Потёртая временем пуговица нежилась на груди старика, ожидая окончания очередной партии в домино.
– Рыба! – по-молодецки выкликнул дед Кронид, прикладывая шестёрку к окончанию доминошной змейки.
«О-хо-хо!» –сгрудились над столом старички, гуторя и вглядываясь, подобно рыбнадзору, в пойманную Кронидом Гордеевичем рыбу. И никто из них не заметил, как натянулась на торжествующем «рыбаре» старая, видавшая виды кацавейка, лопнули подгнившие пуговичные нити, а одна из пуговиц оторвалась и, как пружинка, отлетела прочь на газонную траву…
Тут-то и начинается наша история.
* * *
– О-ой! Да как же это? – пискнула Пуговка.
Оторванным кусочком нити она смахнула слезинки вечерней росы и огляделась. Матерь-кацавеюшка продолжала ласково обнимать дедушку Кронида, будто ничего не произошло! А старик поглаживал шершавой ладонью лоснящийся от времени шерстяной покров кацавейки, почёсывал затылок и подсчитывал «вес» пойманной рыбы.
Пуговка впервые видела деда неряшливо одетым. Кронид Гордеич был из семьи греческих переселенцев*. Наследный интеллигент, он воспринимал изъян в отношениях с миром (например, отсутствие пуговицы на одежде собеседника или своей собственной) как неправильно решённое житейское уравнение. Для школьного учителя математики подобная «алгебраическая» неточность попахивала личным фиаско.
«Э-э, – подумала Пуговица, – в тридцать седьмом такое уже случалось. И даже не такое..."
* * *
Кронида арестовали по нелепому доносу не то соседа, не то сослуживца. Пришли под утро, учинили обыск. В одной из книг нашли сомнительную закладку (или подложили). Не дав толком даже одеться, препроводили в районное отделение НКВД. Без положенных церемоний затащили в подвал и... Тогда-то матерь-кацавейка и растеряла почти все свои пуговицы. На другой день выволокли наружу и, как был Кронид в кацавейке на голое тело, бросили с порога в снег – отпустили.
«Очнулся я, – вспоминал Кронид Гордеевич, – а встать нету сил. До того охолодал, что снег подо мной не тает. Дальше… не поверите! Подошёл Христос, поднял легко, будто тяжести во мне не стало, и понёс к дому. На крыльце приставил к косяку, поцеловал в плечо и сошёл, будто сплыл, по ступеням вниз. Стою я, не смею отслониться, руку поднять не имею сил. Ткнулся головой в дверь, прислушался, ткнулся ещё разок. Слышу, в сенцах шаги, лязг засова и голос скороговоркой: «Сейчас, Кронитушка, сейчас!» Дверь подалась, гляжу, Олюшка за порожком стоит – она ли? Поседела, краса моя, до белого серебра… Отшатнулся я от притолоки и упал замертво».
Принялась Оля выхаживать мужа. Днём хлопочет у кровати, растирает, выпаивает травами да корешками с живьём. Ночами Бога в молитвах благодарит, будто видит наяву, как Господь Кронида на оплечие Своё пресветлое возлагает, к притолоке приставляет да целует в плечо. А под утро, отложив Псалтирь, штопает мужнину одежду да, растопив в слезах кусок хозяйственного мыла, отстирывает кровавые пятна. И ещё. Пока Кронид в беспокойной дремоте мечется, целует его багровые раны и плачет, плачет, плачет...
«Разве такое забудешь?» – вздыхает Пуговка, припомнив шитый суровой нитью шрам на матери-кацавеюшке от воротника до нижнего ранта.
…Три часа ночи. Крик следователя и стон деда. В две крохотные дырочки, прикрытые чубчиком швейных нитей, Пуговка наблюдает, как писарь хватает со стола какую-то полукруглую деревяшку (пресс-папье), подбегает к Крониду и бьёт его этой штуковиной в лицо. Дед вжимает голову в плечи (руки-то связаны за спиной), падает. Писарь оттягивает на себя ворот кацавейки и, поддушивая деда, волочит его по бетонному полу к табурету, на котором сидит следователь. Матерь-кацавеюшка не выдерживает и рвётся. Кронид выпадает из рук мучителя. Писарь сапогом переворачивает его на спину и, хмыкнув: «Живи, сука», возвращается за письменный стол. «Фиксируем» – говорит оперуполномоченный. Обмакнув перо в чернильницу, писарь записывает несуществующий ответ деда.
* * *
– Мученик ты мой! – вздыхает Пуговица, рассматривая широкую заплату на правой брючине чуть ниже бедра...
Шёл 1962 год. Кронид, уволенный из школы за то, что не пропустил в выпускной класс сына секретаря райкома, двоечника и отпетую подростковую сволочь, четвёртый месяц работал егерем в лесном урочище Сандармох, что на берегу Ладожского озера близ посёлка Повенец. Трудная была работа, и место тяжёлое, расстрельное.
Как-то раз, обходя приозёрный лесок, набрёл он на браконьеров. Два мужика завалили лося и только затеяли свежевать тушу – глядь, егерь! Разбойники похватали ружья и точно б прибили деда, но «на счастье» из ельника вывалился огромный медведь–шатун. Дурея от запаха крови, он бросился на Кронида, оказавшегося к нему ближе других. Мужики (вот ведь сволочи!) не стали стрелять в зверя, а подхватив лосиные рога, пустились наутёк.
Медведь ударил Гордеича лапой в правое бедро, повалил, намереваясь подмять, и вдруг… спрянул, истошно рыча и кувыркаясь по снегу. Задняя лапа хищника оказалась перехвачена острозубым медвежьим капканом. Кронид отполз на шаг, сорвал с плеча ружьё и выстрелил. Медведь вздёрнул шею, вывернул пасть и… затих.
Стараясь не глядеть на зверя, которого он только что так нескладно прикончил, будто расстрелял пленного, Кронид поднялся и, подволакивая повреждённую ногу, заковылял к дому. И снова Оля хлопотала над мужем, перевязывала, отпаивала чаем и вшивала в правую брючину ту самую заплату…
– Да-а, повезло! –усмехался Кронид Гордеевич, рассказывая «медвежью байку» по прошествии времени. – Вот как бывает! Два существа – человек и зверь – корчатся от боли в метре друг от друга и красят снег в единый для всякой твари красный цвет! А ведь судьбы обоих могли сложиться безопасно, не случись им встретиться…
* * *
Воспоминания пуговицы прервал окрик деда:
– Вот те на! А пуговица-то где?
Старички нагнулись и стали ворошить траву вокруг стола потёртыми, видавшими виды костыльками. «Я здесь, здесь!» – Пуговка силилась им помочь, но говорить вслух она не умела, а её бочок, потёртый под стать костылькам, уже не так посверкивал под вечер, как, скажем, пополудни.
– Да вот же она! – Кронид наклонился и дрожащими пальцами поднял пуговицу с земли. «Она, гулёна!» – крякнул старик и, смахнув «налипшие» на пуговицу вечерние слезинки, положил непоседу в карман кацавейки.
«Опять я у мамы в животике!» - зевнула нагулявшаяся во дворе Пуговка и тотчас уснула тихим, безмятежным сном.
* В двадцатые годы тысячи греческих семей покидали Трабзон (турецкий город на берегу Чёрного моря) и через Батум стремились вернуться в Грецию. Гражданская война в Советской России нарушила планы многих переселенцев.