Я вернулся в Европу через Бомбей, лишь слегка прикоснувшись к дуновению пьянящего аромата чудес Индии с ее благородным, хотя и печальным духовным учением, которое только теперь начинает через «Ригведу» вдохновлять передовую европейскую мысль.
По дороге я остановился в Александрии и на неделю съездил в Каир, чтобы посмотреть на великие мечети. Я восхищался великолепной риторикой их архитектуры1, но влюбился в пустыню и ее пирамиды, а главное — в Сфинкса и его вечный вопрос о чувствах и внешнем. Таким образом, легкими, запоминающимися этапами, включавшими Геную и Флоренцию с их легендарными дворцами, церквями и галереями, я добрался, наконец, до Парижа.
___________________________
1 Риторика архитектуры, т.е. искусство композиции в архитектуре.
Не доверяю первым впечатлениям от великих мест, событий или людей. Кто может несколькими словами описать очарование чем-то бессмертным, ранее знакомым одним лишь названием, или первого взгляда на Париж молодого студента или художника из иного народа? Если он читал и думал об этом, а теперь вот оно — перед его глазами? Настоящая лихорадка охватит его в первые мгновения: слезы на глазах, сердце трепещет от радостного ожидания. Он будет блуждать и блуждать в этом мире чудес!
Однажды ранним летним утром я прибыл на Восточный вокзал французской столицы и сразу же отправил свой багаж на фиакре в отель «Ле Мёрис» на улице Риволи, тот самый старый отель, который хвалил романист Левер2. Затем я нанял маленькую «викторию»3 и поехал на площадь Бастилии. Обыденная жизнь уличных кафе не интересовала меня. Но когда я увидел Гения Свободы, вознесшегося над Июльской колонной, слезы наполнили мои глаза, и я вспомнил рассказ Карлайля о взятии Бастилии.
_____________________________
2 Чарльз Левер (1806—1872) — ирландский романист.
3 «Виктория» — открытая 4-хколесная коляска, запряженная одной лошадью.
Я расплатился с кучером и прогулялся по улице Риволи, мимо Лувра, мимо почерневших стен с незрячими окнами дворца Тюильри до Гревской площади с ее воспоминаниями о гильотине и великой революции. Ныне она слилась с площадью Согласия. Как раз напротив виднелся позолоченный купол Собора инвалидов, где, как он и желал, покоится прах Наполеона: «Я желаю, чтобы пепел мой покоился на берегах Сены, среди французского народа, так любимого мною».
Вот кони Марли4 скачут у входа на Елисейские поля, а на дальнем конце длинного холма — Триумфальная арка! Слова сами слетели с моих губ:
_________________________
4 Кони Марли — парные скульптурные группы, созданные скульптором Гийомом Кусту Старшим для парка и замка Марли. В годы революции их перевезли в Париж и установили у въезда на Елисейские поля.
Как комета сквозь туман светит далеко, —
И бесшумное воинство разливается <...>
По длинной тусклой дороге, по которой грохотала
армия Италии, продвигаясь вперед
Через большую бледную Арку Звезды!5
_____________________________
5 Строки из стихотворения американского поэта и дипломата Джона Милтона Хея «Походная песня».
Именно бескрайнее ощущение Истории этого великого народа впервые завоевало меня, а также их любовное восхищение своими поэтами, художниками, композиторами. Я никогда не смогу описать, какое волнение испытал, обнаружив на маленьком домике мраморную доску, где было написано, что сам де Мюссе когда-то жил здесь, и еще одну — на доме, где он умер. О, как правы французы, что у них есть площадь Малерба, и авеню Виктора Гюго, и авеню Великой Армии, и авеню Императрицы, хотя с тех пор она прозаически превратилась в авеню Булонского леса.
От площади Согласия я пересек Сену и пошел по набережным налево, вскоре миновал Консьержери6 и Сент-Шапель7 с их великолепными расписными окнами тысячелетней давности. Там, на Иль-де-ла-Сите виднелись башни-близнецы Собора Парижской Богоматери. Наконец, я свернул на бульвар Сен-Мишель и миновал Сорбонну, а затем каким-то образом затерялся на старой улице Сен-Жак, которую Дюма-отец и другие романтики описывали тысячу раз.
_________________________
6 Консьержери — бывший королевский замок и тюрьма в самом центре Парижа (1-ый округ), на западной оконечности острова Сите недалеко от собора Парижской Богоматери.
7 Сент-Шапель — небольшая часовня на острове Сите, часть старого королевского дворца, в котором короли Франции проживали до 1358 г.
Немного утомившись, наконец, оставив далеко позади Люксембургский сад с его статуями, которые следовало бы рассмотреть поближе, я свернул в маленькое бистро, принадлежавшее дородной и приятной даме, имя которой, как я вскоре узнал, было Маргарита. После превосходнейшего обеда я здесь же снял большую комнату на втором этаже, выходившую окнами на улицу. Всего за сорок франков в месяц. И с условием, что если ко мне приедет друг, то Маргарита поставит в комнате еще одну кровать за дополнительные десять франков в месяц и будет снабжать нас кофе по утрам и всякой едой, какую мы пожелаем, по самым разумным ценам. В этом месте я прожил яркие, золотые дни в течение трех райских недель.
Я набросился на французский язык, как обжора. Таков мой метод изучения языков, который я не рекомендую, а просто описываю здесь. Он позволил мне начать понимать разговорный французский уже к концу первой недели. Сначала я потратил целых пять дней на грамматику, выучив наизусть все глаголы, особенно вспомогательные и неправильные, пока не вызубрил их так же хорошо, как алфавит. Затем я за день прочитал со словарем «Эрнани» Гюго. А на следующий вечер отправился в «Комеди Франсез» — смотреть одноименную пьесу с Сарой Бернар в роли Доньи Соль и Муне-Сюлли8 — в роли Эрнани. Какое-то время быстрая речь и странный акцент озадачивали меня, но после первого акта я начал понимать, что говорят на сцене, а после второго акта ловил каждое слово и, к своей радости, выйдя на улицу, понимал все, что мне говорили. После той золотой ночи, наполнившей мои уши замогильным, полным трагизма голосом Сары, я без какого-либо труда сделал гигантский прыжок в познании французского языка.
__________________________
8 Муне-Сюлли, настоящее имя Жан-Сюлли Муне (1841—1916) — крупнейший трагический актер Франции XIX в.
На следующий день в ресторане я подобрал грязный разорванный экземпляр «Мадам Бовари». В книге не хватало первых восьмидесяти страниц. Зато концовку я «проглотил» за пару часов. Читал, затаив дыхание. С первых фраз стало ясно, что это шедевр. Но в тексе оказалось более ста пятидесяти новых для меня слов. Впрочем, очень скоро они вошли в мой языковой словарь — я старательно выучил эти слова наизусть и с тех пор никогда не беспокоился о своем французском.
То, что сейчас я знаю его довольно хорошо, достигнуто благодаря чтению литературы на языке оригинала и разговорной практике в течение тридцати с лишним лет. К сожалению, я все еще допускаю ошибки, главным образом, в женском и мужском роде. И акцент у меня иностранный. Но в целом я знаю французский язык, французскую литературу, говорю на французском лучше, чем большинство иностранцев. И этого мне достаточно.
Вскоре из Штатов приехал и поселился у меня Нед Бэнкрофт. Мы никогда не были близки, и я не могу объяснить наше общение иначе, как тем, что я был необычайно беспечен и преисполнен человеческого дружелюбия. Я мало рассказывал о Неде, который был влюблен в Кейт Стивенс до того, как она влюбилась в профессора Смита. Зато я заострил внимание читателей на том, как бескорыстно он отошел в сторону и сохранил дружеские отношения как со Смитом, так и с Кейт. Я был благодарен ему за это и полагал, что имею дело с порядочным человеком.
Бэнкрофт бросил университет и уехал из Лоуренса вскоре после нашей первой встречи, когда он получил хорошую должность на железной дороге в Колумбусе, штат Огайо.
Он постоянно писал мне, звал к нему в гости, и по возвращении из Филадельфии, кажется, в 1875 году, я останавливался в Колумбусе и провел с ним пару дней. Как только Нед узнал, что я уехал в Европу и живу в Париже, он написал мне, что хотел бы присоединиться ко мне. В ответ я написал ему о цели своей поездки, и он сразу же отказался от своего столь перспективного места на железной дороге и приехал ко мне в Париж. Мы прожили вместе около полугода.
Это был высокий, крепкий парень, с бледным лицом и серыми глазами. Отличный студент, благородный, добрый, очень умный человек. Но на жизнь мы смотрели весьма различно. И чем дольше мы были вместе, тем меньше понимали друг друга.
Буквально во всем мы были антиподами. Нед был типичным англичанином, прирожденным аристократом с властным характером, любителем роскоши и дорогих развлечений. Я же оказался типичным западным американцем — небрежным в одежде, еде и положении в обществе, стремился только к приобретению знаний и, по возможности, мудрости, и мечтал через это достичь успеха.
В первый же вечер мы поужинали у Маргариты и провели ночь, болтая и обмениваясь новостями. На следующий день Нед смотрел Париж. Мы обедали в шикарном ресторане на Гран Бульваре. Через несколько столиков от нас высокая, великолепная брюнетка лет тридцати обедала с двумя мужчинами. Вскоре я заметил, что они с Недом переглядываются и делают друг другу знаки. Он сказал мне, что собирается поехать с этой дамой к ней домой. Я попытался возразить, но Нед был так же упрям, как в былые времена бедный ковбой Чарли. На мое предупреждение о риске заразиться, он заявил, что рискнет всего один раз и на этом остановится, а сейчас никак не может отказаться.
— Я сейчас заплачу по счету, и мы уйдем! — настаивал я.
Но Нед и слышать ни о чем не хотел. В нем горело желание, и чувство ложного стыда мешало ему последовать моему совету. Через полчаса дама сделала знак. Мой компаньон вскочил и, ни слова не говоря, вышел вместе с компанией. В «виктории» Нед сел рядом с дамой, и они со смехом укатили, оставив растерянных кавалеров дамы на тротуаре.
Утром следующего дня Бэнкрофт вернулся довольно рано и заявил, что ему очень понравилось это приключение и что все мои опасения были напрасными.
— Комнаты у нее прекрасные, — заявил Нед. — Мне пришлось заплатить ей сто франков. Ванна и туалет были великолепные, настоящие королевские. Опасаться нечего.
И он поведал мне такую же дикую теорию, какую некогда излагал мне бедняга Чарли. Нед сказал, что великие кокотки, которые делают кучу денег, заботятся о себе не меньше, чем джентльмены.
— Поезжай с обычной проституткой, и ты что-нибудь подцепишь. Поезжай с настоящей красавицей, и в ее обществе все будет в порядке!
Даже способ изучения французского языка у Бэнкрофта был совершенно иной, чем у меня. Он старательно осваивал грамматику и синтаксис и овладел ими весьма основательно: к концу четвертого месяца парень мог писать на превосходном французском, но говорил на нем запинаясь и со свирепым американским акцентом.
Когда я сообщил ему, что намерен послушать лекцию Тэна9 о философии искусства и об идеале в искусстве, он посмеялся надо мной. Впрочем, думаю, что я узнал от Тэна во много крат больше, чем Нед от своего более точного знания французского.
__________________________
9 Ипполит Тэн (1828—1893) — французский философ-позитивист, теоретик искусства и литературы, историк, психолог, публицист. Основатель культурно-исторической школы в искусствознании.
Когда я познакомился с Тэном ближе и смог навестить его дома, Бэнкрофт тоже захотел пообщаться с ним. Я свел их, но Тэн явно не был впечатлен, поскольку Нед от ложного стыда едва открывал рот. Я же многому научился у философа. Вот эпизод нашего общения, который остается у меня в памяти как истинное и живое представление об искусстве и его идеале. В одной из лекций Тэн указал студентам, что лев — это не бегущий зверь, а огромная челюсть на четырех мощных пружинах коротких массивных ног. Художник, продолжал он, ухватившись за идею животного, может немного преувеличить размер и силу челюсти, подчеркнуть также силу напряжения в чреслах и ногах животного, рвущую силу его передних лап и когтей. Зато если бы художник удлинил ноги или уменьшил челюсть, он исказил бы истинный образ зверя и представил бы комического ублюдка. Идеал должен быть только обозначен.
Беседы Тэна о литературе и о значении окружающей среды даже для великих людей произвели на меня глубокое впечатление. Послушав его некоторое время, я начал более ясно видеть свой путь наверх. Я никогда не забуду и некоторых его вдохновляющих слов. Рассказывая однажды о монастыре Монте-Кассино, где сотни поколений студентов, освобожденных от всех низменных забот о существовании, отдавали дни и ночи наукам и размышлениям, а заодно сохранили по ходу дела бесценные рукописи давно минувших веков и тем проложили путь к Возрождению науки и мысли, он серьезно добавил:
— Интересно, сделает ли когда-нибудь наука для своих приверженцев столько же, сколько религия сделала для своих?
Тэн был великим учителем, и я обязан ему ободрением и просвещением. Я добавляю это последнее слово, потому что его французская свобода слова пришла в мою жаждущую душу как чистая родниковая вода. Однажды вокруг Тэна собралась добрая дюжина слушателей, когда некий студент, обладавший замечательным даром смутной мысли и высокопарной риторики, захотел узнать, что думает Тэн о том, что все миры, планеты и солнечные системы вращаются вокруг одной оси и движутся к некоему божественному свершению. Тэн, который не любил пустопорожнюю болтовню, спокойно заметил:
— Единственная ось в моем понимании, вокруг которой все движется к какому-то свершению — это женская п…зда (le con d'une femme).
Все рассмеялись, но не так, как если бы это смелое слово смутило или оскорбило кого-то. Тэн использовал его по необходимости, подобное я часто слышал от Анатоля Франса. Они оба произносили грязное ругательство, но в их устах оно не было ни грязным, ни ругательством.
Несмотря на шикарную обстановку жилища его прекрасной брюнетки, в конце недели Нед узнал, как блаженны те, о ком говорится в Священном Писании: рыбачил всю ночь да ничего не поймал. Он подхватил тяжелейшую гонорею, и врач запретил парню пить спиртное и кофе, пока он не поправится. Физически напрягаться тоже разрешалось в меру, так что больному приходилось целыми днями сидеть дома и любоваться миром в окошко. Однако из нашего окна вид на улицу Сен-Жак был далеко не радужным. Это, естественно, усиливало желание Бэнкрофта прогуляться и посмотреть окрестности. Так что как только он начал понимать разговорный французский и немного говорить по-французски, Нед стал раздражаться против тесноты нашей комнаты без ванны. Он тосковал по центру Парижа, по Опере и бульварам. Компаньон стал уговаривать меня перебраться ближе к Лувру и уверял, что выпросит дополнительную сумму для найма новой квартиры у своих родителей.
И я, дурак, согласился. Мы сняли комнату на тихой улочке сразу за церковью Мадлен близ площади Согласия. Аренда была в десять раз дороже, чем мы платили Маргарите. Вскоре я обнаружил, что мои деньги тают с превеликой быстротой, но столь комфортная жизнь была весьма приятной. Мы часто ездили в Булонский лес, ходили в Оперу, театры и мюзик-холлы, посещали великолепные рестораны, кафе «Англе» и «Труа Фрер». Жили, будто были миллионерами.
Как назло, венерическая болезнь Неда и врачи стали для меня тяжелым дополнительным расходом, который я не мог себе позволить. И вот однажды я встал перед фактом, что на банковском счету у меня осталось всего шестьсот долларов. Пришло время остепениться. Я сообщил о своем решении Бэнкрофту. Он попросил меня немножко подождать.
— Я написал своим добрым друзьям — денежным людям. Они помогут.
Но я думал о совсем другом. Я чувствовал, что из-за Бэнкрофта сбился с верного пути, а потому злился на себя за бессмысленные траты, за потерю пусть скромного, но вполне устраивавшего меня состояния. Я купился на глупую роскошь и безмозглое хвастовство.
И тогда я объявил, что серьезно болен и немедленно уезжаю в Англию. Пришло время начать новую жизнь и вновь копить деньги. Через несколько дней я попрощался с Бэнкрофтом, пересек Ла-Манш и отправился к сестре и отцу в Тенби10. Приехал я туда и в самом деле больной — в сильном ознобе, с жестокой головной болью и всеми симптомами лихорадки.
_________________________
10 Тенби — морской курорт в Уэльсе, графство Пембрукшир.