Леопольд Энрике Гарсия Алас-и-Уренья.
Псевдоним - Кларин . Испанский писатель, один
из крупнейших литературных критиков конца 19
века. Годы жизни: 25 апреля 1852- 13 июня 1901
ПЕРЕВОД О.СТУЖЕВА.
Покусывая ногти левой руки, - привычка, несомненно, плохая и недостойная того, в чьем таланте публика не сомневалась, - поэт заканчивал писать на белоснежном листе бумаги:
Хочу воспеть, чтоб заглушить мой плач,
Славу твою, Отчизна! Видя тебя в беде…
Признаюсь, что, покусывая ногти, Элутерио Миранда, лучший поэт юридического факультета, где он и начал слагать стихи, был в плохом настроении и уже собирался отложить перо, которым писал оду или элегию (смотря, что получиться), заказанную ему для патриотического митинга.
Дело состояло в том, что находилось его Отечество в труднейшем положении, или, по крайней мере, так считали односельчане Миранды. И вот наиболее значимые из них, во главе с Алькальде, пришли к нему просить, чтоб написал он стихи и чтоб звучали они мощно и звучно, и в стихах этих упоминались бы Отумба , Павия … и другие сиятельные генералы, как изволил выразиться руководитель местных профсоюзов.
И хотя Элутерио не был ни Тиртеем, ни Пиндаром, но не был он и самонадеянным криворуким рифмоплетом. И потому в глубине души прекрасно понимал, как наивны мечты о спасении Отчизны посредством ямбов и хореев, похожих на те, которые писал Кинтана.
В те далекие времена, когда ему было шестнадцать лет и он еще не жил в Мадриде и не публиковался в парижском Фигаро, мог бы он назваться эпическим поэтом, воспевавшим свою страну, ее мораль и политику. Теперь же он стал другим и уже не верил во все это; не верил ни во что, кроме поэзии любви и прозы жизни. Из-за нее, из-за этой прозы отношений он и решился вновь коснуться лирических струн; ему казалась симпатичной девушка, служившая секретарем в аюнтамьенто, и не следовало портить отношения с ее начальством, просившем его о небольшой услуге. Сейчас он, постаравшись сосредоточиться, искал в себе энтузиазм и перечитывал написанное:
Хочу воспеть, чтоб заглушить мой плач,
Славу твою, Отчизна! Видя тебя в беде…
Поэт снова остановился – нет, не из-за сложностей с рифмой, ее, этой рифмы, у него было достаточно; замер Элутерио из-за неожиданно возникшего воспоминания, немедленно превратившегося в острое чувство вины. И все потому, что в финале, который был уже готов, он собирался написать восторженное:
Ну что ж, пускай! Пусть безрассудно пробую взлететь,
Напрасно в рай явиться, принеся
Любовь к Отечеству на тот конец Вселенной.
И коль воображение мое и
Слабость рифм не позволяют мне подняться,
Что ж, пусть прольется кровь моя,
Как слезы по щекам моим текут,
Коль Родина в беде пылает!
Война, с тобой не спорю больше я,
Мне лира не нужна, нужна мне шпага:
И жизнь отдав тебе,
Не отдаю ничто
Что изначально не было б твоим.
Ведь проливая кровь свою,
Лишь долг сыновий возвращаю…
И когда уже собирался заканчивать, вполне удовлетворенный написанным, несмотря на несколько странные слова про рай (это его не сильно беспокоило), почувствовал он, как словно набатным колоколом загудело у него в голове, как будто незнакомый голос прокричал: «Рамон!»
***
И это заставило Элутерио встать, и начать прохаживаться по кабинету; а проходя мимо зеркала, заметил он, как сильно покраснел.
- Проклятый Рамон! Ну нет… проклятый, нет, бедняга! На самом деле счастливчик.
Счастливчик… и смельчак. Смельчак… «Квочка»… Потому, что Квочкой его прозвали местные из-за застенчивости; но в итоге «квочка» оказалась храброй, как они все, когда им приходится защищать своих цыплят.
Рамон не имел цыплят; напротив цыпленком был он; а уж кто и умирал от голода и холода, так это его мать, бедная женщина, уже не имевшая достаточно света в глазах чтобы продолжать горбатиться на поденщине за кусок хлеба для своих детей.
Мать Рамона, вдова, унаследовала возможность арендовать старую полуразвалившуюся хибарку, где они все и жили, и собственником которой был Педро Миранда, отец Элутерио. Несчастная давно не платила. Как платить, когда нечем? Долг был огромен. Дон Педро молчал; но, в конце концов, времена были тяжелыми для всех, для малых и для больших; и в один из дней он, опираясь на здравый смысл, пришел и поставил ультиматум: «Или рента, или вон отсюда». То, что он называл ультиматумом, Мария называла концом света, своей смертью, да и смертью своих детей, которых было четверо, Рамон старший.
Однако на этот раз ей повезло, Элутерио, единственный сын дона Педро, с которым нянчилась вся семья, потому что он бы красавчик, да еще и публиковался в центральных газетах, получил повестку. И так как партия, в которой состоял Педро Миранда, не имела особого веса ни в аюнтамьенто, ни среди депутатов их провинции, то не было никакой возможности объявить Элутерио непригодным для службы в армии. Его статус поэта-лирика не давал ему особых привилегий; конечно, можно было откупиться, но, к несчастью, времена были плохие и каждая копейка была на счету! Ба! Вот отличная идея! Сын вдовы, этот старший… точно! И дон Педро поменял ультиматум: «Или съезжайте, или гасите долг, отправив Рамона вместо Элутерио на службу». Сказано - сделано. Когда пришла пора прощаться, вдова рыдала, стоя на коленях; и ей показалось, что лучше было остаться с детьми на улице, но только со всеми четырьмя детьми и ни одним меньше. Оказалось, что «квочка» Рамон первый раз в своей жизни, найдя в себе энергию отчаяния, в тайне от матери ударил по рукам с доном Педро. Сумел договориться и получил еще денег на жизнь для нее … а своей невесте Пепе Розалине купил дорогущую заколку для волос из позолоченного серебра.
И непонятно, почему эта красавица Пепа любила Рамона, с его тоскливой прической светло-пепельных волос, которые казалось подчеркивали его физическую слабость. Да, непонятно, мистерия любви! И не могло быть какого-то другого интереса. Никто не знает, почему любила. Может быть, за верность? За постоянство? За то, что был незаметным и скромным? Просто хорошим человеком? Да, так и было, к недовольству других парней: заносчивая красавица Пепа Розалина и Рамон были помолвлены. Теперь пришло им время расстаться. Он ушел в армию, а ей осталась заколка для волос. Иногда она получала письма, написанные сержантом; Рамон не знал грамоты и приходилось обращаться к писарю; иногда тот даже соглашался помочь ему без корысти и Рамону оставалось лишь поставить крест на месте подписи.
Этот самый Рамон и вспомнился лучшему поэту, и заставил его нахмурить брови, когда он заканчивал оду или элегию в честь Отчизны. И как укор совести, смешанный с сарказмом, в голове его полыхнула злая мысль: «Не переживай, мужик! Когда Дон Кихот заканчивал писать стихи о своей Дульсинее, он ради правдивости отметил, что та была немного кособока. Ты тоже можешь добавить к твоим строкам о пролитой крови что-то типа:
О, Родина, та кровь, что я тебе дарю
Взамен моей прекрасной лиры,
Ведь не моя она, коль лучше приглядеться,
А куплена за звонкую монету
О, жестокий сарказм! Позорный стыд! Писать стишки в то время, как бедняга Квочка воюет в Марокко вместо сеньора!»
И тогда порвал оду или элегию, что на самом деле было наиболее достойным финалом этого труда. И когда пришли к поэту Алькальде, профсоюзный лидер и остальные, стали взывать они к небесам, видя, как подвел их поэт, оставив без обещанной оды. Были угрозы и намеки на бедную девушку-секретаря; согласился Элутерио заменить (ужасное сейчас для него слово) стихи на импровизацию пламенной речи. Они приехали к театру, где и проводился этот патриотический праздник. Речь удалась. Он говорил без рифмы, но вышло лучше, чем в порванной оде или элегии. Зажег публику. В патетическом эпилоге упомянул фигуру незаметного Рамона… и пока говорил, между аплодисментами и восторженными приветствиями поклялся себе, что все его слова про любовь и самопожертвование не пустой звук и этой же ночью он отправится в Африку добровольцем, чтобы воевать вместе с Рамоном.
***
Он все сделал, как и решил. Но прибыв в Малагу для переправы, узнал, что среди раненых, доставленных из Африки два дня назад, есть солдат из его села. Было предчувствие; он побежал в госпиталь - и да, это был Рамон с уже подступавшей агонией.
Был Рамон ранен, но не смертельно. Не это его убивало - убивала простуда. Трудности полевой жизни и лихорадка превращали его существование в ад, не оставляя от него ничего, кроме пепла. В течение месяца весь госпиталь в бессилии смотрел на его страдания. Эти ужасные боли, холодная тоска, лед, пронизывающий сердце, безысходность. А рана? Да дело было не в ней; однажды ночью стоял он на часах страдая дизентерией, и отойдя в сторону, Рамон присел на корточки, а тут луна и марокканец … бац! Попал в цель, но даже не задел кости. Короче, ранение так себе. Усталость, холод, тоска … и лихорадка, эта королева его невзгод, убивали беднягу без всякой надежды.
Умер Рамон на руках у сеньора, без злобы и слез, поминая мать и невесту.
И сеньор, больше поэт, больше романтик, чем он сам о себе предполагал, покинул Малагу, перемахнул Гибралтар и направился прямо к капитану, командиру Рамона, бравому служаке с добрым сердцем и сказал:
- Я прибыл из Малаги; там в госпитале умер Рамон Доминго, солдат вашего батальона. Я здесь чтобы занять место покойного. Сделайте вид, что Доминго выздоровел, и что я и есть Доминго. Он заменял меня, занимал мое место в строю и теперь я хочу занять его. Чтобы мать и невеста заменявшего меня не знали, что он умер; чтоб не узнали никогда, что он умер в госпитале от грусти, тоски и лихорадки.
Капитан понял Миранду.
- Сейчас, – сказал он, – до определенного момента ты будешь Доминго; но потом, после войны… подумай о последствиях.
- Я позабочусь об этом, –только и промолвил Элутерио.
С этого дня выздоровевший Доминго снова откликался на поверке. Тот же сержант писал письма, теперь под диктовку Миранды, который так же ставил крест; не хотел писать сам опасаясь, что почерк будет узнан.
- Но ради чего все это? – спрашивал сержант-писарь. – Ведь мать и невеста рано или поздно все узнают?
- Брось, оставь! – отвечал Элутерио, погруженный в себя. -Всегда есть еще один вдох…позже… Бог подскажет.
Идея Элутерио была проста, а сделать это было еще проще. Он хотел отплатить Рамону за жизнь, которую тот отдал вместо него; хотел заменить заменившего и оставить людям, любившим Рамона в наследство немного надежды, славы и, возможно, чего-то материального.
Он действительно искал случая проявить героизм, не картинный, а настоящий. Погиб Элутерио, убив много врагов, спасая знамя и остановив отступление, превратив его своим славным примером в значительную победу.
Не напрасно был он смельчаком, поэтом, и даже больше поэтом, чем он сам думал: его сознание, воспитанное на «Энеиде», «Рамаяне», «Лузиаде», «Арукане», «Бернарде» etcetera,ets., наполнило его фантазию, чтобы подсказать ему красивую смерть. Чтоб стать героем, артистом, драматургом, необходимо воображение. Умер он не так, как умер бедный Рамон в больничной палате. Хотя и был он простым солдатом, не смог себе позволить погибнуть неизвестным героем. Его удивительный подвиг и славный конец привлекли внимание и привели к энтузиазму в войсках; генерал, командовавший в то время, посвятил ему публичное выступление. Его имя появилось во всех газетах, писалось:
«Герой Рамон Доминго».
Его матери назначили пенсию и передали посмертную награду - Крест. Это помогло ей до конца жизни платить ренту дону Педро Миранде, чей единственный сын тоже погиб, и тоже, наверное, на войне, как перешептывались односельчане, но никто не знал, где и как.
***
Когда капитан, годы спустя, всегда по секрету рассказывал своим близким эту историю, он обычно добавлял:
- Отречение Элутерио было чрезмерным. Он не был обязан поступить именно так. В конце концов, тот, другой, его заменял добровольно; ему заплатили, и таков был уговор.
Это правда. Элутерио зашел слишком далеко. Но не надо забывать, что он был ПОЭТ; и да большая часть сеньоров, что платят солдатам, солдатам, погибающим на войне, не поступят так, как поступил Миранда. Поэтов мало, и большая часть сеньоров - прозаики.
20 декабря 2022 г.