Праздничная служба в храме «Рождества Богородицы», что в селе Покровском, потихоньку приближалась к своей кульминации. Великий вход завершён. Попросив Господа помянуть во Царствии своем всех христиан, от православных патриархов вселенских, до нас- простых смертных, настоятель храма отец Митрофан скрылся за завесой алтаря, чтобы приступить к таинству приготовления Евхаристии. За ним через боковые врата последовали, держа в руках по большой белой свече, двое его сегодняшних помощников- алтарники Иван и Василий.
Приход у батюшки небольшой, штат, соответственно, тоже невелик. Должности дьякона, к слову, в нем нет вообще. Поэтому отец Митрофан провозглашает прошения- ектеньи с солеи самостоятельно, взывая к присутствующему люду своим зычным хорошо поставленным голосом: "Мииром Господу помооолимсяяя…" Матушка Евгения- его дражайшая половина, стоит тем временем за свечным ящиком, принимает поминовения. Дочь София с мужем на клирос поставлены певчими. Такой вот сложился, значит, у отца Митрофана на приходе семейный подряд. Были бы у батюшки сыновья, шли бы они сейчас за ним с большими свечами в руках, облаченные в длинные одежды служителей алтаря. Но видимо за отсутствием оных ему приходится отдавать эту функцию на аутсорсинг. Все алтарники, набираемые отцом Митрофаном из числа добровольцев-прихожан, подлежат непременной ротации. Время от времени около батюшки появляются новые лица, а примелькавшиеся исчезают из поля зрения, хотя порой бывает и ненадолго. Один только алтарник Иван по неведомой никому причине является исключением из этого правила, бессменно находясь при настоятеле вот уже на протяжении многих лет. Возможно потому, что подходит к святому делу основательно. Бывает служба еще не началась, но уже слышно, как Иван в алтаре хлопочет. Глазом не моргнешь, и вот он уже суетится возле свечного ящика. Фигаро тут – Фигаро там, ни дать, ни взять. Когда он кряжистый, вихрастый, могучий, выставив бороду вперед, стремительно проносится мимо тебя в развевающейся длинной и широкополой рубахе алтарника-стихаре, кажется, это ангел, взмахивая крыльями, пролетает. И даже тогда, когда Иван свободен от дел, он все равно остается при деле- за порядком следит. В церковных сумерках пристально смотрит из-под широкой ладони по сторонам, точно Илья Муромец с картины Репина. Блюдет, как бы непорядок какой на подведомственной территории не случился.
Рассуждая так, я стоял под аркой близ северного входа в алтарь, куда не спеша удалялись остатки торжественной процессии. Чуть впереди, озабоченно вертя по сторонам коротко стриженой головой, следовал алтарник Василий. Поравнявшись со мной, он недовольно кивнул на лампадку с чернеющим фитилем, висевшую почти у царских врат.
- Зажги, будь добр. А то загасла совсем, непорядок.
- Ну это мы мигом...
Я взял взаймы тлеющую свечу у иконы Сергия Радонежского, затем, перешагнув через две ступеньки, поднялся на солею. Там, почти у самого алтаря, я впервые посмотрел на службу «с обратной стороны». Несмотря на перепад высот всего в двадцать сантиметров, под сердцем возникло странное ощущение, что я парю высоко-высоко в небе. Все, что осталось внизу, вдруг показалось мне далеким- далеким, мелким со спичечный коробок, едва различимым - и свечной ящик, почти растворившийся в дымке от ладана, и клирос, и усердно кладущий поклоны народ, и даже мои земные дела.
Не успел я, стряхнув наваждение, зажечь фитиль, как почувствовал, что меня за шиворот схватила какая-то прямо-таки нечеловеческая сила и повлекла, словно нашкодившего кота, с солеи прямиком на грешную землю. Впрочем, сила была хоть и великая, но имела однозначно естественное происхождение. К тому же за спиной у меня явно слышалось чье-то прерывистое хриплое дыхание. Я обернулся и увидел рядом с собой алтарника Ивана.
Он возвышался надо мной большой, праведный и грозный, держа в карающей деснице огромную свечу, как архангел Михаил меч. Надетый на нем красный расшитый золотом стихарь отражал пламя восковых свечей в виде огненных языков- всполохов. Из глаз Ивана сыпались в разные стороны колючие искры, от которых на мне едва не вспыхнула одежда. Лицо Ивана было словно судорогой сведено гримасой то ли боли, то ли праведного гнева. «Как ты смел покуситься на святое, червь. Изыди, сатана!»- говорил его ненавидящий взгляд. Короткий замах свечой и… Я безвольно сомкнул веки, подумав, - все, пропала моя буйная головушка. Сейчас он меня своей свечой к полу пригвоздит, как Георгий Победоносец змия…. Но прошла секунда- другая и ничего. Аллилуйя. Бог, кажется, меня миловал, побудив отца Митрофана подать голос из алтаря: «Иван, И-ваан... ну где тебя нелегкая?» Услышав зов настоятеля, алтарник оглядел меня от головы до ног с каким-то плотоядным сожалением на изъеденном оспинами лице. В глазах у него читалось что-то навроде: «Вот ведь какая незадача, а то бы я тебя добил тут». Потом, скрипнув зубами, он нехотя отвернулся и вразвалку направился в алтарь.
Я тоже, в свою очередь, удалился зализывать душевные раны в дальний угол храма, где стоял бак с освящённой водой и громоздились вешалки для верхней одежды. Затерявшись среди курток и пальто я, понятное дело, вместо молитвы остаток службы думал о недавнем происшествии, усиленно пытаясь понять, в чем же я так сильно согрешил. Впрочем, особого зла на Ивана я не держал. Однако, смущение, вызванное не столько несправедливостью предъявленной им претензии, сколько его не поддающейся логике агрессией, в душе все-таки оставалось и держало ее в оцепенении.
Вышел я из своего убежища только когда стали петь «Отче наш» и, как назло, сразу же столкнулся нос к носу с Иваном. На всякий случай я примирительно улыбнулся ему, как бы приглашая его замять недоразумение. Но, встретив взглядом массивный, словно кочан капусты, кулак, высунувшийся из-за полы стихаря, спешно опустил голову, поняв, что если мы с ним когда-то и обнимемся по-христиански, то это будет не скоро.
«Ну не скоро- значит не скоро, нам вместе детей не крестить.» Скорее всего, моя услужливая память на этом изгладила бы из себя нелицеприятный инцидент, произошедший у погасшей лампады, если бы по окончании службы мне не пришлось подвозить отца Митрофана до нашего райцентра. Настоятель занимался вопросом оформления земли под святую купель и сегодня ему предстояло подписывать какие-то бумаги.
В пути, слово за слово, разговор у нас зашел об Иване.
- Не первый ты такой потерпевший такой, - сочувствующе кивая, сказал отец Митрофан в ответ на мое удивление странным поведением алтарника, - У нас многие его стороной обходят. Шпыняет всех без разбору, как по поводу, так и без. Злоба в нем кипит, точно смола геенская. Такой грех. На неделе одна убитая горем вдова приходила панихиду заказать. Приличная с виду женщина, и, как это часто бывает, не слишком воцерковленная. Представить только, в одну неделю мужа с сыном похоронила. Беда немыслимая. Уже после отпУста пришла, да к тому же еще в брюках. Понятно, всыпал ей Иван по пятое число: Мол, приходят тут всякие лахудры под конец службы, записки только подавать... Ну и так далее. Как говорится, невзирая на обстоятельства и лица. Дурно несчастной стало от его рыка прямо на ступенях. Я, конечно, утешал потом ее- бедняжку, как мог, извинялся. Да разве тут одними словами поправишь, когда душа в клочья.
У меня под ребром от возмущения заворочалась печень.
- И вы так запросто об этом рассказываете, отец Митрофан. А на место поставить вашего цербера не пробовали?
- Почему не пробовали? Пытааались. Ох…- безнадежно махнул рукой он, - Сколько раз уже говорили ему, сколько внушали: " Блаженны милостивые, ибо помилованы будут", «Блаженны кроткие…», ну и тому подобное. Как-то от алтаря его, помнится, даже отстранил. Месяц в дверях у меня обыкновенным прихожанином простоял, опустив главу. И что с того? Коль легион в нем, как у того Гадаринского бесноватого. А род сей выводится, по слову Спасителя, молитвой только, да постом. Постом и молитвой. Да и то годы прежде пройдут.
- Все это верно, конечно, только, простите, остальным, не Гадаринским, что прикажете делать?
Вместо ответа на мой вопрос отец Митрофан с задумчивой улыбкой ушел с головой в воспоминания.
- Иван лет двадцать назад у нас появился. Постучался к нам чуть ли не в ночи, всклокоченный весь, измятый, точно за ним черти гнались. Мы с Женечкой и Софой в приходской избе еще жили. Взгляд у самого колючий- колючий из-под сведенных бровей. А за ним мука вселенская такая, будто червь его точит изнутри.
- Исповедоваться бы надо, батя, - сквозь зубы процедил он, - Или как там это у вас?
Ох, много там всякого за душой у него оказалось, как выяснилось. В общем, попросился он переночевать, поутру на службу с нами отправился, затем остался на молебен. Так потихоньку и подвизался в работниках.
- За хорошие деньги? – сморозил я, не отойдя, наверное, еще до конца от обиды.
- За три щелчка в лоб в год мне по лбу, - рассмеялся отец Митрофан, - В то время мы еще, можно сказать, под открытым небом служили. Храм в развалинах коснел. Разруха повсюду, нищета. На облачения денег не хватало, пытались концертные платья матушкины даже перешивать. Жертвователей ищи- свищи, работников Христа ради тоже не дозовешься, хоть в ноги им падай. А Иван, сам бывало, у кого-то на стройке подхалтурит и на заработанные, смотришь, то ведро краски принесет, то кирпичей телегу подтянет, то леса возок. Такой вот работник в общем.
- Неплохо. Но в целом-то трудно с ним пришлось, наверное?
- Не скажу, что легко. Иван, как мустанг необъезженный, чуть что не по нему – давай копытом стучать. Но к Богу устремление искреннее, глубокое. Даже через край хлещет порой, прости Господи.
Отец Митрофан, на всякий случай, перекрестился на образок Спасителя, висевший у меня над лобовым стеклом.
- Всю богослужебную литературу у меня до дыр зачитал, представляешь? Монастырский устав практически ввел. Доходило до того, что за совместной трапезой светские разговоры запрещал. Я его православным талибом за это прозвал. Только духовные речи дозволял при себе вести. Да. Такой ревнитель. Оборвать, если что-то недостаточно православным сочтет, кулаком по столу двинуть- проще простого. Нет, нынче-то он помягче уже, конечно. Стареет. Впрочем, и сейчас в рвении своем нет-нет, да и прикрикнет на меня. Поучит, значит, как надо Богу служить.
- Ничего себе ревнитель. А вы?
- А что я? Смиряемся потихоньку. Где-то он смиряется, где-то я. Нам обоим это полезно.
- Но если все сложно так, то может расстаться с ним лучше, чтоб самому не искушаться и народ не смущать? Храм - вместилище благодати все-таки, не вокзал.
- Звонницу, помнится, восстанавливал, - как бы не услышав вопроса, продолжил рассказывать об Иване отец Митрофан, - Не жалея себя работал. Сколько кубов мусора вывез, сколько бетона намешал. В любую непогоду. В галоши газеты напихает и пошел. Здоровье последнее оставил, ревматизм, подагра. Да. Ему б сейчас в условия: горячая ванна там, паровое отопление, а он в продуваемым всеми ветрами приходском доме живет, в том, что за церковью сразу.
- То есть, как это живет? –открыл рот я, пораженный такой новостью.
- Обыкновенно. Ему там отдельная комнатка выделена. Практически он и не бывает-то нигде больше. Храм, да дом. Матушка для него котлет морковных налепит на неделю, борща наварит. Он тут и ключник у нас, и истопник, и дизайнер ландшафтный. Ты сегодня пришел, к примеру, на службу. Не в сугробах по колено, наверное, вязнул, а цивилизованно, по дорожкам расчищенным ступал. Думаешь, сами они от утренней пороши отряхнулись? Летом тоже, внимание, думаю, обращал - газон пострижен, парковка подметена, фонари окрашены…
От разочарования мои губы свернулись в трубочку.
- Ну да, ну да…. Действительно, кто ж от такого ценного кадра откажется?
- Ты сейчас, дружок, лишь одну только сторону медали увидел, – мягко положил мне руку на плечо настоятель.
- Будто бы другая есть.
- Всегда есть другая сторона.
Отец Митрофан замолчал, задумчиво теребя в руках застиранную скуфейку.
- Иван, конечно, полезен в практическом смысле, спору нет. Но сейчас не об этом речь. Суть в том, что он сам без храма не сможет. Гнев изнутри испепелит. Пропадет ни за грош, да еще других погубит. Только в храме его напасть эта отпускает немного. Потому-то он за нас словно утопающий за спасительную соломинку вцепился. А знаешь, - оживилось лицо настоятеля, - Как Иван преображается, когда в алтаре прислуживает? Взгляд лучистый, херувимский. Другой просто человек перед тобой. Горний. Нет, нельзя ему без службы. Храм для него все.
- Тогда может в монастырь ему дорогу указать? В обители все-таки сподручнее спасаться- инфраструктура, святые мощи, наставники.
- Нет. В монастыре он не сможет...не уживется.
- Но здесь, здесь он ведь как-то уживается!
- Здесь да, - согласился отец Митрофан, неопределенно пожав плечами, - Здесь как-то…
Высадив отца Митрофана у здания администрации, я вдруг вспомнил, что оставил в храме свой телефон. Пришлось, не теряя времени, возвращаться обратно в Покровское. Всю дорогу я пытался ответить себе на мучивший вопрос: вправе ли отец Митрофан, спасая одного человека, подвергать искушению других? И не смог. Слишком уж сложной оказалась для моего разумения дилемма, слишком неоднозначным любой ответ.
Служба давно закончилась, поэтому внутри храма никого не было. Подсвечники стояли очищенные от огарков, складные стульчики были собраны и заботливой рукой составлены в угол. Немного смущаясь от того, что плохо вытер обувь, я прошел по свежевымытому полу к вешалкам, забрать свою пропажу. Эхо, доносившееся из-под сводов храма с изображенными на нем трубачами- ангелами, гулко отвечало на мою поступь. И тут я вздрогнул от того, что до моего слуха донесся тяжелый утробный то ли вздох, то ли стон. Обернувшись, я увидел, как у большого Распятия на коленях сиротливо застыла в немом поклоне одинокая фигура. Это был Иван…