— Как вы здесь живёте? — спросил Сычевский.
— Студентам духовной миссии живётся бедно, — пожаловался Леонтьевский.— Годовой оклад жалования у нас всего 500 рублей серебром и за казённый кошт квартира, сам видишь какая, вороватая китайская прислуга и скудное пропитание. От богдыхана мы получаем каждый месяц кормовых серебром по 1 ляну и 5 чинов и по 3 четверика* пшена сорочинского**. И на платье раз в три года 20 лянов.
*Четверик — старинная русская мера сыпучих тел. Равна 26,24 л.
**Сорочинское пшено — так в России называли рис.
— А сколько получает начальство? — поинтересовался Сычевский.
— Сие мне не ведомо, — ответил Леонтьевский, выражением своего лица показывая, что это ему совсем не интересно. Но тут же не сдержался и подробно доложил: — Говорят, годовой оклад жалования начальника миссии составляет 2000 рублей серебром, иеромонаха — 1200 рублей, иеродиакона — 900 рублей. И от богдыхана им всем в месяц платят оклада по 4 лана и 5 чинов да кормовые дают пшеном, как и нам, по три четверика. Через каждые три года выдают на делание платья архимандриту 40 лянов, а иеромонаху и иеродиакону по 30 лянов. А они деньги на новое платье берут, а сами ходят в старых рясах и подрясниках.
Тут Леонтьевский пустился в размышления о христианских добродетелях:
— Старшие по званию учат нас, что справедливость есть высшая из всех добродетелей. А где она та справедливость? Была когда-то, да уж давно с луком и солью съели.
— А что такое лян?
— Внимай мне, я расскажу тебе про китайские деньги — серебряный слиток лян и медную монету цянь. Монета цянь пускается в обращение, нанизанная на веревочку по тысяче счётом, и сия низанка называется связкою. Тысячная связка для удобности разделяется на две связки по 500 цяней в каждой. Для быстроты счёта на связках одна сотня цяней отделяется от другой через перевязку веревочки. В Китае серебро год от года растёт в цене, и сегодня за один лян дают уже 1500 цяней, но завтра эта цена может упасть на 100 или даже на 150 цяней. В Китае ходит много фальшивых цяней — здесь монеты не чеканят, а отливают, потому их легко подделать. За 1000 фальшивых цяней дают 250 настоящих, а потом подмешивают на связке к 900 настоящим цяням по 100 поддельных. Связка из 1000 цяней весит семь русских фунтов, много таких связок в дорогу не возьмёшь — тяжело. Поэтому путешественники берут в дорогу ляны и по необходимости рубят их на кусочки. Обычно один лян рубят на десять кусочков, называемых чинами. Потом эти чины опять переплавляют в ляны. В Китае есть три вида государственных лянов — податной, складской и таможенный. Окромя этих трёх, есть ещё ляны пекинские, шанхайские, гуанчжоуские и других городов. И у каждого ляна чуток разный вес и проба чистого серебра. В обращении ходят и серебряные слитки с рисками стоимостью в 5, 10 и 50 лянов, от которых по мере надобности отрубаются кусочки в 1, 2 или 3 ляна. Для взвешивания серебра надо иметь при себе маленький контарик. В лавки к менялам лучше не ходи — не обвесят, так обсчитают. К нам на подворье по воскресеньям приходит крещёный албазинец, он проводит честный обмен. Вчера за 1 пекинский лян он брал 2 рубля 15 копеек серебром. А почему ты не записываешь? Ведь так не запомнишь. Повторяю ещё раз — пиши.
Сычевский достал тетрадь и взял на карандаш всё сказанное Леонтьевским.
А тот продолжал:
— И заруби себе на носу — в Китае везде принято торговаться. Если ты сразу согласишься с названной ценой, тебя перестанут уважать. Изначальную цену здесь завышают в два, а то и в три раза, а потом шаг за шагом постепенно снижают до нормальной. Это они не от жадности, для китайца поторговаться — самое развлечение. Поначалу кажется, что продавец и покупатель вот-вот подерутся — так они кричат и размахивают руками. А они, как только купля-продажа состоялась, чуть только не целуются и мирно расходятся. У китайцев есть специальный счёт на пальцах. Если покупатель и продавец ведут торг по-крупному и не хотят, чтобы посторонние всё слышали, то показывают друг другу цену пальцами, а то и прячут руки под платком и торгуются на ощупь.
— Да, живёте вы не в царских палатах, — заметил Сычевский, осмотревшись в комнате.
— Что правда, то правда, — со вздохом сказал Леонтьевский. — Обрати внимание — нутряная стена комнаты кирпичная и представляет собой тыльную часть печи, отапливаемой снаружи из центрального прохода. Но дров для отопления всегда недостаёт — дрова в Пекине очень дороги. Китайский служка натапливает печь один раз поздним вечером так, что к ней неможно притулиться от сильного жара, но к утру печка совсем остывает через окно, затянутое рисовой бумагой. И приходится до полуночи поворачиваться к печи то головой, то ногами, а потом до утра, надевши всю имеющуюся одежку и накрывшись одеялом из хлопковой ваты, сохранять в теле тепло. Ей-богу, зимой в монгольской юрте и то теплее. Но хуже всего приходится весной и осенью, когда печи не топят — тогда от большой сырости и пронизывающего холода уже не спастись ничем. Год-два в таком жилище, и у тебя ревматизм на всю жизнь. Летом другая беда — в самую жару приходится спать голышом, терпя укусы комаров, а если открыть окно, прохладней всё одно не станет, но гнуса налетит ещё больше. Непонятно, почему архимандрит не хочет устроить отопление наших комнат китайскими канами*, как это ему советует наш врач. Не потому ли, что зимой на отопление дома начальника миссии дров не жалеют, а летом его всю ночь обдувает веером служка-китаец. А одеяло у архимандрита из шёлковой ваты — в холод под ним тепло, а в жару — прохладно. Читал я в журнале «Христианские чтения», что валаамские отшельники живут в холодных скитах, перед троеперстным сложением греют пальцы у иконной лампадки, спят на голом ложе и круглый год ходят в рубище. Но мы же не монахи-отшельники, а студенты. А я так вообще человек светский и не принимал монашества. Студенческие комнаты, как вы сами видите, узки и тесны, половину их пространства занимает деревянный топчан. В такой стеснённой обстановке невозможно нормально заниматься ни самостоятельно, ни с учителями. И если летом от жары хоть как-то помогает охлаждённый на леднике хлебный квас, по кувшину которого нам выдают на день и на ночь, то в остальное время года студент спасается от сырости и холода питиём крепчайшей китайской водки, благо, она здесь очень дешева.
* Кан — глинобитная лежанка, внутри которой проходит дымоход печи.
Пригодных для жилья свободных комнат нет, поэтому, пока идёт смена старой и новой миссий, мы с тобой будем жить в моей комнате и спать на одном топчане. Не бойся, я не содомит — ложиться будем валетом.
— Картишками балуетесь — в банчок играете? — живо поинтересовался Сычевский.
— Нет, в дурня на щелбаны. Иначе здесь зимними вечерами от скуки умрёшь.
— Хороши ли маньчжурские и китайские учителя, преподающие вам свои языки?
— Эти учителя у нас долго не задерживаются.
— А что так?
— Зело вину преданны. Так что приходится учить маньчжурский и китайский языки самим — на базаре и в чайной.
— А как здесь насчёт женского полу? — резко изменил тему Сычевский.
— С этим, слава богу, всё в порядке. Кстати, не желаешь ли сегодня вечером посетить бардель?
— Желаю, — прямо ответил Сычевский, соскучившийся по женской ласке.
— Тогда пойдём сразу после обеденной трапезы.
— Пошто так рано?
— По пути я тебе покажу торговый хутун Дачжалань.
День был постный, четверговый. Все участники старой и новой миссий уже собрались в трапезной. Ждали только своих архимандритов, которые, как и положено начальству, запаздывали. Наконец, пришли и они. Пока передача имущества ещё не была завершена, отец Пётр по-хозяйски занял место во главе стола, а отец Вениамин как почётный гость сел на первое место по правую от него руку.
Архимандрит Пётр скороговоркой пробормотал молитву на благословение еды, наскоро перекрестил стол с яствами и сказал:
— Аминь.
— Аминь, — откликнулись все нестройным хором, из которого выделялся густой бас архимандрита Вениамина, сели на скамьи и приступили к трапезе.
К обеду были поданы гороховый суп, жареная картошка, квашеная капуста, пирог с грибами и овсяной кисель.
Сычевский взял деревянную ложку и зачерпнул из глиняной миски горохового супа. Суп оказался приторно-сладким.
Леонтьевский заметил его недовольную мину и пояснил:
— Вместо укропа повар-китаец, хоть кол ему на голове теши, заправляет суп фенхелем. Просто невозможно есть.
Когда дошла очередь до квашеной капусты, рот Сычевского словно обожгло адским огнём. Леонтьевский заметил и это:
— Любят китайцы приправлять изрядно кушанья острым красным перцем. Эх, горчички бы нашей вкусить. Ты киселём запей-то.
Вместо ржаного хлеба на столе были какие-то пресные на вкус булочки.
— Маньтоу называется, — прокомментировал Леонтьевский, — они их на пару готовят. Ешь-ешь, скоро привыкнешь.
— Пошто вы пекарню-то не устроили для выпечки хлеба?
— Была у нас пекарня, да забросили мы её. Хмель для хлебной закваске здесь все стены заплёл. А вот китайская пшеничная мука для хлебопечения непригодна — тесто из неё плохо подымаетя, и хлеб получается севший и кислый. А ржаной злак в Китае не произрастает вообще.
Раздался грозный окрик архимандрита Петра:
— Что там за переговоры ведутся? Вкушайте молча. Вот, наложу епитимью, будете знать!
Все разговоры за столом тут же стихли, и обеденная трапеза закончилась в полном молчании.
По окончании обеда отец Пётр прочитал молитву после вкушения пищи. И все стали расходиться.
Дожевывая на ходу кусок пирога, Леонтьевский сказал:
— Сейчас возьмём деньги и пойдём на Даджалань.
По пути они зашли в аптеку и купили рыбные пузыри, чтобы предохраниться от «французской болезни», которая, как сказал Леонтьевский, уже дошла до Китая через Кантон, где много иноземных моряков. Попетляв по узким хутунам, друзья оказались на улочке, где только-только могли разъехаться две встречные повозки.
— Пришли, — сказал Леонтьевский, остановившись напротив двухэтажного дома с крыльцом, украшенным горшечными цветами.
Над входной дверью красовалась большая вывеска с иероглифами.
— Цветочный домик, — перевёл Леонтьевский.
По обе стороны от двери были ещё две маленькие вертикальные вывески.
Леонтьевский перевёл и их:
— Мужчины, проведите время в приятном обществе младших сестёр госпожи Лу. Наши прекрасные цветы вы можете не только понюхать, но и сорвать.
— Это и есть бардель? — догадался Сычевский.
— Он самый. Недорогой, но вполне приличный.
Войдя в помещение, они сняли шапки, а навстречу им уже спешила сама хозяйка — госпожа Лу.
Правила посещения были просты. Заплатив малую связку чохов, в гостевой комнате можно оставаться до первого звона огненных часов*.
*Восковая свеча с отметками, каждая из которых означает один шичень (2 часа). В эти отметки вплавлены крохотные медные шарики. Когда фитиль догорает до отметки, шарик падает на медное блюдце в основании подсвечника, издавая звон.
Наши удальцы уплатили названную цену, и хозяйка заведения повела их на второй этаж.
В общей зале на плетеных ротанговых диванчиках скучало с десяток куртизанок. Все они, за исключением одной маленькой, были недурны лицами, или так казалось из-за искусного макияжа.
Увидев гостей, куртизанки изобразили на лицах радушные улыбки.
Леонтьевский уступил право выбора Сычевскому:
— Тебе какая из них больше глянется?
Сычевский взял за руку маленькую сестрёнку с некрасивым лицом, но зато с главным, по его мнению, женским достоинством — высокой грудью.
Когда они остались наедине, куртизанка жестами предложила ему зелёного чаю и засахаренных фруктов. А сама взяла пипу* и стала исполнять незамысловатую мелодию. Сычевский не выдержав муки ожидания, взял из её рук музыкальный инструмент и отложил его в сторону, а потом подхватил сестрёнку на руки и отнес на постель.
Долгое воздержание дало о себе знать, полетела на пол её и его одежда, а при первых ласках и снятый бычий пузырь.
*Китайская четырёхструнная лютня.
Но всё хорошее скоро заканчивается. Прозвонили огненные часы. Сычевский нехотя встал с кровати и начал одеваться. Обув правый сапог, он не нашёл левого. Заглянул под кровать — сапог бы там.
«Невтерпёж было», — усмехнулся про себя Сычевский.
На обратном пути Сычевский старался запомнить приметы местности, чтобы потом добираться до «Цветочного домика» без провожатого. К вечерней молитве, начинавшейся в пять часов пополудни, они опоздали. Но этот грех в старой миссии считался заслуживающим лишь устного пастырского порицания, да и того потом не последовало.