Сергеевна влюбилась в Салея Салмановича, он бросил семью и уехал с ней в Ростов.
- А... Антошка?
- Ну что Антошка? Уехал с ними, куда ему деваться…
Таню потрясло это сообщение, хотя она постаралась не подать виду. «Дура! Наивная дура! – по дороге домой она прижимала холодные ладони к горящим щекам. – Ловила каждую искорку в ее глазах, каждую смешинку на губах и ничегошеньки не замечала!» Таня на миг вернулась в сладкий и таинственный полумрак школьного «бального» зала, увидела неровное пламя свечи, выхватывающее из темноты руки, летавшие по клавишам, прозрачно-розовую мочку уха с хрустальной подвеской и вдруг заметила, что рядом с пианино кто-то стоит и не спускает горящих глаз с Аллы Сергеевны. Таню будто толкнуло что-то в сердце. «А ведь это он! Он всегда был там, рядом с ней, просто я его не замечала! Так неужели всё это было – для него? Для него, а не для нас?» – вдруг сообразила она, и чуть не расплакалась от этого открытия.
А на следующий день, успокоив себя тем, что еще неизвестно, кого Алла Сергеевна больше любила, написала ей длинное прочувствованное письмо, вложив в конверт еще и самую лучшую открытку из своей коллекции - с красной розой.
…После окончания медицинского института Таня получила распределение в город с красивым названием Мценск. В этих глухих местах, где все было заброшено – и люди, и памятники, и дороги, жилось плохо, а вот читалось взахлеб. Может быть потому, что где-то поблизости все и писалось – в Мелихове, Ясной Поляне, Спасском-Лутовиново... Вместе с Аллой Сергеевной, которая, стоило Тане взяться за книжку, вставала у нее перед глазами - в тонком платье, мягко обнимающем ее фигуру-виолончель, с розовым рубином на белой руке - Таня проглотила всю русскую классику. Это было ее главным достижением за четыре года ссылки из южных краев.
- Не обессудьте, Татьяна Петровна, но квартиру мы вам не дадим, - сразу предупредил ее начальник облздравотдела. – Вы ведь у нас не останетесь, упорхнете к своему Черному морю. И правы будете. Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше.
Так и порешили: отбудет срок – свободна, как ветер. Тогда еще жизнь представлялась длинной, и не жаль было каких-то четырех лет.
И как же Таня была огорошена возвращением в родной город, который успел и посмел так быстро забыть ее, звезду лечебного факультета! Не такие романтичные, как Таня, однокурсники, увильнувшие от распределения, уже наработали себе репутацию, имели авторитет и даже известность, а она вдруг оказалась всем чужой! Новенькой!
- Как на прием в поликлинику? Я же хирург! У меня диплом с отличием и специализация! - недоумевала Таня.
- Да, хирург! – усмехался начальник, рассматривая ее «корочки». – А я что могу поделать? У нас и мужчин девать некуда.
- Знаю, знаю я их хитрости! – боролась она со слезами по дороге домой. – Не хотят они женщине скальпель доверять. Повсюду дискриминация...
- А ты, Танюша, в Ростов поезжай, - видя ее отчаяние, предложил отец. – Областной город, большой, солидный. Неужели места не найдется? Да и Алла Сергеевна поможет, чем может…
Таня окинула взглядом отца, мать, молча склонившуюся над старым «Зингером» - она дошивала дочери новое платье... Поняла, как им не хочется отпускать ее от себя. Но ведь ее жизнь только начиналась! И главное, в Ростове живет Алла Сергеевна, ее любовь, ее кумир! И как же она по ней соскучилась!
… Она уехала. И получила новое разочарование – и от работы, и от долгожданной, сто раз прорепетированной встречи.
- Что с вами, Алла Сергеевна! – не смогла удержаться от удивленного восклицания Таня. - Где мое любимое платье в горошек? Где малиновая помада?
- Что, Танюша, я теперь не Наталья Гончарова, нет? - Алла Сергеевна поправила манжет на белой блузке, пригладила на коленях серую юбку…
- Скорее уж Софья Ковалевская, - нехотя поддержала шутку Таня. А про себя подумала: «Неужто школа со своими казарменными замашками, от которой давным-давно убежала Алла, все равно догнала ее? Или дело не в учительских привычках, а… в любви. Алла цвела, пока любила? Но тогда что же получается? Что счастливые браки вредны для общества? «
- Слава Богу, хоть духи у вас прежние, - Таня наконец обняла Аллу Сергеевну и уткнулась ей носом в щеку. – «Серебристый ландыш?»…
-Нет, бери выше – «Диориссимо», Салей Салманович подарил. И, почувствовав, как Таня ослабила объятия, спохватилась: - Но на старый «Ландыш» очень похоже, ты права.
Узнав, что Таня до сих пор одна, учительница тут же озаботилась и обещала устроить загранпоездку с благородной целью поиска жениха. Она работала теперь в областных профсоюзах, и когда Таня забегала в кабинет, где вместе с ней сидели еще три чиновные, вечно недовольные чем-то дамы, поднималась навстречу и с гордостью провозглашала: «Моя любимая ученица!» Дождавшись в ответ снисходительно-вежливых улыбок, выводила Таню в коридор, прятала от начальства за большую мраморную колонну и горячо нашептывала о предстоящей поездке в Испанию... Воодушевленная, Таня изучала путеводитель по Мадриду до тех пор, пока менее наивные коллеги не просветили ее, что загранпоездки, да еще в капстраны, - мечта для простых врачей недостижимая.
А тут еще так некстати Таня блеснула эрудицией и процитировала Алле фразу Шопенгауэра о том, что чиновником может быть только тот, кто умеет с утра до вечера держать угол девяносто градусов…
В общем, профсоюзные сходки сошли на «нет» Остались случайные встречи на улице, когда только и успевалось спросить, как там Салей Салманович и Антошка. И услышать в ответ, что Антошка поступил в школу милиции, а Салей Салманыч прибаливает, и надо бы его уложить к Тане в отделение, подлечить... Таня кивала, соглашалась, она уже привыкла к тому, что стала персональным врачом Салея. Знала она и про то, что в отделении больной будет ухаживать за медсестрами, получать от студенток любовные записочки, кому-то тайно звонить из ординаторской, прикрывая ладонью трубку... Но сказать об этом Алле означало лишиться близкого человека. И она молчала.
… Однажды летней ночью, выйдя из корпуса подышать, Таня едва не угодила под колеса «скорой», подлетевшей, скрипя тормозами, к приемному отделению. Испугавшись, она отпрянула в сторону, но колотившееся сердце не унималось: что-то тревожное, близко ее касающееся, почудилось в этой машине. Она подбежала к носилкам, которые уже подхватили санитары, поправила безжизненно свесившуюся руку, нащупала тонкую нитку пульса.
- Лобовое столкновение, - скороговоркой сообщил ей дежурный врач. - Три мента за кем-то гнались, врезались в бетонный столб. Передние наповал, а этот сзади жив... Но вряд ли...
Менты? Татьяна Петровна наконец заглянула в лицо лежащего: рассеченные губы, залитый кровью лоб, спутанные кольца черных волос... Она бессильно прислонилась к стене: перед глазами стоял смуглый пухлощекий Антон, которого Алла Сергеевна приводила в класс и сажала за последнюю парту. Он очень старался сидеть тихо, но Васька Третьяк совал ему конфету, и шелест разворачиваемой обертки звучал громом средь ясного неба. Весь класс начинал хохотать, к общему веселью после недолгого колебания присоединялась и Алла.
… Больше Таня ни о чем не думала. За нее думали руки. Они вводили иглы в вену, тянули пластиковые трубочки системы... До самого рассвета горели лампы в операционной, а когда все кончилось, и хирург, стянув повязку с лица, виновато улыбнулся, Татьяна Петровна понимающе кивнула головой. Атеистка и не большая любительница голливудской мистики, она, кажется, на этот раз собственными глазами видела, как тело покидает душа.
Тело Антона – большого мужчины, отца и мужа, осталось лежать на операционном столе, а кудрявый малыш легко и весело вспорхнул и беззаботно растворился под потолком… Татьяна Петровна проводила его умоляющим взглядом раньше, чем взглянула на монитор, по которому шла страшная ровная линия.
...На похороны собрался почти весь класс, хотя жизнь всех так разбросала! Алла сидела у гроба, Салея не было видно, - он умел беречь себя. Разглядев в толпе Таню, учительница как-то строго поманила ее к себе и четко произнесла:
- Я Антона без отца оставила, вот меня Бог и наказал.
-Тише, тише, Алла Сергеевна! – попыталась успокоить ее Таня.
- А мне все равно, пусть все слышат: Бог меня наказал…
…Сразу после похорон у Аллы Сергеевны появилась навязчивая идея: попасть к знаменитой Ванге. И так горячо, так убедительно она шептала об этом Тане в трубку, так пылко обнимала ее на улице и лепетала что-то бессвязное, что Таня решила уложить ее в неврологию. Но из Болгарии учительница в самом деле вернулась просветленной и успокоенной, и… попросила Таню подлечить Салея Салмановича.
- Алла Сергеевна! - не на шутку разозлилась Таня. – Это вам нужно полежать в больнице, съездить в санаторий, отдохнуть! На вас ведь и работа, и дом, и даже чужие дети...
- Что ты! – испугалась Алла. – Разве его дети мне чужие? А у Салея давление. Ты же знаешь, какой он впечатлительный и ранимый!
Тане была давно знакома эта классическая схема: седина в бороду, бес в ребро. Шкиперская, когда-то смоляная бородка Салея под влюбленными взглядами аспиранток горела начищенным серебром, мягкий фетровый берет намекал на причастность к богеме, а трубка, которую он держал в руках незажженной, завершали образ баловня судьбы и женщин.
- Ну, хотя бы о внучке подумайте, - продолжала менее уверенный натиск Таня. - Ведь ей вы нужны здоровой...
- И богатой, да? – Алла Сергеевна приобняла Таню, и запах духов, от которых в детстве кружилась голова, а в груди расцветал белый цветок, заставил ее умолкнуть.
- Девочка моя, я ведь не только тебе, я ведь и себе все чаще напоминаю любимого героя школьной программы доктора Ионыча. Помнишь, как он встрепенулся, увидев свою любовь через столько лет! А потом вспомнил, что еще не подсчитывал сегодняшний гонорар, и тут же забыл и про весну, и про чувства… Да что классики! Мне внучка недавно сказала: «Бабушка, ты хорошо выглядишь, когда деньги считаешь!» Вот так-то…
…О том, что туристическая фирма, открытая Аллой Сергеевной с помощью старых профсоюзных связей, растет и крепнет, Таня периодически узнавала от самого неунывающего пациента ее отделения – Салея Салмановича. А вот кого она не ожидала увидеть в застиранном казенном халате, так это саму Аллу.
- Не хотелось тебя беспокоить из-за пустяков, - виновато опустила глаза учительница, по традиции обведя взглядом соседок по палате и проникновенно выдохнув: «Это моя ученица». - Маленькая операция, но как некстати! Доллар поднялся, цены на путевки надо корректировать, а я тут…
С лечащим врачом до операции Таня встречаться не стала, зная по опыту, что как только за больного начинают хлопотать, ему становится все хуже и хуже. Как будто Бог ставит людей на место. Врачи даже термин такой придумали: «социально отягощенный пациент». Но ее хитрость не помогла.
- Метастазы уже в позвоночнике. Сама понимаешь, вряд ли проживет больше года... – бодро сообщил ей бывший однокурсник.
…Опять светился во тьме розовый камень, звучал седьмой вальс Шопена, за окном шелестел дождь, на душе, как вода в стакане, стояла грусть – придуманная, какая бывает только в ранней юности... Впереди лежала целая жизнь, чудесная, наполненная счастьем.
Татьяна Петровна с трудом заставила себя зайти в палату и встретила почти беззаботный взгляд:
- Через неделю выписывают. И… за работу, товарищи! Помнишь, у Чехова: »Дело надо делать, господа! «
Таня слушала, улыбалась, держала в руках увядшую, но по-своему красивую руку …
- Алла Сергеевна, ну теперь-то вам обязательно нужно сходить к парикмахеру, косметологу... Вы же молодая, красивая женщина!
- Ой, что ты! Да я старая бабка. И внучке моей уже семнадцать.
Таня знала, с каким нетерпением ждала Алла Сергеевна взросления внучки, чтобы передать ей свое дело. Неужели чувствовала? Хотя на кого же ей можно еще рассчитывать? Родни много, но работать, похоже, охотников не находилось. Одна падчерица требовала расширения квартиры, другая - части дома, оставшегося в станице… Надежды на то, что дети вырастут - проблемы уйдут, растаяли как туман.
Но Алла Сергеевна, казалось, не горевала. Наоборот: чем больше накалялись страсти, тем безмятежнее она выглядела. И не только выглядела, но и, казалось, чувствовала себя лучше! Всякий раз внутренне холодея, Таня набирала знакомый номер и с удивлением слышала звонкий голос: «Фирма «Трейвел».
Как-то раз Таня встретила учительницу на улице с головой, повязанной пестрой косынкой.
- Ну, наконец, наш консерватор сменил имидж! – проглотив комок, пошутила Таня. С радостной улыбкой Алла Сергеевна прижала руки к груди и без тени грусти ответила:
-Я совсем лысая, Танюша, ну не парик же мне на старости лет надевать! Я уже два курса химиотерапии прошла, это так страшно! Но говорят, очень эффективно.
- Так вы из больницы?
- Да нет, с работы. Я теперь так живу: утром химия, после обеда – на фирму. Сезон уходит!
Таня заторопилась, чтобы не расплакаться. «Сезон уходит!» Но тут же одернула себя: «А как надо жить? Лежать и ждать смерти?» И вспомнила свою больную, поставившую себе на грудь будильник и сутками напролет, не отрываясь, следившую за стрелками. Когда ее спрашивали, в чем дело, она отвечала: «Жду...».
...Прошел год. Таня, накупив разноцветных косыночек, зашла в гости к учительнице, которая готовилась к новому курортному сезону и сеансам какой-то чудо - химиотерапии.
- Представляешь, как мне повезло! – горячо шептала Алла Сергеевна, отвернувшись от внучки, сидевшей за компьютером. – Во-первых, Аленку отпустили ко мне на все каникулы, она уже туры научилась оформлять, во-вторых, привезли новый израильский препарат, еще не испытанный на людях. Я в группе добровольцев уже три сеанса прошла. Мужчины сразу после первого отказались. Сказали, лучше своей смертью умереть, чем так мучиться! А мы, женщины, выносливые!
Таня всматривалось в крохотное, пожелтевшее личико Аллы Сергеевны, боясь даже вообразить, какие муки испытывает она третий год подряд, и слушала, слушала...
- Знаешь, я ни капельки не верю в то, что умру. Я поправлюсь, и мы с тобой еще увидим небо в алмазах!
Таня понимала, что ларчик открывался просто: природа проявляет последнее милосердие к безнадежно больным, она дарит им эндорфин, гормон радости. Но… при этом лишает трезвости и мешает, намеренно или случайно, упорядочить свои мирские дела.
«Чтобы ваша внучка не осталась бесприданницей, сходите, как можно быстрее сходите к нотариусу!» - сколько развертелось у нее на языке! Но Таня так и не решилась произнести эту фразу. А когда в телефонной трубке раздался траурный голос Салея Салмановича, поняла, что безнадежно опоздала. «Погоди, ты у нас еще женишься!» – не на себя, а почему-то на него разозлилась Таня, и ей стало как будто легче.
Как и следовало ожидать, без присмотра Аллы похороны пошли наперекосяк. Когда Таня с белыми хризантемами в руках подъехала к знакомой девятиэтажке, у подъезда на лавке, неподвижно, как статуя, сидела одна Домбровская-старшая.
- Софья Владимировна, а где Алла? – Таня с опаской приблизилась к величественной старухе, которая подняла на нее неожиданно яркие, молодые глаза.
- Это ты, что ли, Татьяна? Слава Богу, хоть одна родная душа. Не похороны, а цирк какой-то. Говорят, Аллу в часовне отпевают, при больнице. Никого туда не позвали, я даже не знаю, где это, как туда проехать. Салей наверху, то ли больной, то ли с похмелья... Ничего не понимаю. Все развалилось…
Через полчаса томительного ожидания появились заплаканная внучка и злая-презлая на кого-то невестка, горстка сотрудников фирмы, смущенно перешептывающихся о том, что им никто ничего не сообщил и о часе похорон они узнали случайно… Потом из открытого грузовика вынесли и поставили на обозрение гроб, в котором лежала незнакомая старушка с желтым сморщенным личиком, повязанным ситцевым платочком в голубой цветочек, из тех, что хранят в сундуках деревенские бабушки. Наконец спустили на лифте и уронили на подставленную табуретку Салея Салмановича, который обвел всех блестевших слезой взором. Таня тоже огляделась: все вокруг бесцельно топтались, не зная, что делать и о чем говорить. Об Алле Сергеевне? Но то, что здесь происходило, не имело к ней никакого отношения…
…Спустя месяц на здании фирмы «Трейвел» уже висел амбарный замок, заклеенный бумажкой с лиловым штампом. «Процесс борьбы за наследство пошел!! – горько усмехнулась Таня.
А еще через месяц, покопавшись в записных книжках, она нашла телефон и позвонила сестре Аллы Сергеевны:
- Когда Алла Сергеевна вернулась из Болгарии, она сказала, что Ванга не разрешила ей ничего рассказывать в течение десяти лет. И я так и не расспросила, чем же она успокоила Аллу, что ей сказала? Но если это тайна...
- Да никакая не тайна. Брось ты эти романтические бредни, которые уже сгубили мою сестрицу. Ванга сказала, что Антону там хорошо. И что скоро они встретятся. Подумаешь, откровение! В конце концов, все мы там встретимся…
- Хотелось бы ... ответила Татьяна Петровна, попрощалась и положила трубку.