Часовая стрелка медленно подползает к пяти. Я перебираю бумаги на письменном столе, перекладывая их с места на место или подшивая в папку. Довольно бессмысленное занятие, но что поделать. Стол, заваленный историями болезни, выписками и тестами – это часть моей работы. Желтоватые блики дрожат на стенах, зыбкие, словно пропущенные сквозь толстый слой воды и стекла. И я чувствую себя как в аквариуме. Золотой аквариумной рыбкой я себя ощущаю, заключенной в странную, волшебную реальность. Бросаю взгляд в окно и рассеянно думаю, что наш дворник, должно быть, заболел. А может, напился пьяным. Поэтому не вышел на работу, и там, внизу, его дочка подметает тротуар, вздымая вокруг себя огненную метель.
Если зиму можно сравнить со строгой и прекрасной снежной королевой, то осень – это девчонка-подросток. Она ходит в красном пуховике и дутых сапожках. Вечно простужена, хлюпает носом, танцует на опавших листьях. Ее метла равномерно шаркает по асфальту, сгребая к обочинам алый кленовый снег. Им уже полон газон, и даже на кустах висят его раскрытые, мокрые ладошки. А я думаю, что сейчас посижу еще немного и пойду домой. Дни в октябре короткие, но если я захочу, солнце еще долго не опустится за горизонт, зависнет над ним, как большая сверкающая пуговица, истекая охряным светом. И я прошу его продлиться, этот осенний день. Не потому, что он какой-то особенный, все, как всегда. Но с утра меня не покидает чувство, что сегодня что-то произойдет.
Ведь должно же что-то произойти – рано или поздно?
Не слова властвуют над человеком, а человек над словами. Простым заклинанием можно вызвать дождь или снег. Остановить светило в зените. Или уронить его за дальний лес, как письмо в почтовый ящик. И не надо быть шаманом. Ты сотворен «по образу и подобию» - и этого достаточно. Но есть другое Слово, то, что не напишешь иначе, чем с большой буквы. Священное и единственное. Оно сияет над нами ярче Полярной звезды. И мы – отблеск его лучей. Мы – отголосок его эха. Тень его тени.
Тихий хрустальный звон прерывает мои раздумья. Пришла сестра.
- Привет, Йон, - улыбается она. – Какой-то ты сегодня встревоженный и грустный.
- Да нет, - пожимаю плечами. – Все нормально. Немного осенней хандры – как лимон в чае. Придает жизни вкус и цвет. А ты прекрасно выглядишь.
Это правда, Соня всегда выглядит безупречно. Белокурые локоны рассыпались по плечам – волосок к волоску. Синяя заколка оттеняет их мягкий лунный блеск. Яркие зеленые глаза и длинные ресницы с легкой рыжинкой. На щеках – вечный румянец. И никакой косметики. Зачем ей помада, тени и прочие девичьи ухищрения? Ей двадцать четыре года. Не больше и не меньше. Мне тоже. А ведь она старше меня на целых семь лет.
Соня не отвечает на комплимент, да я и не жду ответа.
- Много работы? – вместо этого спрашивает она заботливо.
- А когда ее мало? – усмехаюсь.
Потому что работы на самом деле нет никакой. Я могу сидеть здесь за столом, делая вид, что занимаюсь чем-то полезным. Или гулять по осеннему парку, по колено в красных и желтых листьях. Или полулежать под окном на скамейке, задрав лицо к небу, и смотреть, как быстро бегут, обгоняя друг друга, легкие, жемчужные облака. Такие нежные и теплые, бледно-розовые на голубом, что сердце щемит от их удивительной красоты. Или же я могу делать что-то другое – ничего не изменится. Так о чем ты спрашиваешь, сестра? Разве ты не знаешь, как все устроено в жизни?
Нет, не знаешь, вздыхаю я.
Мы болтаем о чем-то неважном. Как обычно. Мне не интересно, что скажет сестра, да и что она может сказать? Главное – ее присутствие. Мы привыкли друг к другу. Вернее, это я привык к ее взгляду, улыбке, к ее манере говорить, слегка наклонив голову, из-за чего она становится похожа на птицу. Не на живую, а на чайку из какого-то старого мультфильма, а может, на альбатроса. Не помню. Когда она так смотрит – снизу вверх, спокойно и задумчиво, ее глаза проясняются, словно наполняясь цветущей стоячей водой. Разглаживаются едва заметные морщинки на лбу и около глаз, и все лицо расслабляется. Шелухой с него облетают годы. И вот она снова - четырнадцатилетняя, глупая, сердитая девчонка, как в тот день, а точнее вечер, когда я видел ее – живую – в последний раз.
А потом приходит последний пациент – смешной человечек в какой-то чудной шапке, похожей на лиловый плюшевый блин. Он настолько нелепый, этот человечек, что его не хочется принимать всерьез. Но вслед за ним в кабинет скользнула черная тень и растянулась поодаль – на затянутом пыльным чехлом кресле. Вытянула длинные лапы, положив их на подлокотники, посверкивает ледяными звездочками глаз. Из-за того, что она такая темная, я не могу ее хорошенько рассмотреть. Да и не пытаюсь. Всему свое время. А человечек не хочет садиться. Стоит, мнется, бросая косые взгляды на предложенный мной стул.
- Чем могу быть полезен? – спрашиваю, улыбаясь, чтобы немного его ободрить.
- Понимаете, доктор... - говорит он.
- Меня зовут Йон К. – поправляю его. – И я не врач.
Но он меня не слушает, и я понимаю почему. Назвать кого-то по имени, значит, признать его право на ошибку. На бессилие и неразумие. Йон К. – всего лишь человек, со своими слабостями, комплексами, невежеством, черными дырами и слепыми пятнами. А доктор, он может все. Он обязан помочь. Смешному человечку очень нужна помощь.
- Доктор... – начинает он снова и рассказывает, как плохо ему живется последнее время. Да всю жизнь! Но год-два назад стало совсем худо. Он и раньше стеснялся людей, над ним все смеялись, даже близкие, а он ведь не клоун. Он просто хочет, чтобы его любили! И еще у него все чаще случаются головные боли и галлюцинации. Он больше не может. Он всего боится, от всех прячется и не верит самому себе!
Я вздыхаю.
- Какие галлюцинации?
- Мне чудится, - говорит он смущенно, - что за мной все время ходит огромный тигр-альбинос. Но его, конечно, никто не видит. Кроме меня. Я сошел с ума, да, доктор?
- Вот этот? – спрашиваю, кивая на тень, и она послушно принимает форму тигра, белого, с черными полосками и со слегка косящими бледно-голубыми глазами. Его шкура лоснится. Красавец-зверь развалился в кресле, пузом кверху, как обычный кот, и кажется, вот-вот замурлычет. Мы с пациентом внимательно его разглядываем.
- Красивый котик, - замечаю одобрительно. – И, наверное, отличный друг?
- Еще бы! С ним ничего не страшно! Когда он со мной – а он со мной всегда – я не боюсь гулять даже ночью, в самых опасных районах! – соглашается человечек и робко спрашивает. – Вы тоже его видите, правда, доктор?
Хм... Не знал, что в нашем городе есть опасные районы.
- Как же его не видеть, когда вот он?
Пациент раздумывает, кусая губы и сдвинув брови почти к переносице, потом кивает.
- Он очень смирный, на самом деле. И добрый. Только выглядит свирепым – чтобы пугались злые люди, - тараторит человечек, брызгая слюной и, видимо, боясь, что я его перебью. Не выслушаю. Но я молчу, скосив глаза на экран монитора. - Его зовут Симба. Очень любит сказки. Я ему братьев Гримм читаю по вечерам, а он слушает. Он даже спит со мной в одной кровати. Горячий, как грелка. Обнимешь его, прижмешься – и жарко без всякого одеяла. Одеяло – что? Тряпка! А тут – живое! Представляете? Бок у него теплый, как печка, а что еще нужно сейчас, поздней осенью, кроме тепла? И возможности вот так обнять – все равно кого, тигра, человека... Главное – кого-то большого и теплого. С ним не одиноко. Сейчас, когда за окном дождь, а ветер воет в печных трубах, как бешеная собака?
- Ну, хорошо, - я машу рукой. – Какие у вас еще галлюцинации?
- Мне кажется, - говорит он робко, - будто на голове у меня все время какая-то дурацкая фиолетовая шляпа. Я пытаюсь ее снять, но она возвращается. Ведь нельзя снять шляпу, - он с тревогой заглядывает мне в лицо, - которой на самом деле нет?
- И ее, конечно, никто не видит? – уточняю я.
Мог бы и не спрашивать. В глазах пациента блестят слезы, но он силится улыбнуться. Не получается.
- Глупо, да?
- Да, - соглашаюсь. – Глупо верить чужому мнения, а не своим собственным чувствам. А теперь снимите шляпу и оставьте ее здесь. Или возьмите с собой. Скоро ударят морозы – и теплая шапка не помешает.
Паренек улыбается и сдергивает шапку с головы. Мнет ее в руках, изумленно рассматривая, а потом скатывает в плюшевый шарик и, как заправский фокусник, запихивает в карман пиджака.
- Вы правы. Спасибо. Вот сейчас поговорил с вами – и как-то легче стало. Светлее на душе. Она не вернется, ведь нет?
- Нет. Если вы сами ее не наденете.
- Ни за что, - он смеется и, повернувшись, легкой походкой направляется к выходу. Но в дверях оборачивается и повторяет. – Спасибо, Йон.
Тигр-альбинос мягко спрыгивает с кресла и, раскачивая на ходу длинным и тугим, как канат, хвостом, выскальзывает вслед за хозяином. Я слышу их шаги на лестнице – звонкие, радостные – человеческие, и тихие – звериные. Пожав плечами, снова поворачиваюсь к экрану.
- Что это было? – удивленно спрашивает сестра.
- Одинокий бедолага, - качаю головой. – Ему и надо-то было – всего лишь поговорить с кем-нибудь. Но кто готов слушать? Никто, кроме таких, как я.
- А откуда у него тигр? – интересуется Соня. – Да еще такой редкий. Они ведь редкие, да? Тигры-альбиносы?
- Неправильный вопрос, - усмехаюсь. – Лучше спроси, что он такое?
- А что он такое?
- Часть его мира. Как для меня – этот кабинет, эти бумаги на столе и... – я чуть не произношу запретное: «как ты, Соня», но вовремя прикусываю язык. – К сожалению, - вздыхаю, - никого не интересуют чужие миры. Каждый погружен в свой, собственный... И на других даже не смотрит. А человеку нужно, чтобы кто-нибудь его увидел и принял. Такого, как есть. Со всеми его шляпами и тиграми.
Я выглядываю в окно и вижу, как парень с тигром выходят из-под крыши подъезда под холодное осеннее солнце. Одновременно задирают головы и смотрят вверх, словно прощаясь. Я машу им рукой. Паренек улыбается, на нем нет шапки, и его влажные волосы растрепались. Ветер шевелит их, ворошит на обочинах сор, метет по дороге красные листья. Девочка-осень в ярком пуховике бросает метлу на пегий газон, весь в золотых и алых пятнах, и подходит к этим двоим, что-то спрашивает, заразительно смеется. В какой-то момент мне чудится, что тигр – и не тигр вовсе, а большой белый пес с висячими, как у спаниеля, ушами и грязными разводами на шкуре. «Куда подевалась та собака?» - хочется спросить мне у сестры, но я знаю, что она не ответит. И я смаргиваю наваждение. Парень, мой бывший пациент, и дочка нашего дворника стоят на тротуаре и разговаривают. Потом девчонка наклоняется и сперва нерешительно, а потом все смелее треплет тигра по холке.
Я отворачиваюсь от окна.
Сестра задумчиво кивает, покусывая нижнюю губу. Наверное, сейчас мы думаем об одном и том же – о далеком, из детства, незначительном, по правде говоря, эпизоде. Но это – наше общее воспоминание, та тонкая ниточка, которая связывала нас раньше и будет связывать всегда. Наша общая с Соней сказка.
Голос сестры становится задушевным.
- Да, Йон... Шляпы и тигры... Ты сейчас вспомнил наш домик на дереве? Да?
- Конечно, - улыбаюсь я.
И мы оба, задержав как по команде дыхание, ныряем в прошлое, словно в глубокое озеро. В холодные и прозрачные, как слезы, воды времени. А там, на дне...
Домик на дереве. Его сколотил для нас дядя Фриц из неоструганных досок и укрыл заботливо в солнечно-изумрудной гуще – в ветвях старого каштана. Он получился совсем не большим, этот домик, наверное, не намного просторнее собачьей будки. Я и моя одиннадцатилетняя сестра едва помещались в нем. Но только в первый момент. Стоило нам, поднявшись по лесенке и протиснувшись в узкую дверь, встать коленями на дощатый пол, как стены растворялись. Мы оказывались в пещере, где хранится заколдованный сундук. Или в хрустальном дворце. Или в древнем лесу. Это был портал в иное, сказочное измерение. Крепко держась за руки, чтобы, не дай Бог, не потеряться в чужом краю, мы с Соней шепотом рассказывали друг другу о том, что видели вокруг. Вернее, рассказывала, в основном, она, а я слушал. Распахнув глаза и затаив дыхание. И пространство вокруг нас наполнялось живыми чудесами.
В заколдованном сундуке, говорила сестра, спрятано сокровище. Что это такое, я, тогда еще маленький, не до конца понимал. Возможно, думал я, сокровище – это бабушкины разноцветные платки, которые мне не разрешалось трогать. Или мамина лисья шубка. А может, ее обувь – многочисленные туфли из приятной на ощупь кожи? Такой мягкой, что ее можно процарапать ногтем. Туфли всех цветов и фасонов – на каблучке и без, лодочки, босоножки, красные, черные, белые, белые в черную полоску и светло-бирюзовые, как ее самое праздничное голубое платье? Замшевые осенние сапожки? Или зимние – на коричневом меху? А может, в том сундуке лежат старые фотографии? Бледные, но цветные или полустертые, рыже-белые, выцветшие, как прошлогодние листья, фигуры в странных нарядах и строгие, печальные лица. Наши предки. Далекие и близкие, жившие когда-то до нашего с сестрой рождения, и даже до папиного и маминого рождений. Они кому-то были дороги. Кто-то их любил. Они дали нам всем жизнь, как древесные корни дают жизнь ветвям и листьям. Что ж. Маленькие дети вовсе не так глупы, как считают взрослые. И уже тогда я осознал, что сокровище бывает не только звонким и блестящим. И разве я был не прав?
В хрустальном дворце жил король. Правда, мы с Соней его ни разу не видели, слышали только, что он сам – как бы хрустальный, прозрачный, как речная креветка. Но почти каждый день он устраивал пир, и столы ломились от всяких угощений – чипсов, яблок, орешков и моих любимых конфет. И напитков подавали вдоволь – фанта, кока-кола, а для меня – вишневый сок. Пить что-то, кроме воды, молока и соков мне не разрешали родители. Но и колу с фантой я попробовал – тайком от них. А от шоколадных конфет у меня в то лето испортились зубы. К счастью, молочные. Королевская еда не пошла им впрок.
А в лесу росли не деревья, а папоротники, густые, темные, высотой с трехэтажный дом. И мягкий, как перина, мох в полумраке испускал тусклые зеленые лучи. Нам с сестрой нравилось прыгать в нем, как в кровати с пружинами, или лежать, голова к голове, и смотреть, как облака плывут сквозь перистые верхушки папоротников.
Вы скажете: глупости, игра. Что ж, если и так, это была самая чудесная игра на свете. Но наше с сестрой счастье длилось недолго. Мы сидели в пещере, в той самой, где хранился сундук и где недавно завелся дракон – очень жадный и опасный. Его якобы приставили охранять сокровище. А мы с Соней, расположившись на мягкой песочной подстилке под гирляндой сталактитов, ели конфеты и обсуждали, как его победить. Непростая задача. И не то чтобы нам так нужен был этот сундук. Но как в сказочной стране прожить без приключений? И вдруг, откуда-то снаружи, из другого мира, послышался шум, шаги, скрип деревянной лестницы. И в просвете возникла мамина голова. Я даже подумал сначала, что это коварный дракон принял облик нашей мамы... Но нет. Это, действительно, была она. И в ее полных отвращения глазах вдруг отразился весь наш маленький чудесный мирок, островок нашей с Соней мечты – а затем съежился и увял.
- Ну вы только посмотрите! – возмутилась мама. – Какие же вы все-таки свиньи! Весь пол замусорили! Сидите в грязи, и хоть бы что! Вы еще хрюкать не начали, вы, двое? Говорила я Фрицу, что все это ерунда, баловство... Домик на дереве! Зачем двум таким неряхам домик на дереве, когда вы в своей комнате убраться не можете? – она всплескивала руками, качала головой, словно не в силах поверить, что это ее дети учинили такое безобразие. - Соня, стыдно! Ты же большая! Какой пример ты подаешь брату!
Она продолжала ворчать, отчитывая нас, а мы сидели понурившись. Волшебство упорхнуло. Мы тогда не знали, что это навсегда, но уже чувствовали, что случилось непоправимое. Заколдованная пещера исчезла, ее сверкающие своды, изящные сталактиты, похожие на толстые каменные сосульки, сундук с сокровищем, следы дракона на мягком песчанике... Мы снова очутились в тесном, грубо сколоченном домике в кроне старого дерева. Действительно, замусоренном. На грязном дощатом полу валялись фантики от конфет, веточки, листья, каштаны, пробки, банки из-под фанты и кока-колы, салфетки, одноразовые тарелки, носовые платки и бумажные стаканчики. Все смятое, раздавленное, испачканное. При виде этого беспорядка и убожества я чуть не заплакал, а Соня покраснела – кажется, с ног до головы. По крайней мере и лицо ее, и шея, и острые локти и коленки под коротким платьицем стали пунцовыми от стыда. Мы молчали и прятали друг от друга глаза.
Конечно, мы убрались в домике, выбросили весь мусор и подмели пол. И еще несколько раз пробовали там играть. Но портал в сказку закрылся. И пещера, и королевский дворец, и папортниковый лес – остались где-то по ту сторону невидимой, но прочной границы. Мы иногда их слышали – как далекий шум, как ветер в кронах, как тихое пение или гитарные переборы в тумане, на другом берегу. Но попасть туда не могли. И нам стало скучно.
Я всегда удивлялся Сониной способности угадывать мои мысли. Мы как будто думаем в унисон, хоть это и невозможно. Вот и сейчас, она смотрит мне в глаза, и мы оба переживаем одну и ту же историю, и, наверное, будем переживать ее снова и снова. А что нам еще остается? Наш мир раз и навсегда поставлен на повтор, и что-то изменить ни я, ни она уже не в состоянии.
- Мама любила чистоту, - грустно произносит Соня. – Чистоту и порядок. Иногда мне кажется, она любила их больше, чем папу, бабушку или дедушку, или дядю Фрица. Больше, чем нас.
- Тебе не кажется, - отзываюсь я нехотя.
Нехорошо говорить так о собственной матери, но разве то, что случилось с сестрой, не ее вина? Неужели тарелка из какого-то разнесчастного сервиза оказалась для тебя, мама, важнее собственной дочери? Я знаю, что этот вопрос некому больше задать. Мамы нет рядом. А Соня, наверное, ничего не помнит. Впрочем, я понятия не имею, в какой момент обрываются ее воспоминания. Мы никогда не говорим об этом, избегая мучительных тем. Удивительно, но неужели мы до сих пор боимся причинить друг другу боль? Похоже, что так.
Бывает чистота живая. Белизна снега. Прозрачность родниковой воды. Яркость огня и бирюзовая нежность весеннего неба. Но в нашем доме царила чистота мертвая, неуютная, как в больнице или в каком-нибудь хосписе.
А моя сестра, сколько ее помню, всегда возилась с какими-нибудь зверятами. Особенно любила их кормить и лечить. Мазать йодом пораненные лапки. Бинтовать хвостики. Выкармливать детенышей из пипетки. Ежики, белки, кролики, птенцы-слетки, котята... Конечно, все это тайком от мамы, в сарае или в саду. Помню, как мы с ней бегали однажды по всему поселку, искали дом для приблудного щенка. Нашли... Как Соня радовалась! Мы потом навещали его чуть ли не каждый день, видели, как он растет. А потом сестра принесла откуда-то лисенка и спрятала его в нашей комнате, внутри книжной полки. Почти неделю он там жил, питаясь сырым куриным фаршем, размоченным в молоке, пока его не обнаружила мама. Скандал она устроила страшный. Наверное, самый ужасный за все наше с сестрой детство – если, конечно, не считать последнего. Но об этом позже. А тогда мама кричала так, что слышали все соседи, топала ногами и клялась в следующий раз выгнать Соню из дома, если та опять притащит с улицы какую-нибудь тварь. Папа ей поддакивал, правда, без воодушевления. Не то чтобы наши с сестрой родители не любили животных... Хотя нет, не любили. Нас даже в зоопарк не водили ни разу, хотя и я, и Соня очень хотели посмотреть на обезьян и слонов. Помню, как раздраженная мама швырнула мне книжку: мол, на, любуйся. Мало тебе картинок?
Куда в конце концов делся лисенок, я так и не понял. Отнесла ли его Соня в лес или отдала кому-нибудь из соседей? Я только надеюсь, что зверек выжил. Хорошенький он был, смешной... Я и сам к нему привязался. А сестра плакала. Целый день – и тоже тайком от родителей, забравшись с ногами на кровать и забившись в угол. Не прошло и трех месяцев, как она привела в дом огромного грязного пса. Не знаю, чьего, вероятно, беспризорного. Хотя бездомных собак я в нашем поселке не встречал. У нас все и всегда было чисто и аккуратно. Домики словно кукольные. Трава и кусты – пострижены. Цветы – на клумбах, а не где попало. Впрочем, прямо за последним двором – отсеченное от него дорогой – расстилалось поле, а на нем – разноцветье и разнотравье, и хищные птицы реяли в потоках воздуха, распластав под собой широкие тени и высматривая внизу крольчат или мышей-полевок. И струилась над землей золотая пыльца, от которой мама сразу начинала чихать, жалуясь на аллергию. Так что, думаю, бедолага-пес каким-то чудом забрел к нам из города, а может, его высадили из машины где-нибудь в лесу или на краю поля. А моя сестра его пожалела и привела в дом, пока родители были в гостях.
Уже стучался в наши двери холодный и дождливый ноябрь, и день клонился к закату, а ветер дул порывами, сгоняя к горизонту заалевшие облака. Но они все не кончались – шли и шли вереницей. И ярко светил за окном осенний клен. Большой белый пес с черными разводами на шкуре прошел по комнате, оставляя на паркете грязные следы. Соня налила ему суп в тарелку от английского сервиза – в ту, что с синими деревьями и пастушками, в любимую мамину. И, перехватив мой взгляд, улыбнулась:
- Ничего, братик, я все вымою и уберу.
Так бы она, наверное, и сделала, не вернись родители из гостей раньше обычного.
На этот раз мама не стала ни кричать, ни топать. Она словно задохнулась при виде сервизной тарелки с остатками супа, грязи и желтых листьев на полу, и собаки, с теленка ростом, нагло возлежащей на чистом диване. Застыла посреди комнаты, и как выброшенная на берег рыба, то открывала, то закрывала рот. Тем временем папа схватил швабру и буквально вымел непрошенного гостя за порог. Пес рычал и поджимал хвост. А мама, прийдя в себя, молча и цепко взяла сестру за плечо и подвела к двери.
- Вон, - прохрипела она. – Убирайся.
Помню, как Соня надевала пуховик, не попадая руками в рукава и беспомощно оглядываясь на нас. Словно надеялась, что мама передумает. Что все это только шутка. За окном, между тем, совсем стемнело, и ветер завывал, как голодный волк, обгладывая деревья и кусты до костей, до мокрых черных скелетов. Застегнувшись и обмотав горло длинным шарфом, Соня шагнула на крыльцо – и тяжелая дверь захлопнулась за ее спиной.
А после родители молча пили чай на кухне и, спустя, наверное, полчаса мама пробормотала:
- Ничего, пусть погуляет, подумает...
А еще через час – вышла звать Соню назад, в дом. Вот только сестры нигде не было. Она словно растворилась в зыбкой темноте, в осеннем холоде, ветре и мелкой, колючей мороси. И собака пропала. Возможно, они ушли вместе. А может, и нет.
Полночи родители бегали по поселку, звали Соню, обыскивали каждый переулочек, перебудили всех соседей. Мне велели сидеть дома и никуда не выходить. И, вообще, ложиться спать. Но я все-таки вышел на крыльцо и стоял, облокотившись на влажные перила и прислушиваясь к далеким крикам. Уже и не вспомню, о чем я тогда думал. Кажется, ни о чем особенном, а просто вдыхал грибной запах листвы и, запрокинув голову, смотрел на серебристые по краям ночные облака. Они плыли и плыли, мимо луны, маленькой и блеклой, словно подернутой беловатой дымкой. Мимо колокольни и острого шпиля старого костела. Над слабо блестящими, мокрыми крышами. И такой покой царил, казалось, и на земле, и в небе, что не верилось ни во что плохое. И уж тем более, мне и в голову не приходило, что мою любимую сестренку я видел этой ночью в последний раз. Утром папа и мама обратились в полицию.
Соню искали. По всему поселку и в лесу – с полицейскими собаками. И даже в озере – водолазы. Но она исчезла. Возможно, добралась пешком до станции и села в первый попавшийся поезд. Пассажирский или товарный. И Бог знает куда он ее увез. Такое случается, успокаивали нас в полиции. Подростки иногда сбегают из дома, и найти их непросто. Но вы не отчаивайтесь, сказали нам. Может быть, она вернется сама, ваша девочка. Или кто-нибудь сообщит о ней.
Сестра не вернулась. Ни через год, ни через два. Нашу семью словно накрыло глубокой печалью. Не знаю, о чем на самом деле шептались по вечерам родители. Но я почему-то был уверен, что о Соне. А потом их вызвали в другой город – якобы на опознание. Об этом случайно обмолвилась бабушка, когда я – наивная душа – поинтересовался, почему она плачет. Мне родители ничего не сказали.
Понятия не имею, чем все в итоге закончилось. Не было ни похорон, ни траура. Сонина фотография в рамочке так и стояла одиноко на полке в шкафу, пылилась и выцветала, а через какое-то время перекочевала в выдвижной ящик, под замок. Теперь я не мог на нее даже взглянуть. И бабушка как воды в рот набрала. А вскоре и вовсе слегла после инсульта. Неделя – и ее не стало. Да, забыл сказать, что мама больше не драила до блеска наш дом, а вместо этого бродила вечерами по улицам, в любую погоду, без цели и определенного маршрута. Заглядывала в чужие сады, пересекала дорогу и уходила в поле, в лес, блуждала, как во сне, вокруг небольшого, но глубокого лесного озера. Иногда ее видели на железнодорожной платформе – она провожала взглядом поезда. Может быть, мама продолжала искать Соню.
И я ее понимаю. Иногда кажется, что потерянное где-то совсем рядом. Только протяни руку – и вот оно. Но нет, его не вернешь, как реку не обратить вспять, сколько ни проси, сколько ни погружайся мыслями в прошлое. Как ни пытайся его исправить. В этом неумолимость времени. Оно жестоко, но справедливо.
Соня глядит на меня с экрана, подперев щеку раскрытой ладонью. Смотрит вопросительно и слегка тревожно. Знакомый до боли взгляд. Наклон головы. Чуть сдвинутые к переносице тонкие брови. Хмурится... Словно хочет что-то сказать, но медлит, боится попасть впросак. А может быть – дразнит. Ее не поймешь. Еще минута – и по губам пробежит улыбка, загорится в глазах, ямочками украсит щеки. По сути я общаюсь с нейросетью, впитавшей привычки, воспоминания, любимые словечки и жесты моей сестренки. Нацепившей на себя ее повзрослевшее лицо. Иногда я думаю, что настоящая Соня все-таки жива и выглядит сейчас совсем по-другому. Ей уже за тридцать. Живет в каком-нибудь большом городе, в самом сердце человеческого улья, в безликой многоэтажке. Коротко постриглась. Ходит летом в рваных джинсах и куцой майке, а в холодную погоду – в таком же красном пуховике, как у девочки-осени. Красит волосы в синий или оранжевый цвет. В пупке у нее пирсинг, а в ушах – дырки в монету величиной. А может, она вышла замуж, растолстела, родила двоих или троих детей. И, наверное, она не запрещает своим малышам таскать домой кого угодно: собак, кошек, раненых птичек. Да хоть крокодилов! А может, ее дети уродились в бабушку и кричат при виде соринки на полу, и ненавидят животных. Все возможно.
- Эй, братик, - вторгается в мои мысли Сонин голос, - о чем задумался?
- Да так.
- Что-то вспомнил?
Я качаю головой. Тебя вспоминаю, Соня. Ты-то себя помнишь? Знаешь, кто ты?
Должно быть, последний вопрос я произнес вслух, потому что ее взгляд становится пытливым.
- Конечно, знаю. А как насчет тебя? А, Йон?
Беспомощно пожимаю плечами.
- А что я?
- Думаешь, ты чем-то отличаешься от меня?
Неужели она разозлилась? Нейросеть способна злиться? Я мнусь, не решаясь сказать правду. Боюсь обидеть Соню, хоть она и компьютерная программа. Но для меня она живая. Моя любимая сестра.
- Йон... – ее голос становится мягким, как прикосновение кошачьей лапки, - что случилось с нашими родителями? Где они?
Я вздыхаю.
- Не знаю, Соня. Я давно их не видел. А что?
Мне вдруг становится неуютно, страшно, тоскливо. Но кошачья лапка уже выпустила когти и царапает по сердцу. Конечно, я могу встать и, выключив компьютер, пойти домой. Могу закончить этот разговор одним нажатием кнопки. И Соня не вскочит, не побежит за мной. Не заставит выслушать. Ей не пробиться сквозь холодное стекло экрана, сквозь безжалостную команду «включить-выключить». Но...
- Где ты живешь? – наседает сестра. - Где наш бывший дом?
- Где-то.
Я машу рукой.
- Вот именно, Йон. Где-то... А ты? Что с тобой? – она заглядывает мне в глаза. – Ты такой, как раньше? Скажи, ты можешь остановить солнце в зените? Или уронить его за горизонт, как письмо в почтовый ящик? Ты видишь жнецов в небе?
- А ты? Ты их видишь? – невольно вырывается у меня.
- Конечно, - кивает Соня.
Судорожно пытаюсь вспомнить, когда и зачем я рассказал ей про жнецов. А внутри меня словно занимается заря. Я пытаюсь ее удержать, как привык удерживать солнце за краем ржаного поля – когда хотелось немного продлить ночь. Но свет разгорается – против моей воли – все ярче и ярче.
Зачем? Я ничего не хочу знать.
- Ну и чем ты отличаешься от меня? – спрашивает сестра.
Я молчу, снова погружаясь в глубокие воды памяти.
Сестры уже нет. Бабули тоже. А мне одиннадцать или двенадцать... Мечтательный, немного не от мира сего мальчишка.
Помню наш дом. Вернее, бабушкин, доставшийся нам по наследству. Он высокий и узкий, голубой с белыми ставнями, а на крыше у него растет мох, трава и даже тоненькая березка. Мы переехали в него сразу же после бабушкиной смерти, потому что в нашем прежнем доме маме чудились по ночам какие-то шаги. Она не могла спать, будила папу, и оба они, закутавшись в теплые одеяла, сидели до утра на кухне и курили. Выходя к завтраку, я едва мог дышать от плотных, висящих над столом клубов дыма. Сперва аккуратный, под конец бабушкин дом выглядел запущенным. Каким-то одичавшим, что ли. Как и сад, затянувшийся в последние год-два колкими кустами ежевики. Как и проросшая сорняками старая песочница.
Но я его любил, этот дом. Он был живой, полный всяких гнезд, осиных, птичьих, паучьих – мягких белых коконов, из которых осенью вылуплялись крохотные паучата... Со стороны сада – увитый плющом, и летом, и зимой полном разных насекомых.
В то последнее лето какая-то серая пичуга вывела птенцов прямо под нашей крышей и без устали таскала им червяков с соседского огорода. А если, встав у стены, прислушаться, то можно было уловить их слабый писк. Пару раз она прилетала к нам на крыльцо – птица-мать, маленькая и невзрачная, чуть крупнее воробья. А потом один птенчик выпал, но не разбился, а лежал на мокрой земле, крохотный и жалкий. Комок не перьев даже, а тонких косточек под розовой кожей и немного пуха. Шел дождь, с деревьев и карнизов текла вода и собиралась в лужи. Птенец чуть не утонул. А вдалеке, помню, грохотал гром, и уже что-то посверкивало в тучах, и ветер бил наотмашь, так что трудно было удержаться на ногах.
Я мог бы взять птичьего малыша с собой, положить в какую-нибудь коробку и выкармливать, пока он не оперился бы и не научился летать. Сестра бы так и сделала. Птичка – не собака, ее легко спрятать. Да и мама последнее время не заглядывала в мою комнату. Но я – не Соня. Возиться со зверятами – это не мое. Я и не умел, если честно. Но и бросить его, беспомощного, тоже не хотел, хотя бы в память о сестре я должен был ему помочь. И я решил вернуть птенца в гнездо.
С огромным трудом вытащил из сарая выдвижную лестницу. Прислонил к стене и начал взбираться, цепляясь за ступеньки одной рукой, а другой – придерживая оттопыренный карман с несчастным найденышем. Высоты я не боялся. С ней я с малых лет на «ты». Бывают души, робостью или алчностью пригнутые к земле. А моя всегда тянулась к небу. Куда я только не лазил, и на деревья, и по чердакам, и на колокольню поднимался. Однажды папин знакомый взял меня с собой в кабину подъемного крана. Помню, какой восторг я тогда испытал – почти мистический. До облаков, казалось, было рукой подать. Один шаг – и я поскакал бы по ним, как по кочкам, побежал вприпрыжку по синей тверди, как по припорошенному облачным снегом льду. Страх – это гири на ногах. А восторг – крылья. Так что упасть я не боялся и, упорно карабкаясь, достиг уже самой крыши. Протянул руку и вслепую, наощупь сунул птенца во что-то теплое и мягкое. Уверенный почему-то, что это и есть гнездо. И подумал, что пора спускаться обратно, иначе весь промокну, да, собственно, уже промок. Но замешкался, посмотрел вниз и зашатался. И раскачивалась лестница на сильном ветру. И качалось небо в грозовой дымке черных, как сажа, облаков. И земля подо мной ходила ходуном, будто лодка в штормовом море. Мне в лицо сыпалась откуда-то солома, сухая трава, клочки мха, острые дождинки, камешки, песок. В какой-то момент я почувствовал, что лестница подо мной летит, и я лечу вместе с ней. Вместе с ветром, дождем и травой. Но и в те последние мгновения страха не было, а только легкость и радость полета. На этом мои детские воспоминания обрывались.
- Так что же случилось? – растерянно спрашиваю я сестру. – Я упал и свернул себе шею? Там было не так чтобы очень высоко. Но упасть можно по-разному.
- Откуда я знаю? – искренне удивляется она. – Если не помнишь ты, то мне-то откуда знать?
- Действительно, откуда... – бормочу я. – Так что получается? Мы оба с тобой мертвые?
Но Соня возмущенно встряхивает головой, словно сама мысль о смерти кажется ей кощунственной.
- Нет, Йон. Мы не мертвые. Мертвые тела гниют в земле. Души, наверное, пируют на небесах. А мы – ни то и ни другое. Мы – ненастоящие.
Уже понимая, что она права, я продолжаю спорить.
- Это ты такая, - говорю обиженно. – Ты живешь внутри моего компьютера. А я – среди людей.
Сестра хохочет, показывая идеально ровные, белые, как на плакате в кабинете дантиста, зубы.
- Это потому, братик, что ты их любишь. А я всегда любила животных.
Прежде, чем я успеваю ответить, Соня отодвигается от экрана, и я впервые вижу то, что находится за ней. То, что раньше мне казалось всего лишь размытым фоном. Маленькая светлая комнатка. Кушетка у стены, застеленная простыней. Белые занавески на окне, сквозь которые в комнату затекает ласковое закатное солнце. И такой же белый шкаф со стеклянными дверями. А за ними – пузырьки, баночки, коробочки – какие-то лекарства. А на кушетке, на шкафу и прямо на полу – щенки, котята, зайцы, белки, ежи, лисы, волчата, олененок с забинтованной ножкой и веселыми желыми пятнышками на спине, птицы мелкие и крупные, воробьи, сойки, вороны, горлицы... даже сова...
- Мои маленькие друзья, - говорит Соня с нежностью. – Я им помогаю. Помнишь совенка? Ну, того, которого мы нашли в лесу? Я не смогла его спасти. Не сумела выкормить. А здесь – получилось! Смотри в какого красавца он вырос!
Словно понимая, что ее хвалят, сова хлопает крыльями и громко ухает.
- Но это же... – я не нахожу слов.
- Да, - Соня вздыхает. – Мы не можем сделать мир более настоящим, чем мы сами. Но мы можем жить в нем так, как хотим. Как мечтали когда-то. Я лечу животных, и никто на меня за это не кричит, не ругается, не грозится выгнать из дома. Это мой дом, мои звери, моя жизнь. Я счастлива, Йон.
Я медленно киваю. Нет больше смысла притворяться – ни перед собой, ни перед Соней.
- У меня была другая мечта, - улыбаюсь задумчиво, точно сквозь мутное стекло вглядываясь в далекое, золотое... в будущее, которое не свершилось. Или свершилось? Как знать! – Помнишь, у Сэлинджера. Ловец во ржи. Я очень хотел вырасти и стать таким – ловить непослушных детей на краю пропасти. Глупо, да?
- Совсем не глупо! – возражает сестра. – А очень здорово! Ловец во ржи... Я рада, что у тебя получилось.
- Получилось? – переспрашиваю.
И сам себе отвечаю, да, получилось. И пусть те, кто ко мне приходят, давно уже не дети. Но разве не каждый из нас – неразумный ребенок в душе? Да, и я тоже. Погибший в одиннадцать лет, я, наверное, так и не смог до конца повзрослеть. Должно быть, в той, покинутой мной жизни взрослеют иначе... Но я сделаю для этих людей все, что могу. Я протяну им руку и буду удерживать над пропастью изо всех сил, пока они не нащупают почву под ногами.
Но что такое пропасть в мире, где нет смерти? Просто дыра в земле. Или просто отчаяние, черное, как ад, тоска, мрак, одиночество, беззвездная ночь. Я хочу зажечь звезды для всех несчастных, стоящих на краю. Для тех, кому больно. Кто устал от насмешек. Кто ищет – и не находит. Кто стучит, но ему не отворяют. Для тех, кто потерял надежду.
- Ладно, младший братик, - вздыхает Соня, - тебе пора, да и мне тоже. Надо кормить всю эту ораву. Видишь, их сколько? Скучать не дают! - она делано хмурится, но в глазах искрится радость. – Забегай в гости, Йон.
- Но как? – удивляюсь я. – Как тебя найти?
Она улыбается.
- Найдешь, если захочешь. Иди по тропинке, через ржаное поле. Иди долго-долго. Через лес, мимо озера, через поселок... Он похож на поселок нашего детства, но там нет ни бабушкиного дома, ни родительского. Того, в котором мы выросли. Я проверяла. Дороги назад нет, Йон. Но есть просто дорога. Иди по ней – и найдешь меня.
- Да я каждый день по ней хожу, по этой тропе! Как же мы еще ни разу не встретились?
Соня машет рукой, смеется и отключается. Экран темнеет.
Я спускаюсь по лестнице и выхожу из подъезда, с наслаждением вдыхая холодный осенний воздух. Метла девочки-осени по-прежнему лежит на газоне, но ее самой нет. Ушла. И листьев на дороге меньше не стало. Их разноцветный ковер шуршит под ногами, а еще не облетевшие ладошки клена ловят яркое солнце.
Золотом полыхает сжатое поле. Я присаживаюсь на корточки, провожу ладонью по колючей стерне. Тропинка ныряет в жнивье и устремляется прямо – упираясь в далекий, зубчаный горизонт. Она может привести к дому Сони. А если пойти дальше, то может привести на небо. На него можно вскарабкаться, как на синюю гору, как на огромную, прозрачную глыбу льда. Я встаю и запрокидываю голову. Раньше, для того, чтобы увидеть небесных жнецов, мне приходилось долго щурится, искать подходящий угол зрения, а сейчас достаточно просто взглянуть.
Небо надо мной – ожившая картина Ван Гога. И жатва там сейчас в самом разгаре. Люди в белоснежных одеждах, похожих на римские тоги, ловко орудуют серпами, жнут золотые колосья солнца, вяжут в снопы и – по-старинке – грузят на телеги. Чтобы наступила ночь, надо убрать все лучи до последнего. И жнецы спешат, пот струится по их загорелым лицам. Они вытирают его широкими рукавами и снова принимаются за работу. Жнецы знают: без их труда тьма не опустится на землю, и мир не отдохнет. А утром светило, поднявшись над горизонтом, снова засеет небесное поле лучезарными всходами. И все повторится.
Я смотрю из-под ладони, среди облаченных в белое фигур выискивая одну – до боли знакомую. Бабушка! Я машу ей рукой, но она не видит. Ей не до меня – она торопится отделять день от ночи. Колосья и острый, как молодой месяц, сверкающий серп мелькают в ее проворных руках.
Она всегда спешила. Словно надеялась за отпущенный ей срок переделать всю работу в мире. С весны и до поздней осени возделывала свой сад и маленький огородик. Стригла и подвязывала деревья, белила стволы, сажала растения, боролась с сорняками и вредителями. Зимой чистила дорожки от снега. Она сама покрасила дом в нарядный голубой цвет. Сама построила сарай для тяпок и лопат, заложила в саду альпийскую горку, остеклила теплицу для огурцов, чинила забор и крышу. С утра до ночи бабушка не разгибала спины и на возмущенное мамино «ну сколько можно, посиди уже, наконец, спокойно» отвечала: «На том свете отдохну!»
И знаете, как это звучало? Как похоронный звон. Не так страшил бабушку тот свет, как это вынужденное безделье. Работа – это жизнь, повторяла она нам с Соней. Движение – это жизнь. А покой – смерть. Вот такой она была, наша бабушка – беспокойной.
Помню, как я, растерянный, стоял над ее могилой и думал: «Вот все и закончилось». В райских кущах праведники целыми днями возлежат на облаках, играя на арфе и распевая хвалебные гимны Всевышнему. Она даже приснилась мне однажды – худая и несчастная, с ангельскими крыльями за плечами и каким-то музыкальным инструментом в руках. Только это была не наша бабушка, а ее бледная тень. Бесплотная и грустная.
Так я думал – и жалел бабулю до слез, пока однажды, возвращаясь домой через ржаное поле, не поднял глаза и не увидел в небе жнецов. Они вязали солнечные снопы, утирали пот, смеялись и пели, шагая по облакам. Не праздное шествие унылых ангелов, а радостный труд счастливых людей. И моя любимая бабушка, конечно, была среди них.
Поле земное и поле небесное, и мы – настоящие. Мои волосы треплет прохладный вечерний ветер. А я стою посреди золотого жнивья и смотрю, как солнце медленно уходит за горизонт. И как падают в телегу последние снопы, а там, где колосья сжаты и небо потемнело, начинают свое извечное кружение ночные светляки – яркие голубые звезды.