«Ну что мне до нее, она уже в Париже, мы снова говорим на разных языках» - магнитофон «Комета» наматывал пленку на катушку, как тяжёлый грузовик дорогу на колеса – медленно и с натугой.
Рыжая блестящая лента часто рвалась, и тогда Геннадий открывал пузырек с уксусной кислотой, макал туда спичку и, высунув в порыве старания язык, капал уксус на самый кончик пленки. Потом лепил сверху другой хвост и, крепко держа тонкими, не привыкшими к мужской работе пальцами, закреплял шов и водворял бабину на место.
И вновь утреннюю тишину общежития, где на воскресенье оставались лишь «колхозники» из дальних районов, иностранцы, которым до родины лететь и лететь, да пара таких как он, городских гостей, убежавших на выходные из-под материнской опеки, ломал знакомый хриплый голос: »Куда мне до нее? Она уже в Париже, мы снова говорим на разных языках…»
Геннадий мечтательно закрыл глаза. «Нет, Высоцкий не зря влюбился в Марину Влади! Вот на что Эльжбетка никакая не звезда, а по улице идет, люди оборачиваются! Не похожа она на наших барышень, хоть убей! Хотя, если разобраться, что в ней особенного?
Нос картошкой, щеки круглые, глаза спрятаны за толстыми линзами. Ноги, правда, длинные, талия осиная… Что еще? Да, еще грудь. Сама худющая, а грудь большая…» Геннадий сладостно погрузился в воспоминания о ночи в пустой комнате, куда они вдвоем убежали с институтского вечера. Называется, пошли к ней в гости.
А какие гости? Кухня далеко, в конце коридора, пока донесешь вскипевший чайник, он уже остыл. В комнате один стул и четыре кровати. Вот и присядешь невольно на кровать, хотя Геннадий парень не нахальный.
Но сидеть-то негде?
В общем, металлическая сетка провалилась почти до пола, и они свалились кулями друг на друга. Геннадий испугался, а она ничего, покраснела только и попросила свет выключить. Свет он выключил, но в окно все равно какой-то фонарь таращился, светло, как днем. Он только нащупал застежку блузки, а она вскочила, как ужаленная: «Не можно, не можно, пан!»
Пан… То ли пошутила, то ли в самом деле испугалась. У Геннадия опыта общения с девушками – кот наплакал, а уж с женщинами и подавно. Вот он и ретировался быстренько. Но руки помнили.
Нет, Эльжбетка – девушка особенная, «пани Валевская», как с его легкой руки назвали полячек на курсе. Такие встречаются только в кино или за границей, где из всей семьи был только отец. В Берлине, в 45-м году, ему только-только девятнадцать исполнилось. Когда Геннадий, готовясь к экзаменам, пристал к отцу с расспросами о том, где лучше – в России или в Европе, тот, отложив газету и взяв в руки книгу, сказал:
- Давай я тебе историю прочту, ну как бы притчу такую, “Горожанин и путешественник.”
“Посмотри, - сказал горожанин, - вон самый большой рынок в мире”
.
“Вовсе нет” - возразил ему путешественник.
“Ну, может, не самый большой, - сказал горожанин, но наверняка самый лучший”.
“Вы заблуждаетесь, я могу рассказать вам...”
…Путешественника похоронила на рассвете.”
-Понял? - спросил отец, глядя поверх очков.
- Н-н-е очень, - ответил озадаченный Геннадий.
- Любое сравнение опасно. И бесполезно: те, кто нигде не был, а таких большинство, никогда не поверят, что за морями, за долами лучше, чем в родных орясинах.
А мать рассмеялась:
- Ты, философ, лучше бы стекло на балконе вставил!
- А ты у нас на что? - ответил он ей.
После такого комплимента другая женщина, может, и обиделась бы, а мать довольна. На ней, на завхозе, вся школа держится. И дома любой кран починит, за один вечер обоями кухню обклеит. Золотые руки, хоть и не красавица. Геннадий с этой точки зрения ее никогда и не рассматривал. Мать есть мать, кровь есть кровь. Тем более, что сам он в отца пошел. Худой, как циркуль, белокожий, «мазаный», как говорила бабушка. Она, когда жива была, очень гордилась, когда внука привозили к ней в станицу, а соседи с уважением говорили: «Цэ детина не наша, цэ городска». Геннадий и в университет пошел, потому что был чистой воды гуманитарием. Выбрал исторический факультет с расчетом сделать карьеру по партийной линии. Родители одобрили, можно сказать, благословили. А вот Эльжбетку благословят ли? Хотя до этого еще далеко…
…На свадьбе Геннадий сидел гордый, важный. Никто в их городе на иностранках пока не женился. Замуж выходили, это да. За африканцев, за арабов. И не всегда в гарем, как шипели завистники. Попадались и настоящие женихи, души в своих русских женах не чаяли. Это ведь только товарищ Сухов боролся за освобождение женщин Востока. А правду Геннадий понял много позже, когда в Египте увидел, как «шейхи» за своими женами дамские сумочка таскают и по полету их черных ресниц догадываются, чего «наложницы» изволят…
Так вот, на свадьбе, ближе к финалу, когда гости уже по четвертому кругу произнесли традиционный кубанский тост :«Чтобы елось и пилось, и хотелось, и моглось!» Геннадий оторвался, наконец, от своей воздушно-кружевной невесты и вышел из кафе вместе с отцом на перекур. Ни тот, ни другой курить не любили, но компанию поддерживали, чтобы не прослыть чужаками. Тем более, что друзей у обоих – раз, два, и обчелся. Так вот, вышли они покурить, и отец, с неудовольствием выдувая сигаретный дым и отмахиваясь от него руками, вдруг сказал:
- Хороша Маша, да не наша!
- Какая Маша? Что ты имеешь в виду? – от неожиданности поперхнулся жених.
- Чужая она, сынок, понимаешь? И жизни у тебя с ней не получится...
Геннадий только похлопал отца покровительственно по плечу: эх, дескать, старик, ну что ты в современной жизни понимаешь? А сердце радостно зажглось в предчувствии ночи, хотя назвать ее первой брачной, значило покривить душой. Семь сладких ночей провели они в пустом общежитии, когда все разъехалась на каникулы, а Эльжбетка позвонила матери в Варшаву и сказала, что приболела!
Золотая была неделя, золотая! После нее они решили никогда не расставаться, и на родину «пани Валевская» поехала уже невестой. А, вернувшись, радостно сообщила, что беременна. Тут они и поторопились со свадьбой, даже не дожидаясь приезда польской родни.
Те передали с оказией французское подвенечное платье, - белопенное, с настоящими кружевами, от которого сошли с ума все девчонки на факультете и зеваки, собравшиеся у загса поглазеть на заморское чудо - невесту-иностранку.
Новая жизнь началась с высокого старта. Вот только, что ни говори, ребенок им сейчас был совсем ни к чему. Вернее, это Геннадий считал, что дипломы они могли бы писать спокойно, без изматывающих ночных бдений у коляски.
Эльжбетка же вся светилась от материнства. Она устроила в комнате, временно выделенной молодоженам профкомом, целые ясли вперемешку с детской консультацией.
Подружки навезли из Польши пестрых коробок с детским питанием, чудной конструкции сосок-пустышек, пластиковых бутылочек и таких удивительных игрушек, которыми сбегались полюбоваться и «городские», и «колхозники»: никто из них в детстве не видел ничего интереснее целлулоидной куклы или туго набитого ватой плюшевого медведя.
Геннадий сам с недоумением вскрывал пестрые коробки и вопросительно смотрел на жену: «Это что такое?»
- Памперсы! Обычные памперсы. Изобретены в Америке в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году! – снисходительно объясняла Эльжбетка и кричала очередным визитерам:
- Закрывайте дверь, простужаете маладенца!
А Геннадий… Если бы он у него росли усы, он бы их без конца самодовольно поглаживал. Ни в учебе, ни в вольной борьбе, которой он занимался в университете, чтобы хоть как-то накачать мышцы, он так и не преуспел. А тут оказался в центре всеобщего внимания. Как будто в «Спортлото» выиграл!
…Весной они получили дипломы, а летом поехали в Варшаву, хвастаться первенцем, которого назвали Збышеком в честь деда Эльжбетки. Своим родителям, чтоб не обижались, Геннадий выдвинул другую версию: «Есть такой знаменитый польский актер Збигнев Цибульский, вот нам и понравилось имя».
Снаружи Варшава показалась очень похожей на Ленинград. Внутри все было другим, и не только в городе. Почему-то врезалась в память обычная телега, что ехала вдоль деревенской улицы, утопающей в цветах, росших не за забором, а прямо вдоль дороги, и собирала плотно закрытые пластиковые мешки, набитые мусором. «У нас такие мешки разве кто выбросит! - подумал тогда еще Геннадий. – Лучше устроит свалку перед своим носом!»
Магазины – отдельная песня, хотя многочисленные посылки из Варшавы вроде бы давали о них представление. Но где там! На фоне родных стеллажей с консервированным горошком в Польше было, казалось, все!
И теща старалась угодить, зятя вкусненьким кормила. Вместе с Эльжбеткой, которая на родной кухне оказалась заядлой кулинаркой, пекла какие-то пампушки-закидушки, пирожки размером с мизинец, выкладывала в тарелку деликатес - немецкую колбаску из сырого фарша…
Все было вкусно, но как-то мало, зато с тещей Геннадий легко поладил: она ни бельмеса не понимала по-русски, улыбалась ему, и стрекотала что-то легкое, не нуждающееся в ответах. Напрягал тесть: во-первых, не давал расслабиться, наливая рюмки не до ужина, а после. Во-вторых, мог за бутылкой сливовицы часами о чем-то разглагольствовать, сердито глядя зятю в глаза.
- Не волновайся, это он тебя просит беречь меня и любить! – смеялась Эльжбетка ночью в широкой, укрытой смешным балдахином, кровати. Геннадий вынужден был ей верить.
А куда денешься, если из всего польского у него в голове вертелось одно только «бардзо», да и то неизвестно, что оно означало…
-Ну, как, сынок? – спросил его после возвращения непривычно воодушевленный отец. И, не дожидаясь ответа, горячо заговорил:
- Чисто, культурно, удобно. Мы ведь живем, чтобы бороться с трудностями, а Европа – чтобы обходить их десятой дорогой. До поездки ты бы меня не понял, как тот горожанин из притчи, а теперь вот что хочу сказать: представляешь, ведь в конце войны там побывало пол нашей страны! Не слепые же они, видели, как надо жить. А вернулись домой, и опять стали дураками с разбитыми дорогами. Отчего так, а?
- Ты меня спрашиваешь? – не поддержал отца Геннадий, перед глазами которого немым укором стояло недовольное лицо тестя. – Ну… я думаю, ничего особенного. И у нас скоро так будет, вот увидишь…
Отец как-то погас, пожал плечами и усмехнулся: - Ну, дай-то Бог нашему теленку волка съесть!
Геннадий не разделял тревог отца относительно будущего. Он даже намекнул ему как-то, что пессимизм – признак старости и, если один человек заканчивает свой путь, это не повод объявлять о конце света. Вот, например, его жизнь только начинается, и уж он-то сможет повернуть ее в нужное русло!
…Второго сына, который опять возник нежданно-негаданно, решили назвать по-русски, Иваном. Вернее, решил Геннадий, потому что подумал, что в Польше жить ни за что не будет, а значит, и дети пусть будут русскими.
Эльжбетка для проформы сопротивлялась, но и она в душе соглашалась с тем, что жить им придется в Союзе.
Муж не проявлял никакого рвения к изучению польского языка, да и что делать в чужой стране специалисту по чужой истории, к тому же десять раз перелицованной под каждую новую власть?
Жили они все в той же комнатке институтской общаги, но уже по праву аспирантов. В ожидании партийной карьеры Геннадий устроился на кафедру марксизма-ленинизма и сдавал кандидатский минимум.
Эльжбетка сидела дома с детьми, один из которых только-только начал топать.
То ли оттого, что она сильно располнела и стала неповоротливой, то ли просто из природной флегматичности, она ничего не успевала. Единственный в комнате стул занимала гора неглаженного белья, стол, за которым Геннадий по ночам занимался, - вскрытые коробки с памперсами и влажными салфетками. Раз в неделю приходила свекровь, раскладывала все по местам, варила на общей кухне борщ, забирала домой простынки и наволочки для стирки. Внуков она любила, работы не боялась, но помогала как-то излишне демонстративно. Или это Геннадий смотрел на нее уже глазами жены? Ведь после каждой «зачистки» Эльжбетка дулась, днями не разговаривала с мужем (вот на это Бог дал ей и терпения, и характера!), говорила, что в Польше она давно бы нашла недорогую няню, которой можно доверить детей. Русским няням, включая мать мужа, она не доверяла.
- Кто теперь немувле… маладенца туго пеленает? Только русские, отсталые!
-Пеленание дисциплинирует! – возражал Геннадий. – Посмотри, как Ванька ручонками машет. Он же не знает, куда их деть! Они ему уснуть мешают!
- Не называй его Ванькой! – кричала в ответ Эльжбета. – Ванька - дурак!
Геннадию, и не без основания, слышалось другое: «Сам ты дурак!» И, не находя аргументов, он хлопал дверью и выбегал на улицу.
Нарезав пару-тройку кругов по студенческому городку, возвращался, хотя и знал, что Эльжбетка «отключилась» как минимум на три дня.
Уже через день его терпение лопалось, и он заводил разговор о каких-то пустяках. Почувствовав, что жена не прочь поддержать тему, то есть вполне остыла, робко подходил и обнимал за талию, про себя отмечая, что пройдет еще немного времени, и его руки на ней уже не сомкнутся.
А время летело быстро, особенно если отсчитывать его не по календарю, а по росту детей. Так и считали, тем более что других интересных событий в их жизни не происходило. Как-то летом выбрались на море, но в первую же ночь Ванька дал такую температуру, что пришлось срочно эвакуироваться, бросив на берегу маску с новенькими ластами. Об этой потере Геннадий долго горевал, понимая, что новое снаряжение семейный кошелек не осилит.
Кошелек этот почему-то всегда пустовал, хотя и родители помогали, и Эльжбетка, вопреки прогнозам, не увлекалась тряпками и не гналась за модой. Она даже губы и ресницы перестала красить. Геннадий как-то набрался мужества и процитировал ей давно заготовленную колкость: «Женщина, которая не пользуется косметикой, слишком высокого о себе мнения», но она и ухом не повела. Казалось, ей было глубоко наплевать на окружающих.
Да, но ведь Геннадий жил не в чужой стране, а среди своих! И страдал оттого, что не мог позволить себе приличного костюма и ходил в коротких, «поддырканных», как говорила мать, брючках.
«Вместо шапки на ходу он надел сковороду, вместо валенок на пятки он натягивал перчатки, - читал Геннадий Збышеку сказку на ночь, и всякий раз видел в книжке свой портрет.
Студенты наверняка таким его и представляют – человеком рассеянным, или, того хлеще, городским сумасшедшим, который всегда опаздывает, влетает в аудиторию с торчащими во все стороны жиденькими волосами, без пуговицы на пиджаке, теряя на ходу конспекты и книжки.
…В один из воскресных, суматошных дней, когда простуженный Ванька солидным басом орал под горчичниками, а Збышек разложил на полу железную дорогу, не давая никому прохода, Эльжбетку позвали на вахту, к телефону. Вернулась она румяная, взволнованная:
-Через неделю встречаем матку!
Геннадий с трудом скрыл свой ужас. «Хорошо хоть одна, без тестя!» Он обвел глазами убогую комнатку, забитую летними и зимними колясками, вспомнил просторную трехкомнатную квартиру в новом районе Варшавы – с тяжелыми театральными занавесями, напольными керамическими вазами, блестящими столовыми приборами, и приготовился к затяжным оборонительным боям…
Через своего однокурсника Геннадий накануне приезда тещи устроил ей гостиницу, что было по тем временам невиданной удачей. Но, узнав, что для иностранцев номер обойдет в три раза дороже, и сумма эта просто немыслимая, уговорил родителей взять гостью на себя.
- Да как же ей угодить? – испугалась мать.
– Не бойся, она обыкновенная тетка, только по-русски ни бум-бум! – утешил он ее как мог. А когда привез тещу из аэропорта, отметил, что мать подготовилась на славу: побелила потолок, повесила новые шторы и даже раскатала ковровую дорожку в передней. «И когда она успела! – подивился Геннадий, но виду не подал: «мы всегда так живем».
И все пошло, казалось, без сучка и задоринки. Теща умилялась внуками, лопотала с Эльжбеткой на своем шелестящем языке, изредка обращалась к сватам, которые в ответ старательно перекрикивали друг друга, всякий раз прибавляя громкости в надежде, что это поможет объясниться на чужом языке…
Всеобщий галдеж прервал ужин, из которого Геннадий запомнил только неловкий момент подачи на стол жареных цыплят и то, как теща не приступала к еде, пока Эльжбетка не притащила ей нож.
- Так ведь курицу и женщину можно брать руками, – пытался шутить обескураженный хозяин.
- Нет, по этикету положены ножи! – отрезала Эльжбетка. Она относилась к той породе женщин, которые в присутствии своих родственников тут же смелеют и начинают качать права.
Вот и сейчас, почувствовав подкрепление, Эльжбетка взбодрилась, и с удовольствием подчеркнула различие в уровнях цивилизаций.
Отец не обиделся, он даже любил, когда его учили, мать же демонстративно, рукой взяла куриную ногу.
- Матка хочет, чтоб мы ехали в Польшу! – уже через день сообщила Эльжбета.
“Началось!” - ужаснулся про себя Геннадий. Как ни старался он рассовать все барахло по комодам, но, когда теща переступила порог их берлоги, тут же схватилась за сердце и опустилась на табуретку.
«Причем ей и в голову не пришло, что ее дочь засранка, она во всем обвинила меня!» - отметил Геннадий и, сославшись на дела, убежал, оставив родню перемывать его косточки. И вот теперь результат...
- И что я в Польше делать буду? – как можно спокойнее спросил он.
- Учить язык, папа найдет работу. Не можно по специальности, да и какая то специальность?
- Ах, тебе моя специальность не нравится. А что ж ты раньше думала?
- Я тебя любила…
- А сейчас не любишь?
- Люблю. И разумею, что в Польше семье будет ладно.
Пошли на компромисс. Эльжбетка с детьми на какое-то время поедет домой. Поживет там. А Геннадий тем временем всерьез займется обустройством жизни. Ему ведь точно пообещали место инструктора в райкоме партии, а это и зарплата, и гарантированная квартира…
…В Польше Эльжбетка прожила почти год. Она звонила, похоже, скучала. Геннадий все чаще вспоминал «золотую неделю», когда Эльжбетка была еще «пани Валевской» с осиной талией и упругой грудью. Как раз на экраны вышел польский фильм «Анатомия любви», где сюжет заменила сумятица красивых чувств.
Это подлило масла в огонь: в разлуке жена показалась Геннадию единственным родным человеком, с которым его связывали и любовь, и страсть, и надежность, и тепло.
…Когда семья вернулась, причем внезапно, без звонков, Геннадий стоял накануне важного события – собеседования у секретаря райкома.
- Что случилось, почему ты не сообщила? – расспрашивал он, принимая на руки упитанного Ваньку, который, похоже, не узнавал отца.
- Соскучилась – улыбнулась Эльжбетка и прильнула к нему всем телом. Когда дети засопели, они бросились друг к другу и, не разжимая объятий, всю ночь... проговорили о том, как начнут новую счастливую жизнь.
Утром, когда Геннадий позвонил в приемную, и секретарша сухо сообщила, что начальник уехал в командировку. Странно… Он уже и на кафедре всем растрепался о новом назначении, и жене обрисовал перспективу в самых радужных красках.
Тем более, что Эльжбетка, оказывается, примчалась так неожиданно потому, что поссорилась с родителями, которые без конца попрекали ее неудачным замужеством.
- Может, они тебе и мужа нового нашли, а? – картинно свирепел Геннадий, сжимая ее горло, хотя, по-хорошему, мог одним движением плеча жены быть сброшенным на пол. Но ей, как и всякой женщине, нравилось быть слабой и беззащитной.
- Не можно, пан, не можно! – предпочитала задохнуться Эльжбетка. – Какой муж? Они католики, я католичка.
-Ну, вот то-то же! Да убоится жена мужа своего! – сказано в Библии. А Бог один – и у католиков, и у православных!
В общем, повеселились на свою голову. Хотя пока ничего страшного произошло. Долго ждал, потерпит еще чуть-чуть. Однако «чуть-чуть» не получилось. Вскоре он узнал, что на обещанное ему место взяли бывшего однокурсника.
Он, якобы, проявил себя в комсомоле и получил диплом ВПШ с отличием. Обиженный Геннадий, презрев условности, отправился за объяснениями к заведующему отделом, где открылась и тут же перед самым его носом захлопнулась долгожданная вакансия. Увидев, что человек удручен и ждет объяснений, завотделом покашлял в кулак, помялся и, наконец, решился:
-Тут, понимаешь, какое дело… Твоя кандидатура прошла уже все инстанции, бюро одобрило, но у нас один старпер сидит, знаешь, из закаленных сталинистов. Так вот кто-то из твоего института стукнул ему, что ты женат на иностранке. Тогда он пригляделся к личной карточке, а там Барбара…
-Эльжбета, - машинально поправил Геннадий.
- Вот-вот Эль… эта… Ну, и как поднял хай! Мало того, говорит, что им разрешили на иностранках жениться, так они еще норовят к власти пробраться! А если она шпионка? А если он разболтает ей государственную тайну? Мы его утихомиривали, как могли. Но куда там! Сказал, что до ЦК дойдет, а не позволит! Что нам делать прикажешь? Ведь начнет писать, а это такие головняки…
Домой Геннадий возвращался как побитая собака. Дети повисли на нем с двух сторон, а он даже не мог удержаться на ногах и рухнул вместе с ними на диван.
Эльжбета поняла, что дело плохо, и нет, чтобы оставить хотя бы на время в покое, пристала с расспросами. А что он мог ей ответить? Сказал только, что карьера его партийная откладывается на неопределенное время, и что надо вплотную заняться диссертацией, пока время еще не ушло.
Родителям он рассказал правду. Мать вспылила, кинулась во всем обвинять непутевую невестку, отец покачал головой и сказал, что от «наших» он другого и не ожидал, что здесь ничего никогда не изменится, а любой свежий ветер всегда превращается в сквозняк. Предложил, пока все утрясется, переехать жить к ним, но Эльжбета и слушать не захотела:
- Я лучше к своей маме поеду, чем к твоей.
Так они и остались жить в общежитии, на одну его зарплату почасовика.
Эльжбета пыталась устроиться в школу преподавателем, но какой там русский язык и литература, если говорила она с чудовищным акцентом, и дети начинали хохотать, едва она открывала рот.
К тому же Ванька часто болел – у него нашли какой-то редкий вид аллергии. Эльжбета тут же злорадно сообщила, что все дело в экологии и что «дома», в Варшаве, этих проблем у ребенка не было. Однако и это можно было пережить, если бы… Если бы Эльжбета снова не забеременела.
- Ну, уж это совсем ни к чему! – опустил руки Геннадий. – Ты же говорила, что предохраняешься!
- А я виновата, что таблетки у вас некачественные, - обиделась жена, но он почувствовал, что в душе она рада лишнему доказательству своей женской состоятельности и плодовитости.
- Придется делать аборт! – решительно заявил он.
- Ты что, с ума сошел? Это грех, грех! – почти завопила Эльжбета. Она побледнела, как мел, похоже, эта мысль ни разу не приходила ей в голову.
- Ну, тогда я не знаю, - растерялся Геннадий. – Как ты себе представляешь троих детей в общежитии, на птичьих правах? Да и на что жить будем?
- Дети – это счастье! – не пошла на попятную Эльжбетка. . – Семья должна быть большой, у нас так ладно!
- А у нас принято, чтобы родители думали, чем будут кормить своих чад!
- Ты отец, ты и думай!
Родители Геннадия только удрученно вздыхали.
- Оно конечно хорошо, - начинал было утешаться отец. – Хорошо, что род продолжается, что будет кому на старости лет кружку воды поднести… Но… мы не потянем. Может, подождать с третьим, а?
Геннадий пытался объяснить жене, что льготы в Союзе положены только матерям-героиням, при наличии не менее десятка отпрысков! Может, им стоит дождаться хотя бы квартиры, а уж потом… Эльжбетка снисходительно слушала, вроде бы соглашалась, во всяком случае, не спорила. Она как раз пыталась работать в детском саду, куда они устроили своих ребятишек, и понимала, как это хлопотно – сразу со всеми…
-Добже, - наконец что-то решила она что-то для себя, - вот летом к маме поедем, там я пойду к лекарю. Наша медицина лучше, здесь я боюсь.
-Уф-ф-ф, - облегченно выдохнул Геннадий. – Кажется, и у тебя появляются здравые мысли.
…Прошло лето – без звонков, без писем. Наступила такая же молчаливая осень, а в ноябре Геннадий получил из Варшавы поздравительную телеграмму.
«Барбарой назвала, утешила, знает, что я люблю это имя!» - с нехорошей усмешкой сказал матери он и разорвал листок на мелкие клочки.
…В Польшу Геннадий попал только через двенадцать лет, челноком.
Накупил каких-то утюгов, кипятильников, бельевых прищепок и сел в автобус, набитый такими же, как он, охотниками за синей птицей. Коммерсанты оказались сплошь доцентами и кандидатами, с ними было не скучно катить по летним польским дорогам, обсуждая последние заявления «Солидарности» и фильмы Анджея Вайды.
Вот водитель во всю мощь динамиков врубил Высоцкого, и кто-то из мэнээсов, дождавшись паузы, прокомментировал:
- Самое большое разочарование Высоцкого - женитьба на Марине Влади.
– Почему? – вся группа, как по команде, повернулась к оратору.
– Да потому что он ждал чуда, а она оказалась обыкновенной бабой. Ни романтики, ни полета. Одним словом, киндер, кирхе, кюхе…
…»Киндер, кирхе, кюхе … Дети, церковь, кухня…» - повторял Геннадий как заклинание на оптовом рынке в Варшаве, куда они всей группой отравились за китайскими пуховиками, мохеровыми кофточками и мягкими игрушками. Копаясь среди гномов, утят и котят, сваленных в одну веселую кучу, Геннадий вспомнил большого клоуна, который висел на стенке у них в общежитии. У клоуна были печальные глаза и растянутый в улыбке рот. Эта улыбка всегда казалась Геннадию подозрительной. И только сейчас он вдруг понял, что клоун заранее все знал и смеялся над ними, рассчитывающими переделать этот мир…
- Позвонить или не позвонить? Позвонить или не позвонить? – Геннадий так задумался, что получил легкий толчок под бок.
-Ну, чего тормозишь? – торопил его сосед по автобусу. – Выбирай вон хоть Микки Маусов одинаковых, сдадим оптом, меньше головной боли
.
Геннадий, следуя советам бывалых, набил три сумки грызунами и решительно пошел к телефону-автомату, уговаривая себя не трусить.
Хотя Эльжбета и разговаривала с ним последний раз по телефону сквозь зубы, он должен, не смотря ни на что, выполнить свой долг перед детьми. Да и что матери скажет, когда домой вернется? Она ведь ждет хоть какого-нибудь известия о внуках…
- А если трубку возьмет теща? А если Иван? Что он ему скажет?
Почему-то за младшего сына особенно болела душа. Как будто перед Збышеком и Барбарой он не обязан был оправдываться. А вот Ванька… Как ему все объяснить и не выглядеть при этом слабаком?
«Ну, ничего, ничего, - успокаивал он сам себя, – скоро он вручит им целую тысячу долларов, которые откладывал с репетиторских гонораров. Какие - никакие, а все же алименты…
…Трубку взяла Эльжбета. Сразу его узнала, не удивилась тому, что он в Варшаве. Домой не пригласила, но согласилась встретиться на площади.
…Эти полчаса показались Геннадию годом. Он стоял рядом с выходом из метро, окруженный туго набитыми сумками, и представлял себя со стороны. Худой, с реденькими волосами, прилипшими ко лбу, в «поддырканных», серых от пыли джинсах. Четыре ночи провести в автобусе – ни помыться, ни переодеться. Да и чего уж тут выпендриваться? Какой есть, такой есть. Тоскливый неудачник, закоренелый холостяк.
Ну, есть у него одна женщина, у которой уже взрослые дети. И Геннадия она привечает скорее как старшего сына, нежели любовника. Да, если честно, любовник-то из него никакой. В этих делах он никогда не преуспевал, разве что в ту самую «золотую» неделю, когда заперлись они с Эльжбеткой в общежитской комнате и никому не открывали двери… «А все-таки смешно, - думал он, - в молодости кажется, что все самое распрекрасное впереди. Потом оглянешься – оно уже в прошлом, и повторения, даже бледной копии, не будет никогда».
… Эльжбетку он узнал по очкам. Как будто все эти годы она носила одну и ту же оправу – тяжелую, роговую, закрывающую пол лица. И как только он разглядел в толпе эти очки, что-то толкнулось прямо в сердце.
Он растерялся и не смог сделать ей навстречу ни шага. Очнулся только тогда, когда перед ним уже стояла полная белотелая женщина в тугих, обтягивающих живот брюках и полосатой майке с глубоким декольте.
- А ты не изменился, - как-то устало произнесла она. Потом оглядела гору сумок, понимающе усмехнулась и покачала головой. - Русский бизнес?
- Ну да, вроде этого. Как ты… вы живете?
- Думаешь, плохо? – тут же ощетинилась она. Потом вдруг заплакала: - Скоро папа умер.
- Скоро? Это когда?
- Зимой.
- Я очень сочувствую.
- Да, да… – рассеянно отвечала она и продолжала плакать.
- Я вот… вам привез… - Геннадий протянул мятый конверт с деньгами и, видя, что она не делает никаких движений, открыл его и потряс так, что стайка зеленых бумажек разлетелась по дороге, и он некрасиво побежал сгребать их в кучу и засовывать обратно.
- Не надо, ты не богач, - Эльжбета покопалась в сумке, вытащила носовой платок и стала вытирать свое мокрое круглое лицо.
-Как это не надо? – опешил Геннадий. – А дети?
- Дети - то не дети. То взрослые. Збышек в Америке, мы ему не нужны. Иван тоже туда едет. Одна Барбара нас с маткой утешает.
- А ты? Ты работаешь?
- Хорошо работала, пока русский был нужен. Теперь редко работаю. Нужен инглиш, дойч, русский не нужен.
- А замуж?
- Замуж? Нет. Муж нет.
Дети болели, учились, папа долго болел, лежал. Мама поднять его не могла, я все делала. Жили… живем. Она опять заплакала.
Геннадий оглянулся по сторонам, и как будто украл, а не тихонько бросил в ее большую сумку конверт с деньгами. Потом с облегчением шагнул к Эльжбете, мягко, как ребенка, обнял ее, и, уже не обращая внимания на прохожих, крепко прижал к себе и стал вытирать ей слезы своим платком до тех пор, пока не понял, что плачет сам.
…Так они и стояли, и плакали, как два обиженных ребенка, посередине запруженной народом, многоголосой, разноязыкой площади. Как будто снова ждали друг от друга того, чего, в сущности, ни один человек не может предоставить другому – убежище от обманщицы – жизни, как будто прощались, - теперь уже окончательно и, скорее всего, навсегда…