Сенька ехал в детдом. Нет, он не ехал, а его везли, и везла его туда своя же родная и любимая бабушка. Старенькие, окрашенные в зелёный цвет обитые жестью деревянные вагоны жалобно раскачивало на рельсовых стыках, повторяя один и тот же надоедливый и убаюкивающий ритмический рисунок.
- Тук, тук, перетук! – выговаривали гулко чугунные колёса.
И этот тук-тук, перетук разрывал удручённо на мелкие клочья душу осиротевшего отрока, вынуждая его смириться с предстоящим не на один год долгим расставанием с его родной и любимой бабулей. Эта наващивая думка о насильственной разлуке и испортила окончательно ему настроение. Он до последнего дня так же, как и она, его верная нянька, не верил в то, что эти бездушные, по их обоюдному мнению, дядьки и тётки из городского попечительского совета их всё-таки разлучат. Они оба, старая и малый в тайне надеялись на то, что там, тоже люди, которые должны понимать, что нельзя им, бабушке с её внуком жить отдельно друг от друга – это всё равно, что взять и разорвать на две части то, что до этого было единым целым, что преступно оставлять больную, пожилую женщину одну на растерзание беспомощного одиночества.
- Ведь, если он, Сенька, – рассуждала обиженно сиротская душа, – в детдоме будет находиться среди таких же, как сам осиротевших ровесников, то бабушка остаётся жить в доме одна. И соседи по улице не в счёт не идут. Все они и каждый сидят по своим норам по уши обременённые своими заботами и повседневными делами, и нет им никакого дела до других. И никто, кроме него, её единственно родного внука о состарившейся одинокой женщине не позаботится. Остаётся только одна надежда на её сестру бабу Талю, хоть та и сама давно уже не юного возраста. Но не бросит она свою старшую сестру в трудную для минуту, и будет одна или с кем-нибудь из своих детей временами навещать её покинутую внуком хворую жиличку в безлюдном доме.
И эта невесёлая мысль о той, кого он больше всего любил, не дававшая ему покоя в дороге, когда он вместе с ней ранним утром тащился с поклажею на городской вокзал, при посадке куда то пропав, в вагоне снова вернулась к нему. Он ясно вспомнил, как вдруг на привокзальной площади увидел ту самую ненавистную и противную ему попечительскую тётку, и до него сразу всё моментально дошло. Это ж она, зловредная гадюка настояла на его, Сёмкиной отправке в детский дом, это ж она, чванливая и разряженная, как попугай у Робинзона Крузо самовлюблённая кикимора сумела таки убедить попечительский совет в том, что нельзя его неслуха со старенькой бабушкой оставлять. Понял он и то, что в этом самом городском попечительстве никому и ни до кого нет совсем никакого дела: ни до его милой бабушки, ни до его самого, ни до любого жителя в городке вообще. Одна показуха на поверку оказалась – кипучая деятельность для отчётных докладов наверх.
- Им ведь главное што? – разбухла от недетских дум Сёмкина кочерыжка, – с глаз долой сбагрить от себя лишнюю обузу, а там, хоть трава не расти, – и вот ещё этот дождь, – проклиная погоду, – негодовал плетущийся за бабушкой её уличный сорванец.
Мелкий и нудный с острыми порывами колючего ветра он как специально трепал и безжалостно мочалил всю его униженную душу несогласного человечка, а этой тётке хоть бы хны – знай себе стоит, переминаясь зябко с ноги на ногу, согреваясь от холода и нудно моросящей сырости, и торчит, как стожар на елани, будто вкопанная. Накрыла головёнку своим, похожим на бубен дамским ридикюлем не по погоде с расфуфыренной причёской, да и пританцовывает, ровно вогульский шаман у костра. И ещё издали эта стоящая перед вокзалом, встречающая их тощая жердь в юбке с разрезом, заприметив приближающихся переселенца и его несостоявшуюся по возрастной причине, едва плетущуюся опекуншу, и обрадовалась этой предстоящей встрече, потому что в душе она очень уж боялась, что они могут и не придти сюда на вокзал к поезду эти несогласные с их решением совета старая с малым её подопечные, вот и пошла она, расплывясь подтаявшим на солнышке дешёвым в стаканчиках мороженым, к ним навстречу.
- Здравствуйте! – пропела сладко сама любезность.
- Здрасте, – ответили ей в голос подмокшие бабка с внуком.
- Ну как добрались? – начала разливать сироп эта ненавистная опекунская мымра, – всё нормально? – ворковала сама учтивость, – давайте я вам помогу, – и протянула руку к бабушкиному багажу подобострастная бабёнка.
- Да уж будьте любезны, – покорно согласилась старая, вручая ей завязанный туго на туго неподъёмный узел, – вся спина уже от него онемела!
С явной неохотой начальственная бабенция брезгливо взяла чужую, тяжёлую кладь и понесла его, в мыслях проклиная саму себя за свою показушную дружелюбность. И эта за пазухой упрятанная мыслишка ясно читалось на её приопухшем от сна и скривившемся от натуги в мелких капельках дождя довольно симпатичном её лице, но она несла упорно эту неудобную бабушкину поклажу и тихо вынуждено терпела, потому что опасалась, что этот её нежелающий вообще куда-либо уезжать шустрый и непредсказуемый направленец в самый последний момент может сорваться вдруг и сбежать – ищи потом его ветра в поле по всей стране. А это чревато уже порицанием и серьёзным укором по незавершённой ею работе от вышестоящих товарищей по партийной линии.
- Беспризорник, он и есть беспризорник, – доказывала она коллегам свою правоту её ответственных доводов об отправке парня в детдом ещё там пару недель назад, – и што с него взять? – убеждала готовая на всё ради своей задумки бессовестная баба, – он сейчас то неуправляем, а што из него станет потом, когда он, этот пострел уже вырастет? – зло спрашивала напрямую у своих коллег партивная активистка.
И все члены этого, призванного защищать и помогать всем детям оставшимся без попечения родителей или их родных, единодушно соглашались с её таким убийственным для ребёнка и его опекунши доводом. Каждый из них боялся, чтобы как бы чего вдруг не вышло. Нежелательно для чистоты анкетных данных брать ответственность на себя, а так всё по закону. Отправили от греха подальше по общему мнению опасного парня в другой город, в детский дом, и все проблемы с ним, считай, исчерпаны. Но вот, что будет с этим неслухом потом, уже мало кого в опеке интересовало. По сложившемуся уже за долгие их годы равнодушному убеждению ко всему и всем, они на самом деле полагали, что там ему в приюте то парнишке будет гораздо лучше, чем здесь с его вдовой бабушкой, вот они, эти новоиспечённые бюрократы и руководствовались при приёме окончательного уже своего решения под натиском собственных верований. Там, всецело полагала городская, жалкая, попечительская контора, у государства под надзором будут строгие воспитатели и каждый день, плотно занимаясь, будут наставлять сироту на истинный путь, а здесь – жди беды. В общем, отправили мальчишку с глаз долой и о нём забыли.
- А бабка своё отжила, – безжалостно рассуждали сторонники отправки ребёнка на казённый кошт.
И этот бесчеловечный довод был каждому ясен в равнодушном совете, где всем его утратившим милосердие очерствевшим заседателям было, абсолютно, всё равно, сколько ещё протянет эта, оставшаяся в доме одна без помощи своего малолетнего внука пожилая гражданка, раньше времени похоронившая дочь.
- Одному Богу известно, кому, какой век на этой земле отпущен, – молча кумекали судьбоносные головы, но не про самих себя, разумеется, – вот и пусть себе старая дома на печи пеньшит тихонько сколько Бог ей на жизнь дней отпустит. Если же протянет она лет пять-шесть ещё, то, значит, дождётся внука домой, благо есть ей на что жить пока, ведь за дочь и за погибшего на фронте мужа она неплохую пенсию получает, – не утруждали себя милосердием оглушённые в грехе душонки, – знай себе, живи и не кашляй бабуся. Но вот парень – это уже проблема, да ещё и какая, – терзались они тяжкой мыслью, – и кто знает, што из него без должного присмотра может вырасти? А вдруг он отъявленным бандюком окажется? Нет уж, пусть он лучше в детдоме их проблемный бедокур обретается, – молча оправдывались перед собственной, давно молчавшей совестью назначенные свыше члены попечительского совета, – там и дисциплина в детдоме – не у бабки в избе, да и спрос уже будет не с них, а с тамошних ихних руководителей!
В общем, чтобы подстраховаться, ответственная за отправку тётка не поленилась и притащилась спозаранок на вокзал, так как знала, что, если её подопечный улизнёт, тогда, ей, точно, не поздоровится. Вот и ворковала заспанная матрона, пытаясь умаслить внучка и его опекуншу, которая была категорически не согласна с решением городского совета, и особенно она надеялась нейтрализовать открытой лестью неслуха парнишку, чтобы тот не помышлял даже о своём побеге. Лишние проблемы ей были нужны.
- Я чё пришла то, – шире положенного расплылась вся из себя милейшая особа, как представительница власти, – пенсия то у вас, Надежда Матвеевна, сами знаете какая…
- Мне государство за мужа, за дочь и на внука доплачивает, – жёстко отрезала ещё нестарая, но дерзкая бабка.
- Вот мы и решили, – прокуковала намокшая кукушка.
- Кто это мы? – недружелюбно прервала льстивую тираду отважная наседка.
- Мы, – мягко уточнила активистка выше названного совета, – это попечительский совет нашего города!
- И што вы там решили, уважаемые городские попечители? – не стала скрывать своего сарказма эта неглупая женщина в увядаемом возрасте.
- Мы решили, што надо отправить вас с внуком в поездку, исходя из гуманных, так сказать, соображений, за счёт нашей, хоть и небогатой, но всё-таки городской казны!
- Значит, вы решили... – продолжала звучать в словах бабули издёвка.
- Решили, – нагло врала чванливая тётка, явно на свои деньги купившая билеты, – и надеюсь, что вы оцените нашу доброту и заботу о вас!
- Чево должна я оценить? – попридержала шаг уставшая шлёпалка под дождём.
- Доброту и заботу, – обронила свой торжественный пафос от встречи вся лживая и по природе своей отеческая благотворительница, якобы, за государственный счёт.
Сама ж сиротская судьба подвижного, но незлобивого подростка завзятую в городе известную общественницу, как таковая, не интересовала вообще. Для неё главным делом было убедится в том, что этот трудновоспитуемый, по её мнению, подопечный мальчишка сел в вагон и покинул город, а что с ним случится в дороге дальше – это была не её забота. Ей необходимо было соблюсти только одно: проследить отправку пацана, а там с неё уже и взятки гладки.
- Пусть его потом милиции ищет и пусть с ним сама же потом сама и разбирается. – нашёптывала бабе опустошённая душа.
Важным для этой дамочки было одно, чтоб безо всяких последствий для себя тихо спровадить с плеч долой эту обременительную обузу, да и поставить потом в своём отчёте крестик, что данное ей поручение выполнено и всё.
- Ну, уж коли совет решил, – ухмыльнулась хозяйка баула, – тогда спасибо!
- Вы о чём это, уважаемая, – уловила, наконец то, нотку иронии в голосе бабульки сопровождающей внука попечительская мамзель.
- Я о заботливой щедрости вашего совета, – в том же тоне, но без намёка ответила, устав от ноши своей, пока ещё опекунша.
- Пожаласта, пожаласта, – скорчила елейную мину руководящая грымза и сама же в ответ подумала, – сбежит ведь он по дороге этот бабкин сорванец, как пить дать – сбежит. И што тогда? – напряглась вдруг разнаряженная клюква, – ну пусть сбежит, – не стала она себя обременять досужим рассуждением, – в дороге всякое с кем угодно может случиться. Чему бывать – того уже не миновать, – злорадно усмехнулась про себя пустая, закоснелая оглобля, – чево бы в дороге с этой парочкой не произошло – это уже не её ума дело. И не стоит ей ломать себе голову из-за этого пустяка. Зачем?
А Сенька и в самом деле хотел уже убежать. Он и шалаш себе давно соорудил там за посёлком в лесу на опушке, в укромном местечке, где они раньше с ребятами частенько играли в партизан, но в последний момент отважный герой пожалел свою добрую бабулю. Она, его родная душа, предчувствуя им задуманное, сказала ему как раз накануне отъезда, что, если он, её дорогой и любимый внук убежит, вот тогда эти самые, так сказать, органы городского попечительства не оставят её старую в покое и даже могут потом наказать.
- Как это наказать? – сжал кулаки уже не ребёнок, а готовый на всё непримиримый защитник любимой потатчицы.
- Рублём, Сенюшка, рублём, – пожаловалась храброму чаду постаревшая разом его обожаемая сказочница.
- Это как рублём, баба? – хрустнули зубы во рту у Семёна.
- Перво-наперво они оштрафуют её, его бабулю, за не выполнение возложенного на неё обязательства по отправке внука, в детдом, а потом заявят, што она, его бабушка, так и не смогла справиться с ним, с её неуправляемым неслухом, то есть по-хорошему, как было решено уговорить его поехать сейчас, пока ещё не начался учебный год, в другой город, в дом, где живут оставшиеся без родителей детки, лишённые их заботы, то как же она будет с ним справляться тогда, когда он, её хулиган вырастет и совсем уже от рук её отобьётся? – закончилось нянькино чистосердечное вразумление.
- А почему я должен отбиться от рук? – закипела детская обида.
- Это не ты, Сеня, должен. Не ты, – вздохнула глубоко и безнадежно смирившаяся с приговором ответчица, – это они так хотят представить тебя!
- Кому представить?
- Мне и городской общественности для отчёта!
- Зачем им это?
- Штобы снять с себя ответственность, – последовал короткий ответ, – не хотят эти люди выполнять свои прямые обязанности: заботу и попечение о несчастных сиротах!
- Но они же должны что-то делать, – никак не мог понять Сёмка бездеятельность в работе у обличённых властью взрослых людей.
- Должны да не обязаны, – утешила его мудрая голова.
И жалостливый беглец смирился с неопровержимым доводом своего любимейшего друга и наставника, но сам себе пообещал в душе, что он этой безжалостной фигуре из их городского попечительства обязательно когда-нибудь отомстит, ещё не знал как, но точно знал, что отомстит. На том и поклялся. А эта бездушная бабенция, словно сама простота сладко так продолжала вслух разливать свой приторный и липучий как смола, приходской елей, что отправленцу сильно хотелось у неё спросить.
- А где же ваше кадило, тётя?
Он хорошо помнил как будучи ещё маленьким мальчонкой они с бабушкой ходили на открытие в их в городе во время войны старой отремонтированной, но ещё без куполов порушенной ранее церкви. Там он и видел как один священник ходил вокруг этой церкви, и махал, держа в руке, какую-то чашку на цепочке, из которой исходил сладковатый, как и эти притворные слова у провожающей их попечилки запах дыма. Сенька тогда спросил у бабы своей, верующей прихожанки.
- А чё это, ба, у попа в руке?
- Кадило, – ответила она.
- А зачем оно?
- Штоб обкуривать людей фимиамом!
- А фимиам чё такое?
- Церковное благовоние!
- А для чего оно это воние?
- Восхвалять Господа нашего!
- А Бог, он есть? – снова допытывался ушлый незнайка.
- Есть, – дёрнула его за руку с силой крещёная в православии его бабуля.
- Добрались то нормально, – не ведая о Сёмкиных воспоминаниях, осведомилась у притомившейся в дороге престарелой женщины напомаженная кукла.
- Пешком да с поклажей скоро не добежишь, – не воспринимая карамельных ноток, нехотя ответила пожилая носильщица. – да и дождичек сей не в помощь будет, – уколола она партийно-хозяйственную активистку.
Но разодетая, как попугай ответственная коломбина, инициатор принудительной в детдом отправки своего подопечного, совсем не обращая на это никакого внимания, так и продолжала плести свою приторную паутину доброжелательства и заботы, изображая из себя предельную участливость, искреннее материнское сочувствие, и чисто человеческое понимание. Дойдя до вокзала, она аккуратно, как что-то такое самое дорогое в её жизни положила оттянувшую ей руки поклажу на одну из двух скамеек, что сиротливо стояли у входа в единственное в их городе станционное здание и уставшим жестом, раскрыла свою объёмистую как лошадиная торба, но плоскую дамскую сумку. Подождала для приличия, набивая себе цену, и достала из неё две небольшие проштампованные компостером серо-буро-коричневые билетики.
- Вагон у вас, уважаемая Надежда Матвеевна, пятый, – протянула она бабушке эти куцые картонки, – а вот места, – вздохнула с некоторым облегчением и, не скрывая своего желания, размалёванная горсоветовская клушка, – уже на ваше усмотрение. Ехать то вам совсем недолго. Благо и поезд уже подошёл, так што ждать вам его здесь не придётся, – и снова сладко закудахтал уральский пересмешник, – всего то несколько часов, и вы уже на месте, – вложила она в руку визави приобретённое право на проезд, – вы заметить даже не успеете, как скоро окажетесь в пункте назначения. Ну а там уже по ходу сами у людей то и спросите, где находится в их городе ваш детский дом. Местные горожане вам не только подскажут, но и даже покажут, уверена я, в каком районе и на какой улице это их в городе детское, образовательно-воспитательное учреждение располагается. Вам понятно? – тихо завершила монолог божья коровка.
- Понятно, – отозвалось эхом скрытое презрение.
- Тогда до свидания!
- Да, да. Конечно, – всё так же отрешённо закивала головой плачущая душа. И со злостью в сердце молча зажала в кулаке вложенные кусочки проштампованных билетов, – Айда уже, Сеня, – живо подхватив намокший от дождя узел, сурово взяла бабушка за руку отрешённого внука, – нам садиться с тобою пора!
Послушник вяло подчинился, и они, старый да малый, отсыревшие за время пешего пути, двинулись по намокшему дощатому перрону вдоль одинокого торчащего на рельсах пассажирского состава, чтобы поскорее укрыться и от моросящего дождя, и от этой самой, как комар на болоте надоедливой бабы.
- Счастливо добраться! – напутствовала вслед им тощая матрёшка.
Но Сёмка с потатчицей, не проронив ни слова, медленно отмеряли шаг за шагом по всей длине размер дожидавшегося отправления пассажирского поезда, не удостоив своим вниманием попечительское бодрое напутствие в дорогу. Обратный путь этим подмокшим горе-путешественникам окончательно был отрезан.
- Ну и пусть, – злился отсыревший упрямец, – я всё равно, если надо будет, убегу, – решил он, залезая вслед за родной котомщицей в пообшарпанный временем вагон, – тогда этой размалёванной мымре точно на орехи за его побег достанется. Дура!
А противная, ярко накрашенная тётеря на высоких каблуках-ходулях, не смотря на прибавивший дождь, продолжала одиноким столбом торчать посередине деревянного уже изрядно намокшего перрона, дожидаясь, когда он, наконец-то, уж тронется с места этот их торчащий на рельсах поезд и увезёт их от сюда, надоевших ей бабку и внука. Она всё ещё не доверяла своим глазам, полагая, что в последний момент, этот сорванец, её подопечный со своей старухой вдруг передумают и сойдут, вот тогда ей голубушке уже точно проблем не обобраться. Чего доброго, уже самой придётся ей отвозить этого проню, беглеца туда в детдом в принудительном порядке вместе с их участковым милиционером. А этого то ей, страх, как не хотелось, вот и маячила она на перроне, как телеграфный столб, неусыпным караульным собственного спокойствия.
А всё почему? Да, потому, что у неё, у самой рос, напрочь отбившись от рук, свой родной такой же собственный беспризорник. Всё его детство напролёт у неё, у партийной активистки не хватало времени на единственного сына. Убеждённая общественница, а по сути лентяйка и неумеха, прозаседала своё чадо в разных там советах, комиссиях и прочих малозначительных для семьи сборищах. А мужик её, отец ребёнка не выдержал подобной жизни, когда в доме, практически, нет ни жены, ни хозяйки, где как говорится, ни послать, ни взголовы положить, бросил всё и ушёл. Развёлся, да и уехал в другой город подальше от проклятой своей общественницы. И в результате её единственный отпрыск, школьный выпускник не замедлил отомстить своей мамашке за отца, которого он любил и любил, по всей видимости, по-настоящему. А месть даже праведная – это штука страшная, у неё нет границ ни во времени, ни в силе зла, ни в выборе средств.
После окончания школы дальше он учиться уже не стал, хоть мать его и просила по блату в местный техникум хотя бы пристроиться. Но тот отказался, сославшись на то, что будет готовиться к экзаменам в институт, и по этой причине оказался уже сам себе хозяин. Мать заседает, а он, её бездельник – слоняется по городу, то и дело на улице ввязываясь в различные там дурно пахнущие истории. Делал это обиженный недоросль всё специально назло своей мамаше, добиваясь от неё таким образом внимания к себе, но той всё так же в делах и заботах известной деятельнице на прижитого в браке, выросшего дитятки времени как всегда совсем не хватало. И в конце концов связался этот брошенный ею на произвол судьбы озлобленный разгильдяй с плохой компанией, и в свои неполные восемнадцать лет уже вполне созрел для первого срока лагерной отсидки. Оставалось дело только за малым – по какой статье ему туда отправиться, но мать, позабыв о собственном переростке сыне, продолжала и продолжала всё заседать и заседать, выполняя взваленную на себя кучу всех ненужных в семье обязательств.
Вот и сейчас она нетерпеливо ждала отправления местного пассажирского поезда и думала о том, что у неё предстоит ещё и собрание в одном из ЖЭКов по поводу покупки в принудительном порядке у страны облигаций государственного займа. Стояла бабонька и корила себя, чтоб поскорее уж завершилось это поднадоевшее ей поручение, и тут, как по чьей-то подсказке свыше повидавший виды паровоз пустил большие пары и дал длинный гудок. Вздрогнув судорожно всем своим сочленённым телом, начал медленно, но громко пыхтя трубой, набирать нужную скорость своего движения. Всего несколько минуток – и вокзал, и дощатый перрон окончательно скрылись за крутым поворотом, после чего эта на ветру промокшая курица облегчённо вздохнула и, не спеша, потащилась в город на работу пешком по дождю.
Старинные с довоенной поры вагоны, как старые работяги, кряхтя и поскрипывая в пути, будто жалуясь на свою нелёгкую судьбу, катились шатко по накатанным рельсам за своим чадящим густым дымом паровозным тягуном, спотыкаясь и икая на частых стыках, простудившейся клячей. И под это размеренное ворчание икотой, укачавшись, невольный путешественник пригрелся тихо возле окна и вяло, прикрыв глаза, с явным удовольствием отдался на откуп сладостной полудрёме. Вдруг неожиданно поезд дёрнулся как-то, разом заставив весь сочленённый состав неуклюже чертыхнуться, будто наткнулся бежавший по рельсам чадящий дымом чугунок о какое-то непредвиденное препятствие, которое лежало на его пути следования и которое преградило ему дальнейшее продвижение, больно ткнув чем-то острым под правый бок заспанному Сёмке, и он ошарашено открыл глаза. Вместо ясного утра он вдруг увидел прямо перед собой расплывчатое в виде кляксы незнакомое в белом колпаке женское лицо и под стать ему в белом же халате.
Его тяжёлую голову обожгла нетрезвая мысль, отпечатавшись натужной гримасой
на испачканном кровью физиономии.
- Что случилось? Где это я? – прошептали, как будто прокричали его пересохшие и распухшие от ударов губы.
Увидев, что раненый пациент открыл глаза, женское лицо радостно улыбнулось и с большей радостью громко произнесло, обращаясь куда-то в пространство.
- Доктор, доктор! Раненый пришёл в себя!
- Вот и славно, – отозвался откуда-то из пустоты уверенный голос врача, – так што продолжайте приводить его в порядок. И, не мешкая, готовьте к операции!
Раненый лежебока вымученно застонал, желая уяснить что с ним и какая такая его ожидает операция…
- Ничего, ничего, миленький, потерпи, – стало успокаивать его размытое, как круги по воде незнакомая, но милая женская мордашка, – всё будет очень хорошо. Мы тебя щас обмоем, родной, оботрём полотенцем и станем потом обязательно лечить!
Не понимая, что с ним происходит, избитый подранок попытался что-то спросить у этого смазанного личика, но вместо вопроса у него вырвалось нечленораздельное, глухое и протяжное, как у недоенной коровы сердитое мычание – утробный вывих.
- Мы-умм, – пошевелил он слабыми пальцами рук.
- Што ты, што ты, – забеспокоилась сердобольная милашка, продолжая оставаться всё таким же невнятным, будто затёртый от долгого пользования газеткой на её страничке фотографический снимок, явлением, – нет, нет! Вам пока ещё никак нельзя, – улыбнулась вдруг затёртая фотография, – нельзя пока, нельзя, – поняла она жест и невнятное мычание лежащего на медицинской каталке раненого человека по-своему.
- Ну, и што у вас тут происходит? – раздался где-то сбоку за головой у немощного пассажира, прикорнувшего на больничном лимузине без всяких удобств, строгий мужской и на церковный колокол схожий раскатистый баритон.
- Доктор, он, кажется, просит пить, – участливо произнесла в пышных кудряшках с испугом не на шутку озабоченная, бесформенная фигура в белом халате.
- Категорически запрещаю! – громыхнуло в ответ.
- Так вот и я говорю, што ему пить нельзя!
- Он может ещё говорить? – всполошился врач.
- Нет, – прозвучало ему в ответ, – только чё-то мычит!
- Ну, и пусть себе мычит, – успокоил тихо кудряшки тот, кого называли доктором, – главное, штобы он у нас до операции не умер!
Оклемавшийся банкетчик, протестуя против того, что услышал, замотал, негодуя, в ответ разбитым своим черепком, пытаясь дать понять, что он вовсе не хочет пить, а хочет у присутствующих узнать, что с ним такое случилось и что он тут делает в этой больнице, а ему почему то так ничего не говорят. Увидев эту его реакцию, дежурный эскулап строго приказал, веско обращаясь куда-то в немое, но не безлюдное пространство.
- Поставьте ка, голубушка, ему промидол и побыстрее везите ка его на обработку!
Через минуту, другую, над бывшим матросом снова низко склонилось то же самое размытое в плоскую субстанцию лицо, и в руку его остро уколол комариный укус. Вслед за этим флотский старшина, засыпая, тихо поплыл. Ему привиделось лето. Лес. Солнце большое и яркое. Тёплый, ласковый день. Ему лет шесть, никак не больше. И идут они с бабушкой Надей по просёлочной дороге в деревню ко второй его милой бабушке Наталье. Мальцом любил бывать у бабы Тали в гостях, как он сызмальства её называл, у бабулиной младшей сестры, но не любил к ней ходить. Уж больно далеко, казалось ему, надо было с поезда сойдя, шлёпать потом пешком. Если раньше ещё совсем маленьким, он ездил туда, сидя у своей любимой потворщицы на загорбках, то в этот раз он шёл уже своими ногами и хныкал по ходу, как та капризная девчонка.
- Баба, я устал, – ныло избалованное дитятко, – чёй-то ножки мои совсем не хотят идти. Жарко мне, баб,– кандыбал, запинаясь в траве, хитрован-ленивец.
- Ну сядь, отдохни, – пожалела его сговорчивая нянька, – а хочешь, ягодку по лесу поди, посбирай!
- Какую ягодку? – оживилась хромая пискля, попавшийся, как глупый пескарь тупо на удочку-замануху.
- А вон посмотри, – указала домашний стратег рукой, – видишь полянку?
Пошарив вокруг жадными до сладкого глазами, плакса так ничего и не увидел.
- Где, ба? – завелась заезженная пластинка.
- Да вон же, вон, на той полянке, – подсказала направление любящая душа.
- Ну ладно, – сдался сладкоежка и поплёлся на рекомендованное место.
Там и в самом деле оказалось достаточно много спелой земляники.
Наползавшись вдоволь по короткой траве на тёплой поляне, разомлев от жары, весь вымазанный в ярко-красном земляничном соку, ягодник сыто рыгнул, притомившись, перевернулся с живота на спину и задремал, сладко раскинув руки и ноги. Полуденное солнце охотно согревало его разморённое от сытости вялое тело. Проснулся ягодный обжора уже у бабы Тали в её
избе, на кровати и раздетый до трусов в уютной постели.
- Баба! – громко позвал земляничный ротозей.
- Проснулся, сердешный, – подошла к нему на зов не баба вовсе, а какая-то совсем другая, незнакомая тётка в халате и с мягкой, вафельной пирамидой на голове.
- А где бабуля? – удивился голопузый огрызок.
- А я што тебе уже и не бабуля? – ласково поинтересовалась бабушкина сестра.
- Бабуля, бабуля, – расплылся в довольной улыбке, признав бабу Талю засоня.
- То-то, – подхватила та внучатого племянника на руки, – вставай, милок. Вот твоя нянька из бани придёт, и мы сядем за стол, все вместе ужинать да чаи гонять со сладкими пирогами в прикуску!
- Я тоже в баню хочу, – заёрзал на руках ещё жухлый от сна непоседа.
- Ты гундосый комар свою баньку проспал, – усаживая бесштанную команду у себя за стол, шутейно хохотнула хозяйка дома, – вот сейчас я тихонько протру твою сонную то фотомордочку влажным полотенцем, и в этом вся твоя баня и будет севодня!
Любивший поесть сопливый горемыка быстро согласился с бабой Наташей, надеясь сладко вскоре угоститься. Но в это самое время в избу вошла в большом будто распухшая тюбетейка с повязанным вокруг мокрой головы большим в мелкую клетку полотенцем и в тёплом до полу простёганном хозяйском халате раскрасневшаяся банщица.
- С лёгким паром, родная! – встретила её младшая сестра.
- Спасибо, милая, спасибо, Наташа, – поклонилась в пояс старшая гостья, – и тебя с лёгким паром!
- Бабушка, я тоже в баню хочу, – влез кургузый пупок в диалог между родных ему, взрослых женщин.
- Завтра! – упредила дальнейшие капризы двоюродная бабка, – вот пойдут девчата париться и возьмут тебя с собой!
- Точно возьмут? Не омманешь?
- Точно, точно, – пообещала весело баба Таля – и хватит ныть, – строго урезонила, капризного гостя домашняя командирша, – большой уже мальчик то, – подошла она сзади к нему с мокрым полотенцем, – ужинать, сеньор, вам пора уже вот што!
- Синор – это кто? – закудахтал сидящий за столом проказа.
- Такой же глупый, как и ты, дурачок, – улыбнулась в ответ моложавая бабка Таля.
И лёгкая прохлада влажного полотенца, осторожно коснулась щёк его и плеч, да и груди, и обессиленных рук огольца, приятно освежив сухую кожу его. От такого мягкого прикосновения Сенька расслабленно застонал благодарно. По его обездвиженному телу зябко пробежала мелкой дрожью конвульсивная судорога.
- Господи! – донеслось до его разобранного в лохмотья сознания, – да как ж это ты ещё жив то остался, – глухо запричитал вдруг над кем-то чей-то незнакомый, но ласковый женский голос, – всё тело сплошной синяк, – осторожно продолжая, щадящими касаниями орудовать влажным полотенцем по избитой плоти человека.
Неожиданно возникшая острая боль в голове, заставила снова вздрогнуть и издать непроизвольно булькающий звук лежащего на передвижной тележке вояку, но тут чьё-то мягкое, очень похожее на нежное мурлыканье бабы Наташи сопрано, ласково ободрило.
- Потерпи, потерпи, милок. Я уже скоро!
Есть уже, огольцу после обтирочной процедуры не захотелось, и он, оставив своих бабушек одних, вылез из-за стола не солоно хлебавши, и прошлёпал к нетопленной печи в доме. Подошёл к ней и тяжело вскарабкался на утлый приступочек, что притулился возле неё и попытался выше на лежанку взобраться да оступился неловко и больно ударился об острый угол приступка бочиной. Руки ослабли, и неудачливый лазея готов был сорваться на спину, но тут чьи-то руки подхватили сзади его и бережно подсадили туда на печку, на
пустую и холодную каменную лежанку.
- Терпи, казак – атаманом станешь!
- Мы-ы-и-у! – простонал казачок в ответ.
Очутившись там, куда он стремился, оголец вытянулся вдоль лежанки и обнаружил вдруг, что кирпичи то под ним холодные и на месте нет старенького тулупа, только тонкая хламида какая-то вместо тёплой подстилки, и тело тут же сковала зябучая дрожь, но опять всё те же знакомые, заботливые руки накрыли его чем-то лёгким и мягким, прохладным, и чистым, отчего его тряская дрожь в одеревеневших мышцах вскоре прекратилась. И то ли большой больной Семён, то ли уж маленький егоза Сенька расслабился и притих, а из-под его, казалось бы, скованных тяжёлым сном закрытых век выкатились две такие огромные, солёные, как море непрошенные слезищи. И в этих каплях, как в маленьких зеркалах тихо отразились вся боль и глухая радость человека, у которого тесно переплелись его прошлое и будущее в один неразрубленный узел непонимания.
Ему, окровавленному лежебоке страшно хотелось спать, но вот сон к нему почему-то не шёл, а лишь наступило какое-то лёгкое чувство безвременной пустоты и сказочной невесомости. Лежащему на жёстком и прохладном ложе бедолаге казалось, что его чужое и непослушное тело существует само по себе, а он, маленький недотёпа и лихой непоседа Сёмка, деревянный и совершенно бескровный живёт молча сам по себе. И у обоих у них одна беда на двоих, и беда эта – непредсказуемое будущее, в котором, почему-то не было у каждого из низ, что у глупого малолетки, что у состоявшегося мужика впереди как бы и ничего такого из себя хорошего то или положительно ободряющего завтра.
Странно, но тем не менее, будучи в полном, как есть, сознании, находясь там, по ту сторону земного мира, подранок отчётливо слышал всё, что так или иначе происходило на этом свете вокруг него. Давно уже вернулись с вечёрок домой девчата, двоюродные тётки молодайки и, наскоро перекусив, чем Бог послал, улеглись по своим кроватям. А за ними, убрав со стола, пошептались недолго о чём-то своём, о женском и вообще о житье-бытье и разошлись по углам, угомонившись, и бабушка с бабой Талей. Тишина в избе, только сам гостеприимный деревенский дом, мягко погрузившись в сумрак грёз волшебника Морфея, притаился, чутко вслушиваясь в наступившую ночь. Лишь старые с гирьками на цепочках ходики мерно отсчитывали суточное время и не давали деревенскому дому своим нудным тиканьем желанного покоя.
- Тик-так, тик-так, – будто уставший человек раскачивался мерный маятник многое на своём веку повидавших домашних настенных часов.
Ему вторила, ночуя на кухне сонная, баба Таля, непонятное что-то невнятно ворча, то ли, разговаривая сама с собой, то ли, читая нотации своему любимому рыжему неслуху – большому и пушистому коту по кличке «Бася». Но вот уже и сама она хозяюшка ровно засопела, похрапывая, а следом за ней притих и запечный ночевальщик сверчок. Как и всё вокруг молча, проваливаясь в глухую бездну забытья, Семён услышал, лёжа немтырём на печи, напоследок запавший ему в память бархатный баритон. И это было странное такое, жёстко отданное вслух кому-то приказание.
- Прежде чем начнёте обрабатывать голову, вокруг раны шире выстрижете волосы ему и смотрите там, аккуратно, чтобы ни единой волосинки внутрь головы не попало!
Окунувшись в сжимавшуюся тугую спираль вихревого пространства, то ли сирота ещё малолетний Сёмка, то ли взрослый семьянин, но немощный в больнице лежебока, как бревно неподъёмное Семён Аркадьевич таки успел, ничего не понимая, но подумать.
- Откуда ж это у бабы Тали в её бабьем царстве появился мужчина? И кто он такой этот чужой мужик? – окончательно потухла, угаснув, ревнивая мысль, – но я ещё с тобой в этом разберусь, – пообещал Раскатов, – ты погоди пока. Потом разберусь!