Из воспоминаний Кислицина Игоря
Эта занимательная история случилась в Ашхабаде осенью 1984 года. Я был уже дембелем, но до взятия заключительного аккорда ещё было время. Батальон вернулся с учений, раскидались, расставились по боксам, мне приказали оставить свою аппаратную у забора между учебным корпусом и штабом 36 АК с УС «Автоклуб». Предстояло, видимо, скоро набирать связь.
Моя Р-161А2 на базе ЗИЛ-131 задействовалась только начальством корпуса. Работала голосом, засекреченным бортовой ЗАС ЯХТА, в 201-ой радиосети на командование подчинённых дивизий.
Итак, дело происходило в субботу, кадровики в большинстве своём разбежались по домам, поэтому сразу после отбоя несколько бойцов нашего ПУСа самовольно подались в кинотеатр «Космос». Успевая на последний десятичасовой сеанс, ввиду того что перед фильмом всегда крутили киножурнал «Фитиль». Самовольщики перемахивали забор обычно возле церкви, как раз в том месте, где я поставил аппаратную, а от забора до «Космоса» – чихнуть не успеешь...
В общем, получилось, в зал зашли вовремя, когда журнал подходил к концу. Народу было не очень много, мы скромно заняли места по центру зала. Начался фильм, уже не вспомнить какой, и тут сосед тычет меня локтем в бочину: «Перцев сзади сидит!» Майор Перцев был начальником первого Полевого Узла Связи. Самовольщиков набиралось человек десять, и все из перцевского ПУСа. Ну, а я непосредственно служил в первом взводе первой роты, старший сержант по званию, соответственно, подходил на роль заводилы.
Оборачиваюсь, и правда – Перцев с женой. Заметил он нас, нет ли – не угадать. Неуютно сразу как-то стало, но начальник не подавал и вида. Был он человеком интеллигентным, в технике и теории радиосвязи разбирался хорошо, голос поднимал очень редко и среди солдат пользовался уважением. В конце сеанса, когда в зале уже включился свет, воины поднялись и трусцой подались на выход. Я иду последний. Снова меня кто-то одёргивает за локоть, оборачиваюсь – Перцев собственной персоной. Говорит негромко, чтобы не привлекать внимание покидающих зал гражданских: «Через пять минут построение за кинотеатром!»
Делать нечего, по-тихому уже не слиняешь. Выстроил я своих самовольщиков, ждём. Выходит чета Перцевых, докладываю честно: «Равняйсь, смирна! Товарищ майор, личный состав в количестве десяти человек построен! Находимся в самоволке, ждём дальнейших указаний!» «Молодец, вольно!» – красуясь перед женой, довольствовался майор. Жена, умная женщина, улыбнулась, понимая, в чём дело, сказала, что будет ждать у вестибюля, и оставила нас наедине.
Перцев осмотрел личный состав самовольщиков, гневно распыляться уже не стал, но высказал достаточно сурово: «Как вас наказывать, я ещё подумаю! А сейчас бегом в расположение, о случившемся доложить дежурному по части!» Дежурному докладывать, конечно же, я не стал, принимая во внимание тот факт, что начальник узла не появится на службе всяко до понедельника, а в карманах у некоторых из самовольщиков лежали увольнительные записки на завтрашний воскресный день.
Наступило воскресенье, я с двумя товарищами спокойно пошли в Ашхабад. В парадной форме, с сопутствующими бумагами, чистые, бритые, наглаженные – мухе не на что примериться. Гуляли, смотрели достопримечательности... Вот ведь дела, Ашхабад-то я совсем не знаю. Два года уже на исход, а из знакомого только Русский базар да Дом офицеров на Аллее Славы... Ну и кишинский рыночек да парк с фонтанами, что поближе к цирку...
Во второй половине дня купили себе мороженого, забрели в Первый парк, откинулись на скамеечке. Сидим, смакуем сладости, девчонок глазками обстреливаем... Те в ответ тяжёлой артиллерией палят... Вместо девчонок, подруливает к нам патруль, лейтенант и два сержанта: «Документики?!» Сверили-проверили – замечаний нет. Отдыхаем дальше...
В Первом парке была длинная аллея, просматриваемая в обе стороны. Немного вдали сидели тоже парадно одетые солдатики. Видим, от них капитан какой-то по аллее путь держит. Проходит мимо, от нас ни кивка ни знака. В те поры как было негласно принято – всем офицерам выше майора приветствие по форме чуть ли не с переходом на строевой шаг. Иначе чревато! А до капитана – кивнул, и даже руку к козырьку не вскидываешь. Невелики, казалось бы, птицы, всякие там литёшки да капиташки! Всё это зависело, конечно, от наглости солдатиков...
Нашу наглость капитан без внимания не оставил! «Так, бойцы! Почему не приветствуете офицера по принятой уставом форме? Устав забыли?» Мы в ответ «бе-бе да ме-ме», нам и парировать-то нечем. Капитан насел на нас конкретно, и тут подлетает тот патруль, который видимо специально крутился недалече, выжидая случая блеснуть властями. Выслуживаясь, литёха подошёл к капитану строевым шагом, доложился по форме.
Сознание выловило, не простой был капитан, а целый заместитель коменданта города Ашхабада, снискавший славу своей неоправданной суровостью практически ко всем. Капитан забрал наши документы и приказал патрулю препроводить нарушителей на гауптвахту. Мы, естественно, сопротивляться не стали. Там же сразу было понятно – мгновенно найдут и, если что, достанут из-под земли.
Привели нас троих на гарнизонную гауптвахту. В такую переделку я попадал в первый раз, мои ребята о «губе» тоже только слышали. Первым делом нас зарегистрировали в журнале, потом обрили налысо и сунули в «предвариловку». Забрали, что можно было, даже фуражки не оставили, хотя нечего было забирать, потому как были мы в парадке, соответственно, без ремней и прочих колюще-режущих.
Как устроена гауптвахта, я примерно понимал. Имелся в нашей в роте кадр с западной Украины, побывавший тут уже дважды. Каждый раз возвращался исхудалым, бледным, и фокусы свои старался долго не выкидывать. Интересные вещи рассказывал, как запихивали его в карцер, и для полноты ощущений и подлинных страданий разбрасывали по полу пищевые отходы... Ну, чтобы непроветриваемая камера не казалась благоухающей палатой из госпиталя...
Предвариловка являла собой просторное помещение с полностью забетоненным полом и кое-как оштукатуренными стенами. Нарами служили криво сколоченные, но покрашенные деревянные щиты. Щиты эти бывалые арестанты называли почему-то «вертолёты». Может, из-за кривых досок... А правдивее будет, щиты так назывались потому, что сам процесс раздачи выглядел как работа лопастей вертолёта, такие были движения. Вертолёты складировались стопой в коридорной нише, арестанты выстраивались в очередь. По команде начкара, арестантам надо было хватать верхний из стопы вертолёт и бежать в камеру. Каждая камера получала их отдельно и по отсчёту начкара. Если тот ускорял счёт, то схватить щит успевал не каждый.
С техникой захвата новички знакомились, смотря на завсегдатаев – надо было понять, как прихватить щит, и как развернуть, чтобы пробежать до камеры, никого и ничего не задевая. Процедура получения вертолётов была для начкаров развлечением и демонстрацией ловкости и согласованности движений арестантов. Если никто не замешкался, то в камере на щите каждый мог спать на спине. Когда вертолётов было захвачено мало – спали на боку, отчего выламывало за ночь все кости.
И вот, вручили нам вертолёты и поначалу поместили в предвариловку, так как «приговор» должны были вынести только в понедельник, когда на службе появится арестовавший нас заместитель коменданта. Разложили вертолёты и вознамерились лечь спать. В предвариловке помимо нас троих были ещё трое бойцов. Два солдата и огроменный сержант чеченец. Вроде не качок, просто в телесах и очень высокий ростом – за два метра. По-русски говорил коряво и с ярко выраженным кавказским акцентом.
Едва закрыли глаза, в коридоре раздались какие-то визги, ругань, матерщина, типа всех вас жестоко поимею, будете плясать под мою дудочку и прочее такое. Открывается дверь и после натурального поджопника в наше помещение влетает и падает на пол некий бойкий мужичонка. Ростом метра полтора и ужасно визгливый. Пьяный в стельку, в гражданских одеждах, штаны порваны по шву на заднице, зато в руках чистенькие белые кроссовки, являвшиеся дефицитом даже в хорошо снабжаемой столице Туркмении.
Дверь закрылась, мы приготовились смотреть шапито. Мужичонка вскочил на ноги, оглянулся на нас, презрительно цыкнул, обозвал уродами и кинулся колошматить железную дверь. Орал, что он офицер, находиться в одной камере с солдатами ниже его достоинства, и что он сделает со всеми, стоит ему только дождаться утра и выйти отсюда. Он не какой-то там простой офицер, он офицер при должности, от одного названия которой все должны падать ниц и целовать его босые ноги.
Первым вознемог слушать унижения наш чеченец. Встал, подошёл к бунтарю сзади, возложил ручищу на плечо: «Э... угаманись, да?!» «Пошёл вон!» – не оборачиваясь, провизжал мужичок, продолжая колотить дверь. «Слюшай, два раз говорю, спать иди, да?!» «Я сказал: пошёл вон!» – облаялся мужичок, обернулся с замахом и носом ткнулся в пупок чеченца. Чеченец перехватил замах бунтаря, развернул его, заломив руку за спину, всей своею массой вдавил харей в дверь и в полной тишине прошептал тому на ухо так, что слышали все: «Если тибе что-то в зад заедет, ти угаманишься, да?!»
Сказать, что мужичок затих – это ничего не сказать. По его лицу даже в сутемени камеры можно было распознать, что вот-вот, и наделает со страху в штаны. Тут неожиданно заскрежетал замок, чеченец отпустил визгуна. Открылась дверь, в камеру вошёл начальник караула, но беспорядка в помещении не обнаружил. «Я хочу в офицерскую камеру!» – выговорил мужичок. «Все камеры заняты, для тебя там места нет, до утра будешь сидеть здесь!» – отрезал начкар, вышел и запер дверь. Мужичок молча шмыгнул вдоль камеры, забился на корточках в дальнем углу, не издавая ни единого звука.
Едва сомкнули глаза, офицеришка снова заорал и заколошматил в дверь. Алкоголя в его организме плескалось вровень глотки, спиртное взяло своё, и человечишка снова пустился вразнос. На этот раз начкар опередил чеченца. Принёс с собою вертолёт и какую-то верёвку. Мужичок орал, что он самый главный лейтенант по горючке во всём гарнизоне, связей у него, сколько и связистам не снилось, а потому найдёт управу на каждого, кто его здесь держит. Начкар бросил вертолёт на нары, и велел нам этого буйного гостя связать. Он как налопается, дескать, так постоянно менты на губу привозят. Бывалый, значит. Беда у человека с психикой, стоит принять лишнего, так начинаются истерики и прочие припадки, переходящие в буйства...
Ладно, связали, уложили, вроде снова затих. Прошло минут пятнадцать, ровный голос по камере: «Ребята, развяжите меня, пожалуйста?!» Мы ему, ты нас за людей не считал, мол, оскорблял, материл и грозил всеми карами небесными, а теперь развязать просишь? Лежи до утра, не сопливься, а утром пусть начальство само решает, как с тобою поступить...
Опустилась глубокая ночь, под утро часа в три-четыре снова шум и крики в коридоре. Снова открывается дверь, к нам в камеру вваливается пьянющий прапорщик с зияющим под глазом фонарём. С ним в камеру заталкивают такого же в стельку пьяного и абсолютно голого мужика лет тридцати. Шапито продолжается?
Эти двое, правда, накуролесились видимо ранее, почти сразу завалились спать. Мы потеснились для них на вертолётах. Голому мужику кто-то отдал китель прикрыться, ещё какие-то шмотки подбросили, расспрашивать ни о чём не стали, потому что у всех слипались глаза. За час до подъёма слышим, голыш этот теребит своего прапора и спрашивает: «Петрович, где мы?» «Как где – на губе!» «Это я понял, в городе каком?»
Проснулись от вопроса все, слушали рассказ прапора, как ни странно, помнившего многое. Мужики оказались нормальные, который был голым вообще капитан. Ехали они с Афгана, бухали всю дорогу, а на вокзале Ашхабада в ресторане уже заметили, что весь их дефицитный товар, деньги и чеки куда-то пропали. Капитан разбуянился, произошёл конфликт с гражданским персоналом. Вызвали патруль, он и доставил дебоширов на гауптвахту.
Поместили их сначала в офицерскую камеру, те не угомонились, их сунули в карцер. Капитан снова разошёлся и в качестве протеста скинул с себя всю одежду. «Я всяко успокаивал, но тебя по-пьяни не остановить?!» – жаловался прапор. После протеста их перевели к нам, а одежды его видимо так и валяются в карцере. Это всё прапор рассказывал на голубом глазу капитану, держащему голову двумя руками.
С утра подъём, завтрак, построение на развод. К разводу на гауптвахте появился капитан, нам троим выписали по десять суток. Максимально возможный срок. Я ждал, что появится сейчас кто-то из батальона, вызволит меня из заточения и заберёт к родным пенатам. Уходя в увольнение, при мне оставались ключи от аппаратной и печать. Я же не простой связист, а ЗАСовец основной аппаратной начальства штаба корпуса? Как узнал позже, из батальона всё же приезжал ротный Кучмагра, забрал конфискованные накануне ключи-печати, а меня отбить не удалось. Зам коменданта не шёл ни на какие уступки…
Распорядок отбытия наказания на гауптвахте был устроен так, что днём всех отправляли на разного рода работы, и только на ночь возвращали в камеру. Разнарядка проводилась как в известном фильме Гайдая. Выстраивали во дворе, выходил один из замов начальника гауптвахты и начинал развод: «Ну, что, граждане алкоголики, тунеядцы, кто желает поработать?!» Арестанты не как в кино отмалчивались...
В первый день меня как старшего сержанта назначили старшим команды солдат и определили на работы на железную дорогу. Помогали мы там бригаде дорожных рабочих, которые стелили асфальт. Гребли лопатами то песок, то щебень, но особо не напрягались. Неудобно было, что лопатить пришлось в парадной форме.
По окончании рабочего дня, определили нас в постоянную камеру. В камере нашёлся мой земляк из Нарвы... Людей из Эстонии за свои два года службы я вообще не встречал, а тут чуть ли не с соседней улицы. Сдружились мы на фоне землячества, так сказать, сблизились, оказалось, что он служил в Афгане. Получил ранение в ногу, попал в ашхабадский госпиталь, где постоянно бухал. За что не первый раз перемещался на гауптвахту. В производстве дневных работ земляк мой был прошарен – ставили его помощником к водителю, который развозил продукты по столовым города Ашхабада. Коменданты имели какие-то внеслужебные договоренности с гражданскими дельцами, арестанты служили подсобной тягловой силой.
В общем, день-два, земляк отбывал на койку в госпиталь, но успел замолвить за меня словечко. Повезло, что не тому заму, который нас арестовал, и меня поставили помощником на развоз харчей. На утренней перекличке вызвали из строя и обозначили новый вид применения. Началось, по-иному не скажешь, интенсивное передвижение по городу с более подробным изучением фактуры определённого среза общества. Водителем был туркмен, в распоряжении имел грузовой автомобиль, ездили мы по разным складам, загружались продовольствием и развозили его по магазинам, столовым и прочим забегаловкам. Не наказание работами, а сплошное мне выпало удовольствие. Туркмен пыл неторопливый, любил попить чаю, времени свободного мне выпадало полно, и я занимал его знакомствами с молоденькими продавщицами и поварихами, которые как по сговору подкармливали меня всем, что имелось в их ведении.
Так пролетели мои оставшиеся дни на гауптвахте, но... не тут-то было. В последний день добавили мне ещё пять суток, ввиду того, что не пресёк курение в камере. Как старшего сержанта, меня назначили ответственным за дисциплину в помещении, а арестант раздобыл сигареты и закурил. Отнимать у курящего человека сигареты я посчитал неприемлемым поведением, потому и пропустил мимо правил. Его наказали, ну и мне добавили до кучи...
Вот таким было моё знакомство с гарнизонной гауптвахтой, которое, кстати, могло не произойти, доложи мы дежурному по части факт поимки в самоволке начальником ПУС майором Перцевым...