Накануне вечером я оставил на каминной полке настойку белладонны, выданную мне доктором для растираний! Обе склянки стояли рядом. Обе жидкости были коричневого цвета и в одинаковых бутылках.
На следующее утро Лиззи разбудила меня и поднесла чашку с темной жидкостью.
— Ваше лекарство, — сказала она.
И я, еще полусонный, велел ей оставить поднос с завтраком на столике у моей кровати, а затем осушил предложенную мне чашку. Послевкусие разбудило меня в мановение ока! От выпитого у меня пересохло во рту и в горле. Я вскочил и бросился к зеркалу: да! да! да!!! Зрачки моих глаз неестественно расширились. Неужели она дала мне белладонну вместо черного напитка?
Я все еще слышал шаги Лиззи на лестнице, но зачем тратить время на расспросы? Я подбежал к столику и залпом выпил чашку за чашкой чаю. Потом бросился в столовую, где завтракали сестра и отец. Там я тоже молча стал пить одну за другой полные чашки чая. Затем попросил сестру принести мне горчицы и теплой воды и на вопрос отца ответил кратким объяснением и просьбой.
— Пойди к доктору Ричардсу и скажи, чтобы он немедленно пришел. Я по ошибке выпил смесь белладонны, нельзя терять время.
Сестра принесла горчицу. Я смешал большую дозу ее с горячей водой и принял как рвотное средство, но это не помогло. Я снова поднялся к себе в спальню, засунул пальцы в горло над ванной; меня рвало и рвало, но ничего не выходило: желудок явно был парализован.
Вошла сестра в слезах.
— Боюсь, что надежды нет, Нита, — сказал я. — Доктор предупреждал: этого хватит, чтобы убить дюжину человек. А я выпил натощак целую чашку. Ты всегда была добра ко мне… Дорогая, смерть — это ничто…
Она ужасно рыдала, и, чтобы хоть чем-то отвлечь, я попросил ее принести мне чайник с горячей водой. Сестра убежала, а я стоял перед зеркалом и сводил счеты с собственной душой. Итак, я натощак выпил белладонну: никаких шансов у меня не оставалось. Через десять минут я потеряю сознание, через несколько часов умру. Умру! Боялся ли я? Я с гордостью осознал, что нисколько не боюсь и не сомневаюсь. Смерть — это не что иное, как вечный сон, ничто! И все же мне хотелось, чтобы у меня было время проявить себя и показать все лучшее, что во мне есть! Неужели Смит прав? Мог ли я действительно стать одним из лучших мыслителей своего времени? Мог бы я встать наравне с действительно великими? Если бы жил, конечно? Никто не мог ответить на этот вопрос. Но я решил: если уж при укусе гремучей змеи люди делают все возможное, чтобы выжить, то я и подавно обязан бороться. Все это время я пил холодную воду; теперь сестра принесла кувшин с теплой водой и сказала:
— Тебя может стошнить, дорогой…
И я стал пить теплую воду большими глотками. Мало-помалу мне стало трудно думать. Я поцеловал сестру и с трудом произнес:
— Мне лучше лечь в постель, пока могу ходить. Ведь я такой тяжелый! — Уже будучи в постели, договорил: — Интересно, вынесут ли меня вперед ногами, пока они будут петь «Miserere»16? Ничего, я выпил большой глоток жизни и готов уйти, если придется!
________________________
16 Miserere (помилуй — лат.) — мотет XVII в. итальянского композитора Григорио Аллегри; написан на текст псалма 50.
В этот момент вошел доктор Ричардс:
— Как?! Как, во имя всего святого, человек, после нашего разговора и всего остального, умудрился выпить белладонну?
Его суетливость и сильный валлийский акцент заставили меня рассмеяться:
— Доктор, дайте мне насос, я переполнен жидкостью до самого горла!
Я заглотнул конец поданной мне трубки, доктор нажал отсос, но вытекла только тоненька коричневатая струйка — организм впитал уже большую часть белладонны. Это была едва ли не последняя моя сознательная мысль, хотя в душе я решил думать так долго, как только смогу. Я слышал, как доктор сказал:
— Я дам ему опиум — большую дозу…
Я улыбнулся про себя при мысли, что наркотический опиум и ядовитая белладонна одинаково вызывают бессознательное состояние: один возбуждает работу сердца, другая — ослабит ее...
Проснулся я много часов спустя. Была ночь, горели свечи, надо мной склонился доктор Ричардс.
— Вы узнаете меня? — спросил он.
— Конечно узнаю. Вы доктор Ричардс. Я спасен. Я победил. Если бы мне было суждено умереть, я бы никогда не пришел в сознание.
В ответ Ричардс наморщил лоб, поднес к моим губам стакан с беловатой жидкостью и произнес:
— Выпейте это, а потом спокойно лягте и спите. Все в порядке.
Я залпом осушил стакан и радостно сказал:
— Как забавно: вы дали мне молоко. О подобном не прописано ни в одной медицинской книге.
Позже доктор пояснил, что дал мне касторовое масло, а я принял его за молоко. Но в те минуты я вдруг почувствовал, как мой язык немеет. Случилось это еще до того, как Ричардс положил руку мне на лоб и сказал:
— Не болтай. Отдыхай! Пожалуйста!
И я повиновался, хотя и не мог понять, почему доктор велел мне молчать. Я даже не мог вспомнить собственных слов и почему их произносил.
Ужасная мысль вдруг ошеломила меня: неужели я несу чепуху? Ведь пока я говорил, лицо склонившегося надо мною отца отражало чрезмерное волнение.
«Можно ли мыслить здраво и в то же время быть сумасшедшим? Какая ужасная судьба!»
Если дела обстояли именно так, я решил пустить себе пулю в лоб. Главное, узнать: безнадежно мое положение или нет. Эта мысль успокоила меня, и я тотчас же повернулся на другой бок и крепко уснул.
Когда я проснулся, снова была глубокая ночь, но доктор Ричардс и сестра бодрствовали у моей постели.
— Вы меня узнаете? — первым делом спросил у меня доктор.
И я снова ответил:
— Конечно, я вас узнаю, и сестру мою узнаю.
— Замечательно! — радостно воскликнул Ричардсон. — Теперь вы быстро оклемаетесь.
— Правда? — Восторгу моему не было предела. — Неужели у меня было временное помутнение разума?
— Ну-ну, — успокоил доктор. — Не волнуйтесь. К счастью, уже идете на полную поправку.
— Это был кризис? — спросил я.
— Вы приняли шестьдесят зерен белладонны натощак. Нормой считается четвертинка зерна. Одно полное зерно считается смертельной дозой. Я никогда не смогу рассказать о вашем случае в медицинских журналах, ведь никто не поверит, что сердце может биться столь быстро. Без перерыва двести с лишним ударов в минуту в течение тридцати с лишним часов. Вы воистину прошли страшное испытание, — заключил Ричардс. — На моем веку такого еще никогда не было. Но теперь все в порядке. Спите. Сон — лучшее восстановительное средство природы.
На следующее утро я проснулся отдохнувшим, но очень слабым. Пришел доктор, обтер меня теплой водой и сменил белье: ночная рубашка и большая часть простыни были коричневыми.
— Держу пари, вы заодно вылечили свой прострел, — усмехнулся Ричардс.
Действительно, боли в пояснице как рукой сняло.
В тот же вечер или на следующий у нас с отцом состоялся большой разговор по душам. Я рассказал ему обо всех своих амбициях, и он попытался убедить меня принять от него содержание в сто фунтов в год, чтобы продолжить учебу. Я отказался, но был искренне ему благодарен.
— Я найду работу, как только наберусь сил, — пообещал я.
Бескорыстная любовь отца потрясла мою душу, и когда он сказал, что сестра согласилась, чтобы он помогал мне финансами, я только покачал головой и поблагодарил мою семью.
На следующий вечер я рано лег в постель. Пришел отец и сообщил, что доктор советовал мне пока что соблюдать постельный режим. Каждый раз, когда я закрывал глаза, передо мной начинали искрами разлетаться странные разноцветные огоньки. Ощущения были очень неприятными, и я попросил отца прилечь рядышком и взять меня за руку. Он тотчас же пристроился рядом, и вскоре я заснул и проспал как убитый до семи утра. Проснулся же я совершенно здоровым и свежим и был потрясен, увидев, что лицо отца странно осунулось и побелело. Когда он попытался встать с кровати, то чуть не упал. Тут я увидел, что он пролежал всю ночь на медном краю кровати, не рискуя потревожить меня. С тех пор и до конца его благородной и бескорыстной жизни (более двадцати пяти лет) я испытывал к отцу трепетную нежность и восхищался им.
Как только я начал обращать внимание на происходящее вокруг, то сразу заметил, что Лиззи больше не приближается к моей комнате. Однажды я спросил сестру, что с нею стало. К моему удивлению, сестра с превеликой неприязнью ответила:
— Пока ты лежал без сознания, а доктор каждые несколько минут щупал твой пульс, в какой-то момент он решил, что дело близится к трагическому финалу. Тогда Ричардс выписать рецепт на большую дозу морфия и велел купить его как можно скорее — надо было срочно унять сильнейшее сердцебиение. Я послала в аптеку Лиззи и умоляла ее поспешить, ведь от этого зависела твоя жизнь. Мы ждали девчонку, ждали, наконец, доктор выписал новый рецепт и в аптеку побежал отец. Он вернулся с морфием в считанные минуты. После этого прошло еще несколько часов, а Лиззи все не возвращалась. Она пришла только в час ночи. Я спросила, где она пропадала? И мерзавка заявила, что ходила слушать местный оркестр. Я была так возмущена, что сразу же выставила ее вон! И не жалею! Такие бессердечные твари не заслуживают сострадания!
Странное поведение Лиззи удивило меня еще больше, чем сестру. Я часто замечал, что девочки менее внимательны к другим людям, чем мальчики. Если только не испытывают к кому-либо сердечную привязанность. Но я был уверен, что, по крайней мере, наполовину уже завоевал сердце Лиззи! Рассказываю об этом случае, поскольку полагаю его неразрешенной для меня загадкой.
Выздоравливал я около трех месяцев. И все это время Молли почти не появлялась в нашем доме. Она даже уехала куда-то навестить друзей. Я скучал и страдал, но теперь, оглядываясь назад, не сомневаюсь, что девица искала возможность освободиться от помолвки, полагая ее серьезной ошибкой. Пока невеста была в отлучке, я выходил на прогулки с ее младшей, симпатичной сестрой Кэтлин, которая к тому же была более чувственной и нежной.
Из дома друзей Молли укатила в Дрезден к своей старшей замужней сестре. Оттуда она написала мне с просьбой расторгнуть помолвку. И я, разумеется, согласился на это весьма охотно. На самом деле я уже испытывал самые нежные чувства к Кэтлин.
Сразу после выздоровления я познакомился с молодым оксфордцем, который заявил, что поражен моими познаниями в области английской литературы. Однажды он сообщил, что писатель Грант Аллен17 ушёл в отставку с поста профессора литературы в Брайтонском колледже.
__________________________
17 Грант Аллен (1848—1899) — англо-канадский писатель-социалист. Творил в духе Р.Л. Стивенсона.
— Почему бы вам не подать заявку? Это около двухсот фунтов в год. Самое худшее, что может случиться — вам откажут. Ну и что.
Я тотчас же написал Тэну, сообщил ему о своем текущем положении, о постигшей меня болезни, и попросил прислать мне рекомендательное письмо, если он сочтет меня достойным такой должности. Вскоре я получил ответное письмо, в котором выдающийся философ рекомендовал меня самым теплым образом. Это письмо я отправил директору колледжа доктору Биггу, в дополнение приложил рекомендацию от профессора Смита из Лоуренса. Доктор Бигг пригласил меня в Брайтон. Уже на следующий день он принял меня и был поражен моей молодостью. Впрочем, вскоре директор понял, что его опасения были напрасными: я вполне мог бы поддерживать порядок даже в клетке с гиенами.
Рассказ о годе моей работы магистром в Брайтонском колледже требует целой книги, так что обойду эту историю стороной. Но два-три события не могу не упомянуть, поскольку они значительно повлияли на мой характер.
Прежде всего, в каждом классе колледжа обучалось по тридцать мальчиков, из которых пять или шесть учеников действительно были способными ребятами. Во всем колледже учились три или четыре поразительных ума. Но шестеро из каждых десяти были глупцами и упрямцами. Этих я предпочел предоставить самим себе.
В годовом отчете доктор Бигг счел необходимым отметить, что некоторые мои ученики показали поразительные успехи, но подавляющее большинство скорее деградировали, чем чему-то научились. Я немедленно подал письменное заявление об отставке, предоставив директору возможность уволить меня в любой момент, если он сочтет это нужным.
— Я не могу возиться с дураками, которые к тому же не желают учиться! — сказал я. — Зато из тех, кто хочет получить знания, я сделаю гениев.
Думаю, я нравился большинству ребят. И помог мне в этом характерный случай. Одним из классных руководитель в колледже был некто по имени Вулвертон. Оксфордец, сын известного архидьякона. Мы иногда вместе ходили в театр или на каток на Уэст-стрит. Однажды вечером на катке он обратил мое внимание на юношу в соломенной шляпе, выходившего в сопровождении женщины.
— Посмотрите-ка, — сказал Вулвертон, — вон идет такой-то из шестого класса, да еще и с женщиной! Вы его заметили?
— Как-то не обратил внимание, — ответил я. — Впрочем, нет ничего необычного в том, что шестиклассник пробует свои крылья вне гнезда.
На следующем педсовете, к моему ужасу, Вулвертон рассказал об этой встрече и заявил, что, если мальчик откажется назвать имя женщины, с которой он был на катке, его следует исключить. В свидетели доносчик призвал меня. Я тут же встал и сказал, что слишком близорук, чтобы выступать свидетелем. Я ничего не видел и не желаю, чтобы меня втягивали в подобные разборки.
— Нравственность мальчиков, — заявил доктор Бигг, — важная часть воспитания учеников! Этот вопрос должен быть исследован до конца.
Директор полагал, что, поразмыслив, я не стану отрицать, что видел в тот вечер студента нашего колледжа в подозрительной компании.