Среди тишины, ворсистых конусов леса, утомленной от летних дождей земли водрузился дымчатой расцветки особняк. Спрятавшийся от тяжёлых бровей суетливых, кричащих горожан дом соседствовал с неозабоченными ничем кроме игры в догонялки, немыми бликами на поверхности озера.
Профессор Неонов несколько раз постучал по двери. Дубовая створка без всяких долгих и неловких прелюдий сразу же раскрылась.
- Андрей Петрович? – на пороге появился сдобренный улыбкой хмурый человек, на два десятка лет старше Неонова, если изучать георгафию его лица по контурам выцыветшей карты.
- Он самый. Доброго утра, Виктор Андреевич, – руки, прежде не встречавшиеся, скрепили пожатием знакомство.
- Штейн – по творческому псевдониму, мне так привычнее, да и Виктором Андреевичем, я, кажется, был ещё во времена работы в институте. Но чего уж мы стоим под дождём, проходите, проходите же. Я, правда, не подготовился, придётся немного подождать.
Неонов про себя отметил, что ещё на подъезде к особняку перестал видеть бесцветные, разветвляющиеся локоны на окне своего авто, но не стал озвучивать мысли, ссылаясь на странности известного художника.
Пройдя в помещение, Штейн оставил Андрея Петровича в большой центральной зале, подсвеченной редкими люменами настенных ламп, сам же скрылся в одной из комнат. Профессор через несколько ударов по вискам ощутил давление от гнетущей атмосферы, от запущенного убранства помещения - закашлялся, опорожнил в платок нос.
Как бывает иногда с некоторыми противоречивыми людьми, когда задаёшься вопросом о составлении их портрета на бумаге - на деле выходят небольшие заметки о красивом облике или фактуре и росчерк ни на одну и даже не десяток страниц о внутреннем уродстве, так и дом Штейна можно было смело отнести к подобному скорбному явлению: аккуратность снаружи, даже некое заигрывание перфекционизма с исключительным вкусом, внутри - сплошной декаданс.
Захламлённые старым антиквариатом, завитками полотен с торачащими из них лоскутами картин углы и коридоры залы; застывшие в световых реях серпантины пыли; лестница, утяжеленная деревом стульев, столов, каких-то поделок - скорее даже баррикада, выстроенная бродящими на втором этаже призраками советских революционеров. Казалось, что в особняке только призраки и могут жить. А звуки этого дома… скрипы и постукивания в трубах, дребезжания накрытых пледом стеклянных сервизов и стрекот половых досок. Будто бывший физик, а ныне художник создал под настилом пола искрящийся с нудными вибрациями аппарат. А может и создал? Ведь физиком он был прикладным, гениальным, не то, что заточенный в теории Неонов. Наваждение, что немного и вся конструкция схлопнется, разлинуется на полоски грязи и пыли, живописно промелькнуло в сознании профессора. В целом нечто шаткое, ненадежное, обросшее многовековой усталостью схоронилось в этом доме.
Из комнаты появился сгорбленный шёлковый халат в шмелиную полоску, затем патлатые, цветом поблекших стеблей пшеницы волосы, а потом и вовсе с довольством на лице, вывалился весь Штейн, рядом опустилась раздувшаяся картонная коробка. Профессор, поднимая новоиспеченного знакомого, приметил, что комната, из которой появился косматый и грязный человек - подвал, а запахи, приносящие льняное растительное масло, уточнили – мастерская художника.
- Для удобства, пройдёмте, Андрей Петрович, в более располагающее для дегустации место, - точно предугадав желание Неонова покинуть залу, предложил Штейн. Волоком, прокладывая за собой освобождённую от пыли дорогу, художник потащил коробку в заднюю часть особняка.
Попав на дышащую светом, точно в огромный стеклянный куб, просторную и чистую веранду, профессор выдохнул - освободил себя от некоего сомнения.
- Всё верно, там я не бываю. Лишь мимолетом, да и на второй этаж не поднимаюсь. – опередил вопрошание профессора Штейн. - После смерти дочери и жены, я всё чаще нахожу себя здесь. У меня тут всё оборудовано для проживания. Единственное: мастерская, как вы уже заметили в подвале - там часто бываю, да в уборной, но она сразу по соседству с этой дверью.
- Соболезную, вашей утрате, Штейн… Здесь уютно, даже комфортно.
- Более чем, - согласился художник, - ну что же вы, присаживайтесь, присаживайтесь. Без сахара и одну чайную ложку сливок?
Андрей Петрович сел на представленное кремовое будуарное кресло.
- Что простите?
- Ах нет, нет, не то. Чая или кофе?
- Кофе, пожалуйста.
Штейн остановился, глаза его беспорядочно двигались, сверкали отсутствием осознанности. К чему-то прислушался.
- Теперь понимаю, понимаю. Два сахара, без сливок или молока. Ну что же, не мне вас осуждать и сам балуюсь иногда.
- Но как вы… – занялся было вопросом профессор, однако художник его прервал.
- Я понимаю, конечно. Сразу и не сообразил. Извольте усесться здесь, – Штейн указал на кресло, где уже сидел профессор, - рюмок у меня давно не водится, так что сойдут и бокалы.
Андрей Петрович нахмурился, молчал.
Художник преисполнился расстановкой: на несколько пюпитров выставил, закрепил полотна из коробки, подвинул к креслу Неонова ещё одно, между ними презентовал небольшой столик – на него упали бутылка коньяка и два бокала.
Профессор с немалым интересом, но более удивлением рассматривал движения Штейна - то лихорадочные, размашистые, как прикосновения к воздуху дирижёра, то прерывистые, вплоть до полного кататонического ступора, а иногда уверенно-проливающиеся, точно тот цедил кипяток через ситце.
После всех приготовлений, Штейн осел в кресло рядом, разлил по бокалам непрошенный и непредложенный коньяк.
- Стало быть вы уже давно следите за моим творчеством, Андрей Петрович. Я, надо сказать, был не мало удивлен вашему звонку. Но более тем, что вы видите картины, так как я их задумывал. А ещё - давненько не общался с учёными.
- Да, меня впечатлили ваши работы. Я впервые вижу, что среди простых линий и мазков скрывается столько… - Неонов отпил немного рыжеватого напитка из бокала. - Всего! Каким образом!?
- Я просто записываю всё, что вижу.
- Как Дали после пробуждения - сны?
- Скорее, как Дали, никогда незнающий сна.
- То есть?
- Я вижу, как бы вам это сказать… Ощущаю, нет, не то, я… простите, сахар забыл, сейчас принесу. Можете пока увидеть первые из моих картин: «Аннигиляция света» и «Порывы звука».
Штейн снова исполнял странные партитуры руками, теперь уже на маленькой кухне в углу очерченной стёклами веранды. Профессор посмотрел на стоящую на пюпитре «Аннигиляцию света».
Сетка, скрученная из жёлтых, чёрных цветов. Работа напоминала хаотично выложенные соты обезумевшими пчёлами. Вдруг мазки закрутились, линии надломились. Разъезжаясь, меняя направление, бросаясь друг на друга, образовывались, вытягивались, смешивались, выстраивались, расчленялись и создавались фигуры.
Светлая, рассыпчатая пирамида в полуденный зной с длинным тёмным сужающемся треугольным плащом; запястье, держащее песочные часы в чёрной оправе; мягкие очертания засеянных полей при закате; невиданные - то ли натюрморты, не то пейзажи; неизвестные очертания футуристических зданий; яркий, слепящий свет звезды из иллюминатора; угасающее светило; тьма. Тьма. Рождение. Взрыв. Рождение. Из раза в раз фигуры существовали, будто одновременно и все сразу, пропадали, их сменяли другие, но прежние всё ещё оставались на картине.
Неонов заёрзал на кресле.
Было много образов, которые сменялись, как ассорти из кусочков фруктов в блендере после каждого останова, но запомнить их, даже тренированный чтением, но более вымуштрованный опытом жизни, дотошный до плеши в голове, профессор не мог.
Рядом, разглядывая Неонова, сидел Штейн.
- Дали садился с ложкой за мольберт, и ждал, когда уснёт. Тогда ложка падала, он просыпался и сразу приступал к работе. Мне этого не нужно, нужно признать, с фантазией у меня большие проблемы.
- Но как же, все ваши работы… Ваш стиль – супрематический минимализм…
- Что это еще за название такое, Андрей Петрович? – ахнул, склонив голову, Штейн. - Его выдумали рекламщики. Они не понимают моих идей. Нашли в кавычках - новое направление в живописи, название дали позаковыристее, обернули в выхолощенную пленку и подали для искушенных зрителей.
- Вам не нравится, что ваши картины не понимают? Поэтому вы больше не выставляется свои работы в галереях?
- Потому что истинную идею никто не увидел. Кроме вас.
- Я её не понял, честно говоря... какая же у вас идея?
- Что времени не существует.
- Вы заявляете это, как физик или художник?
- Как человек, который своими глазами видит это, но вы же пришли не о моих картинах говорить, так ведь? Нет, нет, не то... Вы пришли говорить о моих картинах, но... Опять, не то! - Штейн перебирал руками воздух, словно перелистывал книгу, искал необходимые ответы в поставленных им же самим вопросах. - Прошу прощения. Вы пришли поговорить о моей работе над квантовой запутанностью и… Нет, нет и нет!!!
- Вы меня немного пугаете, Штейн.
- Извините, я… Вы пришли, чтобы спросить, каким образом в моих простых картинах столько… Нет, не то, не то. Ах вот! – вдруг ответ нашёлся: - Столько одновременно существующих переменных!
- Я, правда, только сейчас сформулировал про себя этот вопрос. Так почему же?
- Потому что: времени не существует.
- Многие из физиков придерживаются данной теории.
- Они обосновывают это теоретически.
- Безусловно, а как иначе? С такой величиной эмпирически невозможно работать.
- Абсолютный нонсенс и шелуха! С ней невозможно работать, потому что она – константа, равная единице, то есть проку от неё - нет! – Штейн залпом уничтожил коньяк в бокале, подлил ещё. - Вся фундаментальная квантовая физика – полная ерунда, закомплексованных в своём невежестве слепцов.
- А вы стало быть… видящий, человек вышедший из платоновской пещеры. – профессор почувствовал достигший своего сердца укол от рапириста, удар зачинщика всяких бессмысленных драк в барах. - Теперь понимаю почему вы ушли из института… Ваши идеи не бились с расчетами, с тем же уравнением Шрёдингера, а сами вы не смогли подтвердить их своими выкладками.
- Я хотел… Хотел, нет, не то…
- Вспомнил! Вы даже не смогли решить свою проблему волновых функций безвременного пространства, пытаясь представить через дифференциальную систему линейных уравнений свою идею об отсутствии времени...
- Как же вы не понимаете, Андрей Петрович: я не мог описать то, что могу подтвердить эмпирически, это правда...
- И как же вы это можете подтвердить?
- Разве не очевидно? – Штейн указан на стоящие на пюпитрах картины.
- Что? Пффф, это - не доказательства. Просто картины, безусловно необычные, но не более. Да и что они доказывают? Извините, Штейн, я, правда, одно время был заинтересован вашими, скажем так, скорее философскими идеями, но пообщавшись с вами – сейчас вижу стареющего, забытого всеми, одинокого, ведущего себя странно человека. Простите…
- Когда я потерял жену и ребёнка… Нет, не то… не то, не то... Опять не то... – Штейн зарядил в себя несколько обойм со спиртным, иногда разряжая гулкие холостые выстрелы изо рта в воздух.
- Извините, я вас понимаю вообще-то, я тоже потерял жену… - Неонов по примеру Штейна залпом вытравил жидкость из бокала, подлил себе ещё. – Не хотел вас обидеть или задеть, но вы мне кажетесь немного взбалмошным что ли.
- Мне и не такие характеристики давали… У вас есть… Нет, не то. Хотя… У вас есть дети, Андрей Петрович?
- Да, дочь, сейчас в университете учится.
Штейн снова затеял чудачества, может уже не совладал с плотностью выпитого – начал руками перебирать в воздухе, как будто занялся прядильными работами или пытался открыть невидимую клетку с невидимым животным.
- Физик?
- Нет, будет куда более ужасным специалистом – психиатром. – усмехнулся Неонов.
- Какая ерунда, тратить свою жизнь на бессмыслицу.
- Таковы бывают желания юности. Наши реалии.
- Полная трата потенциала. Хотя… глуповатая пошла, скорее всего в мать? Дурочка, идиотка так ведь? Такие не двигают, а стоят. Тупая, как и её мать. Ничтожество. Просто - убогая.
- Что? Тебе заняться нечем, старый ты ублюдок?... – покрашенный в мимолётную ярость, вспылил Неонов.
- Я хотел сказать, что… Что? – художник, казалось, начал рисовать пальцами на воздухе. – Это - было не то? Нет, не то, но… Я хотел… Хотел!
Усмотрев причину покинуть неудавшуюся приятную беседу на часах, Неонов на сколько мог деликатно, но ехидно брызнул:
- Простите, Штейн, за бестактность, но мне пора возвращаться домой. Дочке – дурочке нужно помочь с… некоторыми работами. Не стоило вас беспокоить.
- Нет, снова не то, где же оно? Не то…
Неонов, задержался у двери, посмотрел на художника, тот, как будто не замечая, что профессор уже уходил, перебирал в голове и в воздухе какие-то одному ему известные переменные.
Запустив с досады дверь в дымчатую идеально-покрашенную стену особняка, Андрей Петрович почувствовал, что находится в тундре со своими мелкими, желающими пробиваться отростками ненависти в холодной почве. Почти растворился в закропившей чёрно-серой веренице из звуков дождя, тихого посеребренного тучами озера, приглушенных ветром шелестов леса, сожаления о поездке в дом Штейна, жалости к художнику. Подумал, что жизнь рисует полотна не хуже старых сумасбродных мастеров живописи. Пока шёл к своему авто - пинал по лужам своё упавшее настроение.
Подумал, что иногда в портрет человека на бумаге можно записать лишь несколько слов, типа: «Был известным физиком, художником».