Я был болен и измучен: принял двойную дозу жизни и литературы, проглотил всех главных французских писателей от Рабле и Монтеня до Флобера, Золя и Бальзака, прошел мимо Паскаля и Вовенарга11, Ренана и Гюго — безостановочный пир обжоры в течение шести месяцев. Я побывал в мастерских многих выдающихся художников, часами наблюдал за работой Родена и еще больше часов сравнивал грудь и бедра модели этого художника с плотью моих возлюбленных…
___________________________
11 Люк де Клапье, маркиз де Вовенарг (1715—1747) — французский философ, моралист и писатель.
Моя любовь к пластической красоте чуть не довела меня до отчаяния, по крайней мере, однажды. И, возможно, мне лучше рассказать об этом инциденте, хотя в то время он несколько задел мое тщеславие.
Однажды я зашел в старую студию Клода Мане, которую теперь снимал американский художник по имени Александр. Он обладал талантом крепкого ремесленника, но был слабоват умом и всегда старался внешней красотой или чем-то примечательным в своей модели восполнить недостаток оригинальности и глубокомыслия. В этот раз я обратил внимание на набросок портрета молодой девушки в переходном возрасте от девочки к женщине. У нее были коротко подстриженные волосы, а темно-карие глаза придавали ей поразительное сходство с Софи.
— Тебе нравится? — спросил Александр. — У нее самая совершенная фигура, какую я когда-либо видел!
— Мне нравится, — согласился я. — Интересно, магия в модели или в твоей кисти?
— Скоро увидишь, — усмехнулся художник. — Она уже должна быть здесь.
И почти в тот же миг в мастерскую вошла быстрым, настороженным шагом некая скромница. Модель была ниже среднего роста, но, очевидно, далеко не девочка, а уже женщина. Не говоря ни слова, она пошла за ширмы раздеваться. Александр тихонько спросил:
— Хороша?
Мне пришлось немного подумать, прежде чем ответил:
— Бог и ты сговорились!
И действительно, в этот раз кисть Александра превзошла самою себя. Художник уловил и передал детскую невинность в выражении самого неприметного лица.
— Это твоя лучшая работа, — заверил я. — Любой художник с радостью присвоил бы ей свое авторство.
В этот момент из-за ширмы вышла завернувшаяся в простыню натурщица. Александр представил меня ей. Даму звали мадемуазель Жанна Андерсон. Александр не поскупился и назвал меня выдающимся американским писателем. Она дерзко кивнула мне, сверкнув белыми зубами, взобралась на помост, сбросила простыню и приняла позу — все в одно мгновение. Я был сбит с ног! Чем дольше я смотрел, тем больше совершенств открывал в ее фигуре. Впервые я увидел женское тело, к которому не мог придраться. Излишне говорить, что я сказал ей это на своем лучшем французском и рассыпался в доброй сотне сравнений. Александра я тоже ублажил, умоляя не дорабатывать набросок, а продать его мне. Он может написать новый. Художник согласился и продал мне картину за четыреста пятьдесят франков. Следующий набросок он написал за час.
Моя покупка убедила мадемуазель Жанну в том, что я молодой миллионер. Поэтому, когда я спросил, могу ли сопровождать ее домой, согласие получил сразу и более чем охотно.
На следующий день мы отправились на прогулку в Булонский лес, а оттуда на ужин в отдельный номер в кафе «Англе». За трапезой мадемуазель очаровала меня окончательно. По словам Александра, она жила с матерью, но отнюдь не была лицемеркой и девственницей. Правда, и куртизанкой назвать ее язык не поворачивается. Я решил рискнуть, однако когда заставил ее раздеться и начал ласкать <…>, Жанна отстранилась и отказала так, словно звала домашних к обеду:
— Нет!
Когда я спросил:
— Почему?
Мадемуазель честно ответила:
— Мы, женщины, не возбуждаемся в одно мгновение, как вы, мужчины. Почему бы вам не поласкать меня подольше, чтобы я получила настоящее удовольствие и была готова к совокуплению...
Боюсь, я скорчил довольно кислую гримасу, потому что Жанна холодно заметила:
— Я, как и многие другие женщины, предпочитаю закуски основному блюду. Больше того, я довольно часто довольствуюсь закусками, а основное блюдо оставляю на когда-нибудь потом. Вы, конечно, понимаете, что женщина все больше и больше возбуждается в течение часа или двух, и ни один мужчина не способен довести ее до высшей степени наслаждения, одновременно ублажая себя.
— А я в состоянии это сделать! — упрямо сказал я. — Могу продолжать всю ночь, если ты мне понравишься. Так что обойдемся без закусок.
— Ну уж нет, — ответила она с лукавым смешком, — тогда давайте устроим пир, но начнем с губ и языка!
<…>
— Нет, маленькая леди, ваши прелести не для меня, — резко сказал я, сел за стол и налил себе вина.
У меня было обычное отвращение американского или английского юноши к тому, что казалось унижением, и я тогда даже предположить не мог, что Жанна дает мне второй урок благородного искусства обольщения, начатки которого в свое время преподала мне собственная старшая сестра.
В следующий раз, когда мне предложили минет, я поумнел и не испытывал брезгливость или угрызения совести, но это уже другая история. Дело в том, что в мой первый визит в Париж я предпочитал вести себя целомудренно. Отчасти благодаря наглядному примеру Неда, отчасти благодаря моей нелюбви к беспорядочным сексуальным отношениям. А Жанна мне не нравилась: она была слишком властной, властность же в девушке — качество, которое я больше всего не люблю, возможно, потому что страдаю избытком юмора. Во всяком случае, мое здоровье в Париже было подорвано отнюдь не сексуальными удовольствиями.
Итак, я простудился, и у меня был ужасный рецидив малярии. Мне хотелось отдохнуть, перевести дух и подумать.
Маленький домик в переулке у прекрасного валлийского ручейка был именно тем пристанищем, в котором я нуждался. Вскоре я выздоровел, окреп и впервые по-настоящему узнал своего отца. Он подолгу гулял со мною, хотя ему было за шестьдесят. После ужасного несчастного случая, происшедшего семь лет назад (он поскользнулся и упал с высоты тридцати футов12 в сухой док, где ремонтировали его судно), одна сторона его волос и усов поседела, а другая осталась черной как смоль. Сначала я был поражен его энергией: он с готовностью ежедневно совершал десятимильную13 прогулку. Во время одной из них я спросил, почему он не взял меня к себе мичманом.
____________________________
12 30 футов = 9, 114 м.
13 10 миль = более 16 км.
Отец помолчал, потом сказал:
— Флот для тебя? Нет!
И покачал головой. Однако через несколько дней сам вернулся к этой теме.
— Ты спрашиваешь, почему я не рекомендовал твою кандидатуру для экзамена на мичмана? Отвечу. Чтобы поступить в британский военно-морской флот и сделать там карьеру, нужно быть либо знатным человеком, либо состоятельным. Ты не соответствовал ни одному из этих критериев. Для юноши, не имеющему ни общественного положения, ни денег, есть в английском флоте только два пути наверх: пресмыкательство и унизительное молчание. Ты не способен ни на то, ни на другое.
— Отец! Все это так. Но почему, почему ты не сказал мне это еще в те дни? Я бы все понял тогда не хуже, чем сегодня. Но тогда я не думал бы, будто ты сломал мне жизнь!
— Ты забываешь, что я не исключение и был приучен к молчанию. Мне даже теперь, на пенсии, трудно сказать правду. Всю жизнь они принуждали меня молчать. Если бы ты знал, что мне пришлось пережить за годы, прежде чем я получил первый лейтенантский чин. Если бы я не был полон решимости жениться на твоей матери, никогда не смог бы проглотить бесчисленные унижения моих безмозглых начальников! То, что случилось бы с тобою, я видел как в зеркале. Ты был необычайно быстр на решения, импульсивен и вспыльчив. А разве ты не знаешь, что мозги, энергия и сила воли ненавистны всем расточителям, а во флотском командовании они повсеместно и составляют подавляющее большинство. Какой-нибудь лейтенант или капитан мгновенно проникся бы к тебе неприязнью, которая росла бы при каждом проявлении твоего превосходства. Он расставлял бы тебе ловушки неповиновения и наглости, вероятно, в течение нескольких месяцев, а затем в каком-нибудь порту, где он имел бы связи, ты был бы предан военному суду и с позором уволен с флота. И жизнь твоя была бы разрушена раз и навсегда. Для умных порядочных людей нет худшего места в этом мире, чем британский флот.
С того разговора началось мое примирение с отцом. И еще одно переживание довершило его.
Я промок насквозь во время одной из наших прогулок, и на следующий день у меня случился прострел в поясницу. Пришлось обратиться за помощью к весьма доброжелательному валлийскому доктору. Он выдал мне склянку с растираниями — настойка белладонны на спирту.
— У меня нет подходящего флакона14, — добавил доктор. — Придется нарушить закон.
________________________
14 В Великобритании того времени закон разрешал выдавать ядовитые целебные средства исключительно во флаконах особой формы.
— Клянусь, пить это я не буду.
— Ну, если что, за мной не посылайте. Здесь хватит яда минимум на добрую дюжину крепких мужиков.
Я взял склянку, и мы несколько минут болтали о белладонне и ее воздействии на организм. Ричардс (так звали доктора) обещал прислать в тот же вечер черный напиток15 и заверил, что прострел излечится быстро. Он был прав, но лекарство подействовало не так, как предполагал доктор.
__________________________
15 Черный напиток (black-draft) — в к. XIX в. так назывался сироп-слабительное, состоявший из смеси сенны и магнезии. Подобно касторовому маслу, он использовался как народное средство от многих недугов.
У моей сестры в тот год служила Элиза Гибби, если я правильно помню. Лиззи, как мы ее звали, была хрупкой рыжеволосой девушкой лет восемнадцати, с большими карими глазами, дерзким курносым носиком, веснушчатыми шеей и руками. Я действительно не знаю, что побудило меня приударить за нею, но вскоре я уже целовал ее. Однако когда попытался коснуться ее <…>, она отстранилась и заявила, что боится возможных последствий. Я сразу же объяснил ей, что выйду из нее при первом же спазма, и тогда не будет никакого риска. Она поверила и однажды пришла ко мне в одной ночной рубашке. Я осыпал девушку поцелуями, ибо действительно был поражен белизной ее кожи цвета слоновой кости и почти совершенными девичьими формами. <…>
Затем мы легли в постель, и я продемонстрировал весь свой опыт в искусстве любви, каковой у меня имелся на то время. За пару часов он принес мне четыре или пять оргазмов, а Лиззи — пару дюжин, если судить по торопливому дыханию, нечленораздельным крикам и долгим поцелуям.
Лиззи была тем, что большинство мужчин сочли бы идеальной партнершей в постели, но мне не хватало в ней науки и страстной решимости Софи доставить мне самые невероятные ощущения. Еще через дюжину приятных ночей мы стали большими друзьями, и я <…>. Увы! В то время я понятия не имел, что этот факт вовсе не означал мое умение контролировать себя, а просто был тревожным сигналом о начале снижения моей сексуальной потенции. Если бы я только знал, отказался бы от всех таких Лиззи, которые наводнили мою жизнь, и приберег бы себя для настоящей любви, которая скоро вытеснит простое сексуальное влечение.
По соседству с нами жила вдова доктора с двумя дочерьми. Старшая — девочка среднего роста, с большой головой и добрыми серыми глазами, которую едва ли можно было назвать хорошенькой, хотя все девушки были достаточно хорошенькими, чтобы волновать меня в течение следующих десяти лет или даже больше. Эту старшую девочку звали Молли — ласкательное имя для Марии. Ее сестра Кэтлин была гораздо привлекательнее физически: она была довольно высокой и хрупкой, с гибкой грацией тела, которое чрезвычайно влекло меня. И хотя я обращал внимание на кошачье колдовство Кэтлин, однако пал к ногам Молли. Она казалась мне и умной, и остроумной. Она много читала и знала французский и немецкий. Она была настолько выше всех моих американских девушек в знании литературы и искусства, насколько уступала лучшим из них в телесной красоте. В первый раз мой ум был возбужден и заинтересован, и я решил, что влюблен. Однажды вечером я признался Молли, что люблю ее, и мы обручились.
О, сладостная глупость всего этого! Когда девица спросила меня, как мы будем жить, что я намерен делать, у меня не было готового ответа, кроме совершенной самоуверенности человека, уже проявившего себя в борьбе за жизнь. К счастью для меня, мое самоуверенное бормотание показалось ей не убедительным. Она призналась, что на три года старше меня (а если бы сказала, что на четыре, то была бы ближе к истине), и как взрослый человек уверена, что в Англии мне будет не так легко побеждать, как в Америке. Молли явно недооценивала и мой ум, и мою силу воли, и мою наглость. Зато она призналась, что у нее есть собственный доход — сотня фунтов в год, но этого, конечно, было совершенно недостаточно. Поэтому, хотя девушка целовала меня свободно и позволяла мне множество маленьких интимностей, она была полна решимости не отдаваться мне полностью. Ее недоверие к моим способностям и восхитительно пикантная сдержанность усилили во мне страсть, и однажды я добился ее согласия на немедленное замужество. В лучшие свои годы Молли была удивительно умна и откровенна. Однажды вечером, оставшись вдвоем в гостиной, которую оставили нам мои отец и сестра, я изо всех сил старался заставить ее отдаться мне. Но девушка только покачала головой:
— Это будет неправильно, дорогой. Только после венчания.
— Давай предположим, что мы на необитаемом острове, — уговаривал я, — и брак невозможен…
— Мой милый! — с улыбкой сказала она и поцеловала меня в губы. — Разве ты не знаешь, что я уступила бы тогда без твоих уговоров? Я очень хочу вас, сэр, возможно, больше, чем вы меня.
Но Молли носила закрытые панталоны, и я не знал, как расстегнуть их. Девица быстро и сильно возбуждалась, но я оказался не в силах сломать последний барьер. В любом случае, прежде чем я смог победить, Судьба решительно использовала свои ножницы.
Как-то раз я упрекнул Лиззи за то, что она не принесла мне выпить черный напиток, который прислал доктор Ричардс.
— Он на каминной полке в столовой, — сказал я.