Модные бородки а ля Курбский, бритые головы. Сидя на скамейке, скользили взглядами по фигуре задумчивого Гоголя.
- Как думаешь, дутый он или литой?
- Пётр Первый - дутый, а этот - литой.
- По-моему и этот дутый.
- А ты постучи камнем.
- И постучу.
- И постучи.
- Обязательно постучу, но не сейчас - позже…
Давно хотел спросить у тебя, Амфитеатров твоя истинная фамилия или благоприобретённая?
- Истинная. Один из моих предков к крепостному театру восходит. Барин придумал нашу фамилию. А твоя родовая или как?
- Сиднев-то? Самая что ни на есть наследственная. Мои предки высидели её в шестнадцатом веке.
- Честно говоря, жутко удивился, узнав, что ты занялся режиссурой, - сказал Амфитеатров. - Никак не пойму, чего тебе не хватает?
- Многого, хотя у меня есть всё. Трансцендентная белиберда значится в этом списке, но, если серьёзно, хочется оставить в истории своё имя.
- Чтобы оставить, учиться надо.
- Чему и у кого – ткни пальцем. Вот то-то и оно, что не у кого. Разве что у советских мастеров. У Тарковского, в частности.
Собеседник глянул на него с удивлением, потом признался:
- Видел твой фильм «Палата № 7». Забавно, конечно, поместить поэтов в сумасшедший дом – там им самое место. Не думаю, правда, что эта задумка будет иметь успех.
- Будет, можешь не сомневаться.
- Ну не знаю, не знаю….
- Чего не знаешь?
- Не знаю, чем я могу тебе помочь.
- И это говорит руководитель компании, входящей в холдинг «Газпром-медиа»!
- Видишь ли, у каждой фирмы «Медиа» своя специализация. Мы, в частности, занимаемся продажей билетов и реализацией прав проката на телевидении и интернет-платформах. Выступаем сопродюсерами в некоторых проектах, хорошо зарабатывая при этом, но изредка, стараясь не переусердствовать, тем более, что в холдинге уже имеется соответствующая компания.
- Меня интересуют твои связи наверху.
- Связи есть, не скажу, что обширные. Могу помочь тебе в выделении субсидий Минкульта и Фонда кино. Могу оказать протекцию в компании, которая занимается прокатом авторского кино.
- Это как раз то, что мне нужно.
- Ну хорошо, а что ты собираешься снимать?
- Чернуху! – засмеявшись, воскликнул Сиднев. – Чёрную комедию, в частности. Жаль что Тарковский не додумался снять ничего подобного. Судя по всему, он был напрочь лишён чувства юмора.
- Какой юмор, если ему денег на картины не давали.
- И мне не дают.
- На кинофестивали не пускали.
- И меня не пускают. На свои езжу.
- У него женщин было – вагон и маленькая тележка.
- И у меня вагон и маленькая тележка! Эка невидаль – бабы!
- Поклонницы ему ноги целовали!
- Не может быть.
- Может!
- Нет, ноги – это слишком. Руки ещё куда не шло, но ноги!
- И, тем не менее, целовали. Потому что он гений, а ты чёрте что!
- Почему это я чёрте что?
- А потому… Слушай, а кому предназначено посвящение к последнему твоему фильму?
- Моему дяде. Мой дядя самых честных правил. Святой человек Амвросий Палыч.
- Редкое имя.
- Редкое, и потому новые знакомые обязательно переспрашивали: «Как? Как?» – и улыбались. Дядя работал в газетном киоске, торговал периодикой. Дефицитные издания продавал из-под полы. Кое-что досталось мне.
Дяди давно уже нет на этом свете. Подозреваю, что и на том-то его не сыщешь.
- Это почему?
Засиделся он в своём киоске. Двигаться жаждал, перемещаться. «Не всё же мне оседлым быть, говорил, кочевать хочу, кочевряжиться». Вот тебе и Сиднев!
И вот как-то раз сосед наш (до сих пор помню его имя - Прохор Петрович) увидел «Сталкера» на канале «Культура» и делился впечатлениями от просмотра с моим дядей. Кстати, я тогда впервые услышал фамилию Тарковского.
Трое – писатель, учёный и спасатель из МЧС, рассказывал сосед, бродят по какой-то заброшенной местности, дождь идёт, вокруг всё хлюпает, капает, разливается, а они бредут по бездорожью и о чём-то высокомудром рассуждают. Смотрел я добрых два часа - и ничего не понял. Может ты разъяснишь, что за чушь я смотрел на канале «Культура».
- Как фильм называется? – хитро улыбнувшись, спросил дядя. Мне подмигнул.
- Да хрен его знает! Какое-то непонятным импортное слово. Какое именно – не скажу.
- Хусим?
- Вроде того, но не матерное.
- А режиссёр кто?
- То ли Тарковский, то ли Ходорковский. Точно не помню.
- А зовут как - Арсений или Андрей?
- Анатолий по-моему. И знаешь, что сказал дядя Прохору Петровичу? Чтобы понимать «Сталкера», учиться надобно, желательно во ВГИКе, освоить все тонкости кинорежиссуры, а потом забыть всё, чему учили в этом долбанном институте. Напрочь забыть! И попробовать снять шедевр. Может получится, а может и нет. Как фишка ляжет.
- Оригиналом был твой дядя, - усмехнулся Амфитеатров.
- Ещё каким! – согласился Сиднев. – Помню одну историю. Он уже был пенсионером, я – парубком, кое в чём кумекал, но не очень. И вот вышел он во двор с голым торсом, Сталин над левым соском, Ленин над правым, подмышками чешет и с завыванием начал вирши читать:
«В этих шкерах ты как янки. Я сломал тебя по пьянке. Был всю жизнь простым рабочим. Между прочим все мы дрочим».
Читает и хохочет - гы!
«Харкнул в суп, чтоб срыть досаду. Я с ним рядом срать не сяду. А моя, как та мадонна, не желает без гондона».
- Это что за дрянь ты читаешь? – спрашиваю у него. - Не стыдно?
- Это Бродский, племяш. Его стихи. Ему за них нобеля дали. А нобель – это тебе не значок ГТО или Знак Почёта. Это нечто значимое. Жил в России в двадцатые годы знаменитый поэт Сергей Есенин. Ему маруха его, американка, обещала нобелевку выхлопотать. Повезла в Европу, потом в Америку. Там посмотрели на него, послушали – с переводчиком и без, а потом подвели итог: «Паренёк он, конечно, симпатишный – слов нет, но национальность не та. Неужели в советской России подходящего не нашла? Да и стихи у него не такие хулиганские, как требуются». Не стерпел Серёга такого оборота. Марухе по морде съездил – а не балуй! - и вернулся на родину, обиженный вусмерть. Ещё бы, помахали, понимаешь, нобелем перед носом – и не дали! Он и скорую смерть принял поэтому. Поэты люди впечатлительные, чуть что в петлю лезут: что Есенин, что Цветаева… А вот среди режиссёров никто не осмелился, даже Мейерхольд, хотя ему, кажется, сам бог велел.
Верил ли дяди в байку, которую рассказывал, или придуривался, как Жванецкий в своих «дежурных» откровениях, точно не скажу. Чего не знаю, того не знаю, а врать не приучен.
- Как же ты фильмы собираешься снимать, если не приучен?
- А я фантазию пущу на самотёк, зачем мне ложь? Возьму какое-нибудь известное литературное произведение, Пелевина, например, испохаблю до последней степени, как это принято в современном искусстве, и экранизирую его, да так, чтобы никто не понял о чём фильм, но все бы офонарели и, выходя из зала, говорили: «Ни х.. себе, какая картина!» Ни себе, ни какой-нибудь тёте Марусе, которая никогда и не мечтала о главном, ей даже такую малость в руках подержать не довелось – не повезло бабуле. Я такой дивертисмент сниму, что мало никому не покажется. Четыре оперы и пять балетов одновременно! И какофонией всё экранное время заполоню. И всякие натуральные звуки присовокуплю – и вой шакалов, и крики павлинов, и блеянье баранов, и надрывные вопли ишаков - иа! иа! иа!
И рашкины, рашкины, рашкины – в пыльных шлемах и без, как тот Булат, который пал на гражданской. Кстати, где он похоронен – за колючей проволокой или в либеральном чертоге?
- Не знаю. Памятник посреди столичного Бродвея стоит, а где сам покоится, понятия не имею.
- Вот всегда у нас так: умрёт человек - и все без понятия. Живём по понятиям - и ни хрена не понимаем! А я так думаю, что похоронен он в нескольких местах. Отчего? А чтоб не завидовали. Расчленили - и раскидали по городам и весям…
- Ты лучше чёрную комедию сними, - улыбнулся Амфитеатров. - А что? – дёшево и сердито. Комедии привлекают самую широкую зрительскую аудиторию. Да, у Тарковского не было юмора, но у тебя-то он есть.
- Может и сниму, - бестрепетно заявил Сиднев – он уже не слушал приятеля. - Кучи говна и мусора поеду снимать в Неаполь, потому как закордонные свалки и дерьмо не идут ни в какое сравнение с отечественными. Помойки, выгребные ямы, смиренного ангела на заднем плане с застывшей улыбкой на устах. Увидеть ангела и умереть и быть похороненным на чужбине – нет большего счастья для отечественного либерала.
- Кладбище Сен-Женевьен-де-Буа для нас почти что родное, - сказал потомок крепостного артиста. - Мало какой зарубежный погост вызывает подобный трепет. Филиал Новодевичьего.
- Развернусь во всю ширь, дам себе волю. Тарковский лошадей сбрасывал с колокольни - я сброшу с небоскрёба в Лахти-центре.
Сниму какую-нибудь пустышку, торгующую матрёшками в виде либерального сообщества кукол, цена копеечная, покупай – не хочу. Никто, правда, не покупает. Сидит она, бедненькая, на Арбате. Арбат пустой - никого, кроме этой пошлой девицы, только она и прилавок, на котором разложена продукция народного творчества.
Сниму, как в Венеции нефтяные вышки возводят супротив Дворца дожей. Ставят и оправдываются: мы, мол, ненадолго, лет эдак на двадцать, нефть выкачаем, а потом ретируемся, только вы нас и видели.
Сниму знаменитый венецианский маскарад и Джакомо Казанову в каске с надписью «Роснефть». Я и артиста на главную роль подобрал, отгадай кого. Кто по-твоему лучше всех потусторонних гавриков играет?
- Зеленский?
- Точно!
И далее:
- Ты как к дожам относишься?
- Хреново – дюже не люблю власть, тем паче дожей. Чем больше дожей, тем меньше порядка. Тем не менее, поддержу все твои начинания, вот только не надо нефтяные вышки в Венеции ставить.
- Это ещё почему? Эйфель в центре Парижа этажерку возвёл и ничего – смирились. И к моим привыкнут.
- Поставь виртуальную.
- С какой стати я должен ставить виртуальную? Этот прохвост настоящую воздвиг, а я должен мнимой ограничиться?
- Тогда поставь ветряную электростанцию в соответствии с «зелёными» поползновениями.
- А это мысль. Может действительно ветряк соорудить?
Поднялись со скамейки, перешли проезжую часть и, не спеша, двинулись по Мало-Афанасьевскому переулку.
- Я тебя к себе не приглашаю, - сказал Амфитеатров. - Дома – нескончаемый ремонт. Я уже другую квартиру прикупил, так и там ремонт затеял. И что за жизнь пошла – ремонт за ремонтом, никакого продуха. Вечность подстерегает нас с каждой купленной квартирой. Так что, не стоит становиться режиссёром, чтобы припечатать себя к будущему.
- А не скажи, - не согласился с ним Сиднев. - Бог в каждом человеке сидит. В ком-то несуразно большой – едва помещается, в ком-то крохотный, как стручковое семя, так что и не поймёшь, произрастёт нечто путное или рассосётся без следа.
Зачем он это сказал, Амфитеатров не понял, но прислушался к себе. Ничего, правда, подозрительного не обнаружил, как ни старался. Вот ведь незадача!..
Москва
04.12.2021