Миссис Траск была довольно хорошенькой маленькой женщиной, которую назначили библиотекарем, чтобы хоть как-то компенсировать ей потерю мужа. Она хорошо разбиралась в американской литературе, и я часто прислушивался к ее советам относительно выбора книг. Думаю, я ей нравился, потому что она всегда была добра ко мне, и я обязан ей многими приятными часами и некоторыми наставлениями.
После того как Смит уехал на Запад, я все больше и больше времени проводил в библиотеке, потому что с каждым часом мне становилось все легче и легче идти по накатанной колее и заниматься юриспруденцией. Однажды, примерно через месяц после отъезда Смита, я зашел в библиотеку, но не нашел на полках ничего интересного для себя. Тогда миссис Траск предложила:
— Вы читали это? Отличное издание.
И она указала на двухтомник Эмерсона, опубликованный издательством «Генри Дж. Бон».
— Я встречался с Эмерсоном в Конкорде, — сказал я. — Но он был глух и не произвел на меня особого впечатления.
— Эмерсон величайший американский мыслитель, — возразила миссис Траск. — Непременно почитайте.
Я машинально взял книгу, и она сама собой открылась на последней странице совета Эмерсона ученым Дартмутского колледжа. Каждое слово его все еще запечатлено в моей памяти. Я буквально вижу левую страницу и снова читаю это божественное послание. Отметьте, я вовсе не оправдываюсь за то, что цитирую его почти слово в слово:
«Джентльмены, я осмелился предложить вам эти соображения о месте и надеждах ученого, потому что думал, что вы, стоящие сейчас на пороге этого колледжа, опоясанные и готовые приступить к выполнению задач (общественных и частных), вы не пожалеете, если вас предупредят о тех главных обязанностях мыслящего человека, о которых вы редко услышите из уст ваших новых товарищей. Вы будете каждый день слышать максимы низкого благоразумия. Вы услышите, что первый долг человека — получить землю и деньги, место и имя.
— Что это за Истина, которую ты ищешь? Что это за красота? — насмешливо спросят вас.
Если все же Бог призвал кого-либо из вас исследовать истину и красоту, будьте смелы, будьте тверды, будьте истинны. Когда вы скажете:
— Как другие, так и я: я отрекаюсь от своих прежних грез, я сожалею о них. Я должен питаться благами реальной земли и оставить ученость и романтические ожидания до более подходящего времени, —
тогда умрет человек в вас; тогда снова погибнут бутоны искусства, поэзии и науки, как они умерли уже в тысячах и тысячах людей.
Час этого выбора — кризис вашей истории. Тогда крепче держитесь за разум. Именно этот властный нрав чувственного мира создает крайнюю нужду в жрецах науки... Довольствуйтесь небольшим количеством света, и он станет вашим собственным. Исследуйте и исследуйте. Не будьте ни упрекаемы, ни восхваляемы за ваше упрямство вечно ищущего исследователя. Не верьте догмам, особенно не принимайте чужие догмы. Почему вы должны отказываться от своего права преодолевать освещенные звездами пустыни истины ради преждевременного комфорта отмеренного акра, уютного дома и битком набитого амбара? У Истины тоже есть крыша, и постель, и доска. Сделай себя необходимым миру, и человечество даст тебе хлеб. А если это окажется не тот хлеб, который ты желал бы, то уясни: он непременно будет тем хлебом, который не лишит тебя человеческих привязанностей — и в искусстве, и в природе, и в надежде».
Истина Эмерсона потрясла меня: «Тогда снова погибнут бутоны искусства, поэзии и науки, как они умерли уже в тысячах и тысячах людей». Эти слова объясняли, почему в Америке не было ни Шекспира, ни Бэкона, ни Суинберна, где по численности населения и богатству их должно было быть несколько десятков.
Тут меня осенило осознание истины: так произошло, потому что здесь было легко получить богатство! Оно обладало несравненной притягательностью, и в погоне за ним «погибли тысячи, тысячи» одаренных духом, которые могли бы направить человечество к новым и более благородным свершениям.
Вопрос напрашивался сам собой: «Неужели я тоже должен был опуститься до жлобства? Погрязнуть в чувственности, унизить себя ради сексуального экстаза?»
— Нет! — кричал я себе. — Десять тысяч раз нет! Нет! Я пойду искать освещенные звездами пустыни Истины или умру на этом пути!
Я закрыл книгу и со вторым томом в руке направился к миссис Траск.
— Хочу купить эту книгу, — сказал я. — В ней есть поучение именно для меня, и я никогда не должен забывать о нем!
— Рада за вас, — сказала маленькая леди. — Но зачем вам приобретать эти книги?
— Хочу взять их с собою. Я намерен немедленно покинуть Лоуренс и поехать учиться в Германию!
— Боже мой! — всплеснула руками миссис Траск. — Как вы можете? Ведь вы же компаньон Зоммерфельда. Вы не имеете права просто так, вдруг, сразу уехать.
— Я должен! Земля горит у меня под ногами. Если я не уйду сейчас, то уже никогда не уйду. Завтра меня уже не будет в Лоуренсе!
— Такие скоропалительные решения до добра не доводят.
Я же повторял снова и снова:
— Если я не уеду отсюда сразу, я уже никогда не уеду. Низменные удовольствия будут с каждым днем все слаще и слаще, и трясина будничной жизни утопит меня в грязи.
Наконец, убедившись, что я непреклонен и мой разум тверд, миссис Траск продала мне книги Эмерсона и добавила:
— Я почти жалею, что порекомендовала вам прочесть это!
Милая леди выглядела расстроенной, готовой вот-вот разрыдаться.
— Никогда не жалейте об этом! Я буду помнить вас всю жизнь и всегда буду благодарен за ваш совет. Профессор Смит сказал мне, что я должен бежать из Лоуренса, но мне потребовалось слово Эмерсона — оно стало финальным толчком! Бутоны поэзии, науки и искусства не погибнут во мне, как они «умерли уже в тысячах и тысячах людей». Спасибо вам! От всего сердца благодарю: вы стали для меня вестником великой удачи.
Я сжал ее руки, хотел поцеловать, но по глупости боялся причинить ей боль, поэтому удовлетворился долгим поцелуем ее руки и тотчас же отправился искать Зоммерфельда.
Он был в конторе. Я поспешно рассказал ему всё, начиная с разговора со Смитом, о том, как я сопротивлялся ему, пока эта страница Эмерсона не убедила меня.
— Жаль покидать вас в столь затруднительном положении, — оправдывался я, — но мне следует срочно уехать, как можно быстрее.
Зоммерфельд был страшно огорчен, стал убеждать, что столь скоропалительное решение — безумие, что я могу изучать немецкий здесь же, в Лоуренсе, и он с радостью поможет мне в этом.
— Вы не должны отказываться от средств к существованию только из-за одной статейки, пусть даже очень умного человека! — воскликнул мой компаньон. — Это безумие! Я никогда не слышал о более безумном решении!
Мы спорили несколько часов. Я никак не мог убедить его, а он не мог убедить меня. Зоммерфельд изо всех сил старался уговорить меня остаться хотя бы на два года, а потом уйти с полными карманами долларов.
— Вы легко можете сэкономить два года, — воскликнул он.
— Даже на два дня не отложу отъезд. Я боюсь самого себя. Своей трусости и своей лени!
Когда же он узнал, что мне нужны деньги для кругосветного путешествия, сразу же увидел в этом зацепку для отсрочки и стал рассуждать на тему длительной подготовки к такой авантюре. Прежде следует узнать, что меня ждет в неведомых краях… В ответ я заявил, что полностью доверяю ему (что было чистой правдой) и прошу разузнать обо всем в течение двух ближайших дней. На более длительный срок у меня нет времени: в понедельник я уезжаю. Наконец, он сдался и в дельнейшем был очень добр ко мне.
Я купил платье и маленькую шляпку для Лили, кучу книг и шиншилловую накидку для Розы. Утром следующего дня я сообщил о своем неожиданном отъезде Лили. Вторую половину дня оставил для объяснений с Розой.
К моему удивлению, хуже всех отреагировала на известие о моем отъезде Лили: она не желала слышать никаких доводов.
— Все, что ты говоришь, не может быть причиной, — рыдала она. — Что со мною будет? Все это время я ожидала, когда ты попросишь моей руки. А теперь ты уезжаешь в погоню за журавлем в небе, — добавила она тоном абсолютного презрения. — Как будто ты не можешь учиться здесь!
— Я слишком молод, чтобы жениться, Лили!
— Не таким уж молодым ты был, когда совращал меня! — перебила девушка. — И что же мне теперь делать? Даже мама сказала, что мы должны быть помолвлены. Я так хочу тебя... О!.. — И вновь слезы ливнем хлынули из ее глаз.
В конце концов, я не выдержал этой сцены, сказал, что все обдумаю и дам ей знать.
И отправился к Розе. Роза выслушала меня в полной тишине, а затем, глядя мне в глаза с затаенной нежностью, сказала:
— Знаешь, я часто боялась какого-нибудь такого решения. Я десятки раз спрашивала себя: «Зачем ему оставаться здесь? Весь мир зовет его. Если он склонен ненавидеть свою работу, потому что она мешает ему учиться, то что же ему делать в этом ужасном суде, сражаясь изо дня в день с тенями?» Я всегда знала, что потеряю тебя, дорогой, — добавила она. — Но ты научил меня думать и читать. Это столь много, что не мне сетовать. Ты скоро уезжаешь?
— В понедельник, — ответил я.
И ее милые глаза потемнели, а губы задрожали.
— Ты будешь писать? — спросила она. — Пожалуйста, Фрэнк! Что бы ни случилось, я никогда не забуду тебя. Ты помог мне, ободрил меня, вытащил из болота обыденности. Я тебе уже говорила, что благодаря тебе получила место в магазине Крю? Когда я сказала, что ты научил меня любить книги, старик обрадовался: «Если вы узнаете литературу так же хорошо, как мистер Гаррис, или хотя бы наполовину, вы будете бесценной работницей!». Так что я иду по твоим стопам, как ты идешь по стопам Смита.
— О, Роза! Если бы ты знала, как я рад, что действительно помог тебе, а не навредил! — сказала я печально, потому что обвиняющий голос Лили все еще звучал в моих ушах.
— Ты никому не причинишь вреда, — воскликнула она, словно угадав мое раскаяние. — Ты такой нежный, добрый и понимающий.
Ее слова были для меня бальзамом. Девушка проводила меня до моста, где мы и расстались. Последнее, что я увидел, была ее рука, поднятая, словно в благословении.
Воскресное утро я оставил для Зоммерфельда и моего друга Уилла Томпсона, а остаток дня — для Софи.
Зоммерфельд пришел в контору около девяти и сообщил, что фирма должна мне три тысячи долларов. Я не хотел их брать. Не мог поверить, что компаньон разделил прибыль поровну. Но он настоял и заплатил мне.
— Я не согласен с вашим внезапным решением, — сказал Зоммерфельд. — Возможно именно потому, что оно внезапное. Но я не сомневаюсь, что вы преуспеете во всем, за что возьметесь. Дайте мне знать о себе, хотя бы время от времени. И если вам когда-нибудь понадобится помощь, вы знаете, где меня найти!
Когда мы пожали друг другу руки, я понял, что расставание может быть таким же болезненным, как открытая рана.
Уилл Томпсон горел желанием завладеть моими рекламными щитами и моей долей в «Либерти-Холле». Он привел с собою своего отца, и после долгих переговоров я передал ему все, что мог — за три тысячи пятьсот долларов. Таким образом, после четырехлетней работы у меня были те же деньги, что и в Чикаго четыре года назад!
Я пообедал в Элдридж-Хаусе, а затем вернулся в контору, чтобы встретиться с Софи. Как оказалось, она удивила меня даже больше, чем Лили или Роза.
— Я поеду с тобой, — холодно объявила она. — Конечно, если тебе не стыдно взять меня с собой. Ты едешь в Сан-Франциско, во всяком случае, пока...
Девушка молила взять ее с собою, отлично понимая и мое удивление, и мое нежелание.
— Конечно, я буду рад, — бормотал я, — но...
— У меня есть четыреста долларов, — гордо сказала Софи.
Это уже было слишком.
Я запретил ей тратить деньги и пообещал, что пока мы будем вместе, платить за все буду я. А потом рассказал, как я хотел бы одеть ее, когда мы приедем в Денвер. Я намеревался остановиться там на пару дней, чтобы повидать Смита. Он заранее был предупрежден о моем решении и в ответном послании выразил мне полное одобрение. В дополнение Смит сообщил, что ему стало гораздо лучше. Радости моей не было предела.
В понедельник утром мы с Софи отправились в путь. Девушка поехала на вокзал отдельно и раньше меня. Так что провожающие — Зоммерфельд и судья Бассетт — ничего неладного не заподозрили. Они пожелали мне удачи, и поезд помчал нас в неизвестное будущее. Так закончился второй этап моей жизни.
Софи оказалась веселой милой компаньонкой. Когда поезд миновал Топику3, она смело вошла в мое купе и больше не покидала меня. Могу я признаться? Я предпочел бы, чтобы подружка осталась в Лоуренсе. Мне хотелось побыть одному… Кроме того, в вагоне ехала еще одна девушка, чьи томные глаза так смотрели на меня, когда я проходил мимо нее, что становилось дурно от вожделения. А я часто проходил мимо нее… И я бы заговорил с нею, если бы со мною не было Софи.
______________________________
3 Топика — ближайший к Лоуренсу административный центр в Канзасе.
Когда мы добрались до Денвера, я оставил Софи в отеле и поспешил к Смиту. Он и вправду выглядел гораздо лучше, но любому наблюдательному человеку было понятно, что проклятая болезнь отступила на короткое время, чтобы потом нанести последний, смертельный удар. Под конец встречи профессор проводил меня до отеля, но едва он увидел Софи, потребовал, чтобы я вернулся с ним домой, поскольку забыл отдать мне нечто очень-очень важное и необходимое в путешествии. При этом с Софи он был очень мил и корректен. Как только мы оказались на улице, Смит в ужасе возопил:
— Фрэнк! Что вы творите?! Она же цветная! Немедленно расстаньтесь с нею, иначе наживете себе кучу неприятностей.
— Как вы узнали, что она цветная? — засомневался я.
— Посмотрите на ее ногти! А ее глаза?! Ни один нормальный южанин ни на минуту не усомнится в ее родословной. Вы должны немедленно покинуть ее, пожалуйста!
— Мы расстанемся в Сан-Франциско, — сказал я.
Смит настаивал, но ни за какие щедроты не позволил бы я себе опозорить эту замечательную девушку. Даже сейчас я уверен, что был прав.
Смит долго сокрушался, но расстались мы добрыми друзьями. Расстались навсегда... Он сделал для меня больше, чем кто-либо в этом мире. И теперь, по прошествии пятидесяти лет, я могу только признаться в своем несоизмеримом долге перед Смитом. И горячие слезы наворачиваются на мои глаза, как тогда, когда наши руки встретились в последний раз. Он был самым дорогим, самым милым, самым благородным душой человеком, которого я встречал когда-либо в этом земном странствии. Ave atque vale4.
____________________________
4 Приветствую и прощай! (лат.)
Приближался день отплытия парохода, и Софи задумалась. Я купил ей очаровательное платье цвета кукурузы: оно подчеркивало ее красоту, как золотой солнечный свет красит утренний лес. Когда девушка поблагодарила и обняла меня, вожделение обуяло мое тело. Весь предыдущий день мы ехали рядышком, но у нас не было возможности удовлетворить нашу плоть. И сейчас Софи остановила меня.
— Я не умывалась с тех пор, как мы вышли из дома, — пояснила она.
— Ты так часто моешься?
— Не унижай меня, — ответила она, пристально глядя глаза в глаза.
— То есть?
— Я боюсь пахнуть негром, — неожиданно выпалила она.
— Что за вздор!
— Мать однажды водила меня в негритянскую церковь, и я чуть не задохнулась. Больше я туда не ходила, просто не могла. Когда им жарко, они так воняют... Тьфу! — И девушка скорчила гримасу полнейшего отвращения и презрения. — Вот почему ты меня бросаешь, — добавила она после долгой паузы со слезами в голосе. — Если бы не эта проклятая негритянская кровь в моих жилах, я бы никогда тебя не покинула. Я бы просто осталась с тобою прислугой или еще кем. О Боже, как я люблю тебя, и какой одинокой остаюсь я на этом свете! — И слезы потекли по ее трясущемуся лицу. — Если бы я была вся белая или вся черная, — всхлипнула она. — Я так несчастна!
Мое сердце обливалось кровью за нее. Если бы не уговоры Смита, я бы сдался и взял девушку с собою. А так я мог только утешить ее, сказав:
— Еще два года, Софи, и я вернусь. Они быстро пролетят. Я буду часто писать тебе, дорогая!
Но Софи лучше меня знала, чем закончится наша любовь. Когда наступила последняя ночь, она превзошла саму себя. Было тепло, и мы рано легли спать.
— Это моя ночь! — сказала девушка. — Я не хочу, чтобы ты охотился за какой-нибудь белесой девкой на этих Островах, пока не доберешься до Китая. Не пойдешь ты и с этими желтыми, узкоглазыми красотками. Вот почему я так люблю тебя — ты бережешь себя для тех, кто тебе нравится. Но нравятся тебе слишком многие…
Софи страстно поцеловала меня и позволила овладеть ею, поначалу почти без ответа. <…>
Я сказал ей «До свидания!» в гостинице, и на этом все кончилось. На борт парохода я поднялся одиноким путешественником. Пароход прошел по Золотым Воротам, и моему восторженному оку предстал Великий Тихий океан. Впереди были надежды и опасности новой жизни. Наконец-то мне предстояло увидеть весь мир. Что я найду там? В тот час я понятия не имел, что не готов к этой встрече. Таково самое печальное признание во всех моих Воспоминаниях. Я был так необразован, так легкомыслен, что практически ничего не получил из своего первого в жизни кругосветного путешествия.
Подобно Одиссею, за бытность свою на Земле я видел много городов и многих людей. Но сцены чужой жизни редко обогащают дух. Лишь некоторые места произвели на меня незабываемое впечатление, хотя я был тогда молод и суров: бухта Сиднея, Гонконг. Но прежде всего старые китайские ворота, ведущие в Шанхай — внешне такой близкий европейским городам, но душой такой удивительно на них не похожий. Киото тоже запечатлелся в моей памяти, как и японские мужчины и девушки, которые голыми выбегали из своих горячих ванн, чтобы посмотреть, действительно ли я такой белый.
Но в действительности я не узнал ничего достойного, пока не добрался до Столовой бухты близ Кейптауна и не увидел длинную линию Столовой горы в четырех тысячах футов над моей головой. Утес, разрезающий небо с небывалым величием и мрачностью. Я пробыл в Кейптауне месяц или около того и, по счастливой случайности, познакомился там с Яном Гофмейром5. Это он объяснил мне, какие замечательные парни буры и как высоко ценили они английского премьер-министра Гладстона6 за то, что он дал им свободу после Маджубы7.
_____________________________
5 Ян Хендрик Гофмейр (1845—1909) — южноафриканский политик, основатель и руководитель политической партии буров Союз африканеров. Партия стремилась объединить всех белых, кто считал своей родиной не Европу, но Африку.
6 Уильям Юарт Гладстон (1809—1898) — английский государственный деятель, четыре раза занимал пост премьер-министра Великобритании в 1868—1894 гг.
7 Битва при Маджуба-Хилл состоялась 27 февраля 1881 года. Она стала последней и решающей битвой Первой бурской войны, в которой победили буры.
— Мы смотрим на Гладстона с почтением, — сказал мне Гофмейр, — как на воплощенную совесть Англии.
Англия не смогла переварить поражение при Маджубе и развязала Вторую англо-бурскую войну. И хотя буры потерпели в ней трагическое поражение, мужество их стало образцом стойкости защитников родины. Слава Богу, Англия тогда вновь дала свободу и самоуправление Южной Африке и таким образом искупила позор своего «изобретения» — концентрационных лагерей. Именно в Яне Гофмейре я впервые узнал и оценил южноафриканского бура, пусть даже при таком коротком знакомстве.
Когда двадцать лет спустя я во второй раз объехал весь мир, то старался найти гофмейров во всех стран, которые посещал, и таким образом узнал многих достойных и странных людей, о которых, надеюсь, расскажу в следующих томах. Ведь единственный и самый короткий путь к знанию лежит через общение с мудрыми и одаренными людьми.
А потом были мои первые шесть месяцев безумия и наслаждения в Париже. А затем вновь Англия и Томас Карлайл и его необоримое влияние на меня. Следом, любезный читатель, я расскажу о годах ученичества в Германии и Греции.
Там, в Афинах, я узнал новые сексуальные тайны, которые, возможно, заинтересуют даже самых высоконравственных ханжей. Подробно я расскажу об этих тайнах во втором томе, посвященном «искусству любви» в понимании европейцев. Потом будет рассказ о моем втором кругосветном путешествии, когда я получил дальнейшие наставления в великом искусстве любви от адептов Востока. Они раскрыли мне тайны невообразимых тонкостей, ибо веками изучали тело так же глубоко, как и душу.