Глава 4. Отражения в бегущей воде

(Весна – лето 2022 года)

Туманное, бурлящее полотно, база проекций. По окончанию Пасхальной седмицы, хотя какая уж теперь седмица, я перебираю старые дневники, сохранившиеся Олины и свои записки. Вспоминаю, как мы с ней познакомились, как встречались, как жили вместе до Колиного рождения. В памяти всплывают и недавние времена, когда мы собирались за бутылкой вина вчетвером – с Юрой и Настей. Куда теперь всех нас разбросала война? Главный из оттаявших дискурсов – стыд о неверно прожитой жизни. Классический мир продолжает распадаться, уже до столь неразличимых элементов, что о них невозможно сказать «твоё» или «моё». Падающий лифт набирает скорость, а когда скользящие мимо глаз этажи сливаются в одну световую полосу, начинает казаться, что он стоит на месте. История, как слизень, ползёт по стенке, оставляя вязкие следы. Читаю первую попавшуюся записку, свою: «Котёнок, какие продукты и вещи нужны на завтра? Жду подробных указаний. Явно понадобится верхняя одежда. Спасибо за обстоятельное письмо. Я провтыкал и забыл побеседовать со врачом о гепатопротекторах». Попытаться переработать оставшийся материал – всё равно что шагнуть в бездну. Куда более слабая сила, чем притяжение: плотная, окутывающая паутина, от которой хочешь побыстрее избавиться, но застываешь в ней, заворожённый семантикой. То, чему позволено быть скорей уж из сочувствия, в итоге ломает тебе руку. Появилось ли что-нибудь новое у тебя в жизни, спрашивает Настя. Вот эта электробритва, отвечаю я, делая пассы вокруг подбородка подвернувшимся футляром с очками. Болтунишка Тимур сказал ей, что видел меня на набережной в компании настоящей кинозвезды. Я передам Оле, ей будет приятно. Но и досадно, что Тимур её не узнал: они виделись когда-то на дне рождения у Юриной сестры. С тех пор Оленька изменилась, постройнела и похорошела. Промеривание и примеривание, хромакей, отдающийся назойливым гулом в самых обычных вещах. Мама, схватившаяся за бинокль, с разочарованным видом сообщает мне: «она большая». Под нами, пониже холма, тянется подлесок. Воздух расталкивают огорчённо галдящие птицы. Утраченная связность предполагает десятки сочетаний одних и тех же элементов – однако приходится заботиться о чистоте полотна, о незамутнённых матричных преобразованиях. Даже спонтанность приходится отстраивать по правилам, случайно возникающим из сторожащего нас хаоса. В качестве козырей – электрические вышки, каменные опоры мостов. Подпитка для текстовых упырей, насельников Телеграма. Примерная шелковистость собачьих будок. Лобби собирателей орехов. Море выносит камешек идеальной голубой расцветки, возможно, искусственный. Упыри показывают по телевидению свою прежнюю мечту, план расчленения нашей страны – а не подавитесь? И откуда такая уверенность, что другие государства такие же, спят и видят, как бы откусить чужую землю? Предположим, что именование «ты» возможно и на этой, куда более зыбкой почве, – хотя сразу ясно, что это мина замедленного действия. Зато придётся обойтись без увязанных со временем, то есть почти ни с чем, наречий – таких, как «впервые». Оля, опираясь на мою руку, ступает на корень, торчащий из воды, и прыгает на противоположный берег ручья. Над нами поспевающая черешня, рвать да рвать, но часть ягод падает в мутную воду и уносится течением. Большинство пружинок и режущих кромок пока скрыто, на них просто не обращаешь внимания. Кажется, что все пути свободны, однако мы их баррикадируем в поисках устойчивых компромиссов, уже невозможных при разрастающейся катастрофе. Инаковость оставляет жирные пятна на жакете. Я снимаю его, ласкаю упругую Олину грудь, кусаю набухающие соски. Не переставая целовать её, переворачиваюсь, провожу набухшим членом по мягким большим ягодицам. Может быть, ради этого, сбивающего с панталыку, случая и стоило жить. Очень странно: плотская, грубая реальность секса так не похожа на представления о ней. Ты не просто трахаешь красивую девушку, но ещё играешь роль, живёшь вдоль неоформленной системы координат, не сточившейся о быт или философию – а в этой сетке поощряется наигранный, киношный энтузиазм. В город Х нам возвращаться рано: вчера туда прилетела стая ракет, убила нескольких жильцов многоквартирного дома. Оля стоит, расставив ноги, опираясь о дерево, пока я засаживаю ей, приподняв юбку. Лучше всего при этом смотреть на её взволнованный, классически точный профиль. Наконец изливаю семя. Оля просит меня задержаться в ней, без презерватива это чуть болезненно, зато так резко, так реально. *** понемногу ослабевает и выходит сам. Я закатываю кожу обратно на головку, застёгиваю шорты, ощущая опустошённость и лёгкое гудение в голове. Что за чертовщина, оказывается, всё это время за нами следил, сидя у плотины, пастух с гнилозубым ртом. Собираемся и быстро уходим. При ходьбе сперма стекает у Оли по внутренней поверхности бёдер – какая едкая, говорит она, морщась. Достаёт салфетку и стирает её. Весёлая загородная прогулка на N-й день близкого знакомства; мы вышучиваем общих друзей наперебой. У Оли злой язык – скажет, как бритвой отрежет. Думаю, что почта бреет горизонтально. Можно позаимствовать из прозы глухие колени. После праздника Победы ожидаем очередного повышения ставок противником, и тогда уже, кто знает, массированных бомбардировок. Радиоперехваты показывают, что захватчики активно применяют пытки к мирному населению, да ещё и хвастаются этим перед родными. Горит уже второй вражеский корабль, такие у нас праздники. Самое отвратительное в буднях – то, что я постоянно довожу мать до давления своим неуживчивым характером. Не выдерживаю самого её присутствия, нахожусь на грани нервного срыва. Насколько легче нам жилось порознь, когда не было ни войны, ни эвакуации. В одной из квартир напротив насыщенное движение за яркими шторами; то ли обыск, то ли вечеринка. Коренастая блондинка выпускает струю дыма и уходит с балкона в ярко освещённую комнату. Она полностью обнажена, только джинсы да свисающая с отворота нижнего кармана зажигалка. Рыжебородый внимательно смотрит на неё, но ничего не говорит, понимая, что ждать здесь нечего. Женщина проходит в тёмную комнату, где на низком столике её ждут двое парней. В эту секунду в окно стучат. Зажигалка соскальзывает, но женщина ловко подхватывает ее и опускает в карман. Стучат всё настойчивей и громче. Рыжебородый вскакивает. Слышен голос диктора, вещающего о погоде. «Если меня переведут завтра, то сюда же – хватит и халата. Но в отделении понадобится постель и пижама. Принеси старые, только стираные. Супы и каши не нужны, здесь есть. Незачем таскать лишнее. Деньги в кармане нашёл? Там ещё есть, под пуговицей. Сегодня опять дежурит этот же пень. Настроение уже испорчено. Надеюсь на завтрашний день, в отделении я буду самостоятельней. Вот, мой кот золотой. Резиновые тапки принеси, а одежду уже потом». Ключи потеряны, а сколько их скопилось уже в связке. На фоне призрачного материала скрещиваются сабля писателя и молот философа. Плавно поводят холёными ручками, бомбят адскими таблетками. Попытки зачатия по графику, вопреки постным дням. Обречённые фрагменты расслаиваются от прикосновения. Подписаны и завизированы запросы на опустошение. Тропинка через дикий сад музыкальных фраз – последнее кольцо обороны. Можно разогнаться, бросить мяч пятнистой собаке, шлёпнуться в грязь и потом застирывать брюки. Деревья говорят на колючем языке, вопреки вечерней подсветке. То, что я воспринимаю как давление – всего лишь подвисание автоматики, желание перейти на другие рельсы. Взрывчатка заложена на этапе проектирования, как и способы обойти инертную степень. По крайней мере, дорожные знаки лишены очарования. Присвоение исключений, рыба о четырёх головах. Из лекционной аудитории выходит лаборантка, несёт колбочки со спермой. Оля накапливает раздражение, а потом взрывается так, что зашатаешься. Во время командных игр в школе Оля мучилась, пережидала их где-то сбоку. Так усердно и так бездарно их сплачивали, что выработали устойчивую аллергию к совместной показухе. Девушки, прыгающие на батуте с калашами в руках, снято режиссёром Маразмицей. Натягивание резиновых перчаток, прямой массаж простаты. На причале монтируется сцена для очередного концерта. Примериваются, как рубить капустный кочан цветным колесом. Поглотители вод жонглируют горящими головами. Украдена страница с блуждающими дымами. Последовательность из разрушенного кристалла, мёртвого тела полицейского, сжатой, как пружина, четырёхчасовой прогулки. Для выработки уверенности Оля ходила в драном пальто по самым дорогим магазинам, приценивалась к товарам, которые не собиралась покупать. Завязывала дружбу с мыльными операми, вылизывавшими каждую кофейную каплю. Вела сквозь самоуверенный смех пугливую шляпу, заполненную туманом. Изображала энтузиазм, прикрепляла картинки с геолокацией. У вас уже закончилось, или этот праздник надолго? Неоднозначность, прореженная карантинной набережной. По элементам поэтических конструкций можно стучать палочкой, как по клавишам ксилофона. «Не надейтесь, туземцы, мы здесь навсегда». Тогда за что вы платите? Всё время было ощущение, что ещё неделю или две. Вцепились в учтивые противоречия без обратного хода, в желейные конюшенки. А надо было замедлиться, насладиться процеженным сиянием. Дать возможность фантазму понемногу завоевать реальность: прилепленной к престолу жевательной резинкой, фестивалем старинных автомобилей с фанерными корпусами. Юра говорит: бензина мало, и он очень дорогой. Стоял вчера на заправке с полчаса в очереди – а тот, кто заправлялся перед ним, уехал, вырвав из колонки шланг. Каждое утро он собирает на балконе лопаткой перевернувшихся на спинку жуков, вытряхивает их за бортик, но они залетают обратно, дурашки. Если в начале войны Юре снились кошмары о рассыпающихся зубах, то теперь об израненных руках, из которых он никак не может вынуть осколки. Бывают и сны более мягкие. Пустой супермаркет в городе Х, по форме как сопло космической ракеты. Внутри, в темноте, ряды стиральных машин. По радио идёт передача «Трогательные песни о ненависти». Пытается выстроить систему права как рекурсивный алгоритм на множестве общественных отношений. Ловушка захлопнулась: не существует ни механизма, ни воли для прекращения войны. Она становится искривленной обыденностью. Сильней ощущения реальности только неразбавленное презрение, по большей степени даже не к тем, кому оно положено. Постоянная пробивочка: откажетесь ли от части страны, чтобы война прекратилась? С прозой хотя бы меньше разочарований. «Массаж для котов и мышей. Кошачий психолог отвлекает котов от марта, переводит бабушек на русский язык. Не может пожертвовать дочерью, пишет жене второе письмо: приезжать не надо, свадьба откладывается». Поэма «Сыр» не выходит из-за болезни. Месяц я провожу на ногах, режиссируя квартиру и кухню. Книга теперь ничем не отличается от сотен других старых дев в бумажных обложках, сокращающих зимнюю скуку библиотекаршам с ментоловыми сигаретами, стряхивающим пепел в кофейные чашки. Сталкиваясь в дверях подъезда со смутно знакомой девушкой, проглатывающей короткое «сте», растерянно смотрю ей вслед и одним махом пролетаю четыре пролёта, отделяющие меня от письменного стола. Картонный петрушка движется по прямой. Хватает затейливые фигурки из слоновой кости – пустынные, как заброшенные заводы – но, ни на что не решившись, ставит их на место. Материал неисчерпаем, а проза попросту зайдёт в тупик, перестанет существовать как таковая; вовсе не оттого, что вычерпает ложкой море. Даже если рухнут опорные столбы, можно будет по-пластунски перемещаться под завалами. Письмо задаёт устойчивую матрицу; нужен совершенно иной человек, чтобы первичные, столь наскучившие элементы предстали в мягком освещении, заиграли тёмным блеском. Великанья походка: ходим, высоко задирая чёрные ноги в сандалиях. Жира, жира меньше. Неубиенный зверь закручивается ливневой спиралью. Остаётся лишь пересказывать зыбкую материю, ногти невольников, запасные книжки каратистов. Оля может разбивать мамины тарелки одним лишь усилием слуха. Юбка-солнце и раскинутые руки. Ветреный день, знаки слипаются с акведуками. Тянут в укрытие орех, покрытый бурой кожурой. Ограниченный плоскостью ряд цифр пританцовывает, крутит тонкими запястьями. Проигрыш всегда очевиден, а выигрыш доступен лишь через время, благодаря правильно установленным, хотя и смятым фильтрам. Чем женщина отличается от косой волны? Стыд велик, будто пузырчатая ворона, севшая на крышу. Треугольная развёртка с розовой кофтой, сумкой и биссектрисой. Кто-то должен держать зонтик, путать следы. Предрассудок заставляет вырвать жизнь с корнем, уложить её в пропахший мышью пакет. У отступления отчуждён только пончик – огромной навозной мухой. Шепоток коротких каштановых локонов. Разумеется, она читала именно эту книгу. Если только читала какую-нибудь вообще, кроме как о казематах и шестернях. Неужели мы предполагали, что все наши неудачи сведутся к одному-единственному шву? О нет, весь рисунок состоит из улыбающихся заплат, некуда поставить пробу. Сначала охранник, потом и маэстра – догадаются ли посмотреть, где плюс, где минус? Нелюбопытство ко всему, что не входит в узкую колею, пригодную для жизни. Но, по крайней мере, необычного ребёнка не отталкивают, и это даёт ему возможность развиваться. Где бы Оля ни жила, она пережигала розетки (краснеющие спирали электроплитки в причёсанном воздухе). Что вы уставились? Люстру подвешивает к потолку фотограф, ибо я этого делать не умею. Давление в одной и той же ослепшей точке. Я могу даже стать на колени, чтобы задать абсурдный вопрос. Идея фикс – собственное жильё, слишком долго мыкалась по общежитиям. Букву пытаются передать друг другу без помощи рук, захватить подбородком. Я контролирую каждое передвижение, а проще сделать всё самому. Деактивировать поворотное колесо надреза при щелчке по компоненту. Отрицание обоеполых гаджетов, как то: подсолнечных зайцев, сведущих муравьедов, колонистов-менестрелей. В розыгрыше участвуют наборы согласных букв и вырванные с корнем самокатные рули. К чему нам глубокая, как ночь, питейная культура и замысловатые каракули здоровой жизни? Ладушки, есть ещё шест, каблук и корейская фарфоровая фигурка, означающая в переводе на обеденный «дурачина». Прикрепляйте фотографии праздничных имплантов. Коллега в стабильно тяжёлом состоянии после ранения. На другом берегу водохранилища зверьё наводит пушки. Закрепить, не высовывать нос целую неделю. Добиться статуарности явлений, ибо всякое перемещение чревато кривляющимся злом, заплутавшим среди винных заводов. Рано или поздно обязан был наложить всемогущую лапу на кухню. Мама чувствует себя предельно некомфортно, и я тоже. Её оскорбляют мои требования вымыть руки с мылом после посещения туалета, где она, сделав основное дело, ополаскивает задницу тёплой водой. Идёт после процедуры на кухню, хватает общие тарелки, столовые приборы, готовит пищу. Оказывается, ещё благополучный вариант, если я нахожу кусочки маминого дерьма, прилипшие к мылу – по крайней мере, на этот раз она им воспользовалась. Как отучить её от нечистоплотных привычек? Юра подарил когда-то нам с Олей свежих, сочных персиков из своего сада. Я принёс их домой, наутро оказалось, что мама все слопала. Сказала – гнилые. Что ни сделает, всё с лучшими намерениями. Такая вот непрекращающаяся радость живёт рядом с нами – неряха, сплетница – и даже не подозревает об этом, думает, что она цветочек. (Сам я ничем не лучше, только приучен женой к чистоте). Мама постится ровно один день, а на второй от души напирается вреднятины – копчёной колбасы и чего-нибудь жареного. Становится плохо с желудком. Причина, конечно же, – «отравилась редиской». Это напомнило Оле случай с соседом, когда он, облакавшись самогоном, объяснял, что ему стало плохо от несвежего хлеба. Сам ужасно устал от своих хейт спичей о маме, но по-другому просто не получается, всё время срываюсь. Не верить майским прогнозам, в них любят сгущать тучи. Поставить стул на рельсы – предлагает Вовка. Без присмотра его оставлять нельзя ни на минуту: вчера молотил игрушечным молотком по Олиному ноутбуку, пока не разбил одну из клавиш. Прямоугольная система координат с одинаковыми масштабами вдоль осей не соответствует реальной симметрии кристалла. Потерянные, детерриторизированные знаки – «украшения скифской знати». Призрак схватил Олю, плачущую, за плечо, вывернул руку, затащил её в подъезд. Угрожая ножом, заставил снять трусы. Настоящий «тюремщик», так говорят в Олиной семье. Она тогда прибежала ко мне в слезах (что именно произошло, не сказала), а я смотрел полуфинал чемпионата мира и предложил ей присоединиться. Послала меня и ушла, а случай этот всегда вспоминала, как один из примеров моего эгоистичного и неадекватного поведения. В милицию заявление не написала. Лишь спустя полтора десятка лет рассказала мне, что же на самом деле в этот день случилось. Сдала в никудышной лаборатории анализы, и они у ней ничего подозрительного не выявили. В итоге наградила меня полным набором хламидий, трихомонад и уреаплазм – от них я несколько лет потом лечился у разных врачей. (Нетерпеливая Оля каждый раз бросала лечение посередине, и воспаления возвращались). Растянутый до неприличия восьмигранник текста. Горло опять болит: на этот раз повинна мороженая рыба, которую я вычистил до того, как она стала тёплой. Позднее взросление и простая, как репа, мораль: герой наказан одиночеством за дурное поведение. А может, он настолько завязан на творчество, что ему такое, как с гуся вода? Модные темы: взаимный семейный абьюз, садомазохистские взаимоотношения. При всём том старается быть обязательным в деловых и денежных вопросах. Скучно, друзья мои – не найдётся ли добавочных расцветок? Раскроет Оля книжку по кристаллографии, изданную в мордоре, а там подробно и ясно объясняют всё, что она по этой теме до сих пор не могла уяснить. Наукой она занялась случайно и с запозданием.  Как изобретатель, Бог в целом добр, однако если не сменит свой тон, возникнут комары. В местах самой нежной краски, в лесу, находит время и место записаться к мелюзге в миротворцы. Входит без ручного труда, берёт в одну руку дорожный посох, а в другую гранатомёт. Идёт по единственному пути над школой и котлованом. Горизонтальное измерение – коллекции либо словаря? – незатейливым образом подменяет собой время и даёт автору возможность безопасно проникать в одну и ту же историю и покидать её в течение произвольного числа итераций. Речь идёт о транзакционном и функциональном письме, теоретически не нуждающемся во внутреннем состоянии. О поклейке обоев с помощью крахмала (сохраняются невредимыми не только интерфейсы, но и вязкие сгустки под бумагой). У Оли кошмары в новом помещении, пока она к нему не привыкнет. Демоны выкручивают ей руки, перевязывают верёвками. Ворона лежит под столом, выставив обглоданные ноги. «К холодильнику доступа нет, из палаты меня не выпускают. Кормят своим, и только кое-что добавляют из принесённого. Продолжают ставить капельницы. Последняя была в час ночи. Вчера дежурила непорядочная санитарка, я вернула тебе деньги, чтобы она их не украла. Кот золотой, очень скучала. В городе ужасный грипп. Мы с Колькой-Мишкой волнуемся за тебя, не простынь. В роддоме мне больше нравилось, всё познаётся в сравнении». У Юры близорукость, у Насти дальнозоркость, на двоих получается одно полноценное зрение. Настя совершает путешествия по звуковым ландшафтам. Вполоборота туманится председатель, держится самокатами. Трудности помогают не столько учиться, сколько разучиваться письму – для того, чтобы выявлялось оно само, а не условности, им порождённые. На дне рождения у одноклассника дети играли в кафе, «продавали» оставшиеся после праздника напитки, а наш Вовка стал напитки эти разливать. Оле пришлось увести его домой. Нынешнее моё понимание, образца две тыщи двадцать второго года: о любовном интересе приходится полностью забыть ради других задач, иногда более важных – ребёнка или работы – а часто и менее важных, вроде литературы. В любом случае, возможностей для любви нет, но и заморачиваться по этому поводу не стоит. Далось такое понимание высокой ценой: отчаянием, депрессиями, разладом в отношениях с близкими людьми. Ещё мне кажется, что не стоит жить под одной крышей ни с одной женщиной, в том числе и с матерью, просто чтобы не портить жизнь ни ей, ни себе. Как только закончится война, отправлю маму из нынешних более безопасных мест домой. Наши с ней взаимоотношения нестерпимы, и я не уверен, что смогу остаться в пределах психического здоровья. К добавочному стыду, вылетела из головы важнейшая из дат; не сообразил даже по обильному количеству звонков – мало ли с кем из подружек мама болтает. Она была ужасно обижена, сказала, что это худший её день рождения за всю жизнь. Кашель у мамы не проходит уже несколько месяцев, ежедневно уговариваю сходить ко врачу, но она отказывается, истерит. Запретил ей мыть что-либо – посуду или полы – по-моему, это тоже разгоняет кашель. Мама считает, что болеет из-за нервов, а я боюсь, не туберкулёз ли. Времена карантинного уединения представляются сейчас недооценённым счастьем. Стеклянные пауки, механические чучела. Разбитый шаровой молнией аквариум. Вовка едет на самокате в школу, сжимая игрушечный электровоз. К лацкану пиджачка прикреплены значки Сатурна и ракеты. Орёт во всё горло, изображая полицейскую сирену. На верхней школьной площадке, с которой открывается вид на грузовой порт, Вову встречает закреплённая за ним маэстра-воспитательница. «Медведь – птица высокого полёта; полёта со скоростью отключенного света». Молодой человек в вышиванке залетает на своём транспортном средстве в обувной магазин и сообщает продавщице-итальянке, что пить воду грязными руками нельзя. Моя компания разрабатывает робототехнику для разминирования освобождённой территории. Для поиска мин снимки местности, сделанные с дронов, анализируются методами трёхмерного моделирования. Мы с Олей бежим по длинной ашеровской лестнице, прыгая через ступеньки; подъём – это одновременно и спуск. Куда ни шло, остались без реальности, с одним лишь расходным временем. Вопросники солнечного света пока не возвращены в библиотеку. Могут ли устроить половинчатые ответы во времена смыслового голода? Вариации насупившихся туч, между которыми трудно было бы проехать игрушечному электровозу. Кривляющиеся оперные персонажи, первые недоразумения: что делать с руками-ногами, как приспосабливать к статической электрике закосневший язык? Оля и моя кошка кричат друг на друга, смотрят друг другу глаза, пока не выясняют, кто же в комнате главный. Опять промах, собираем из букв жёлтые линейки. Яркие расписные чучела – но коллекцию из них не составишь. Со временем регламент ухудшается, в тёмных углах накапливается сор. Свежий воздух продаётся в мелкой дозировке. Пусть мужья и жёны вымрут, как некогда динозавры, из-за почётного пребывания в лунном столбе. Я бы процедуру женитьбы повторил, с теми же участниками. Где ещё собирались столь разные люди в искажённом кинокамерой пространстве? Просмоленная крыша супермаркета, далее троллейбусная остановка и кладбище за жестяным забором. Игорь, сидя на верхушке раскладной лестницы, разучивает роль. Юра помогает с освещением; теперь у нас несколько ярких ламп, иногда мы прикручиваем их к пюпитрам, но чаще приходится просто держать. Я предпочитаю резкий диагональный фон и мягкую подсветку снизу. Лучше изъять из кадра бессмысленные детали. Делать предметы прозрачными, один за другим, как только они себя исчерпали. О, счастливая соизмеримость перемещений во временных и пространственных измерениях. Крытый рынок, усилием воли превращённый в торговый центр – поди-ка разыщи здесь презервативы нужной марки. Дежурная радостная улыбка кажется то растерянной, то сардонической. Внутри объёмного пиджака заряжены обоймы шпаргалок для экзамена по философии. Будем читать классику авангардными глазами. Растянем удовольствие на целую тыкву, незачем портить и без того сокрушённый выходной. Игорь совсем иной в присутствии группы девушек, в нём включается большой актёр. Рассуждает о том, что ему не следует сходиться с женщинами – он их измучивает, и в итоге те после расставания не остаются ему даже друзьями. В коридоре на поставленных набок кроватях стоит детский велосипед. Юра подвешивает к нему лампу – она бьёт в потолок заполняет помещение рассеянным светом. Одна из соседок, щёлкнув выключателем, подсказала верное решение: Игорь и Настя, беседуя, выходят из полной темноты к свету лампочки, который резко очерчивает их силуэты. Юра, приближаясь ко включённой камере, начинает раскачиваться, как дерево. Настя, видя это, смеётся и никак не может остановиться. Репетиция сорвана: едва кто-то приступает к чтению текста, все тут же начинают шутить и хохотать. Настя объясняет: «Мне все говорят, что я странная. Но я не такая странная, как героиня – та вообще сумасшедшая». Надо расширять странность во всех направлениях, пока она не совпадёт с наперёд заданной. Игорь заявляет: «Вы настолько непрофессиональны, что я теряю мотивацию. Ну как можно было не подобрать героям никакой одежды?» В углу комнаты стоит качественный проигрыватель советских времён. «Очень редкий, я его чуть не зубами выхватил на Озёрке» – говорит Юра. Мы переносим его вещи, чтобы разгромоздить часть комнаты. Настя: «Знаете, никакого фильма не существует, просто у всех страсть разрушать Юрину квартиру». Ставим стол, накрываем скатертью, добавляем четыре стула. «По сценарию, дядя берёт её за подбородок. И вот мне стало интересно: как надо за столом чужому к подбородку потянуться?» – «Тут салатики, бутылки с шампанским» – «Да, и правда, есть проблема» – «Ну можно привстать… Просто я как всегда не знаю сценарий» – «Но ты вообще знаешь, какой мы фильм снимаем?» – «А может, это вообще мультик?» – «Мы потом придём к тому, что проще из пластилина сделать весь фильм» – «К тому же, если что-то не так идёт, на пластилине легче выместить злобу» – «Ты плохо сыграл! И пластилиновый актёр летит в стену». Сидим за столом, читаем сценарий, передаём его из рук в руки: «Завтра я скажу вашему дяде, как вы испортили Кларе настроение… Огорчили её своим неважным аппетитом» – «Ну скажи-скажи» – «Вы только посмотрите на девочку» – указывает пластиковой вилкой – «Она ведь совсем в отчаянии. Так, а тут я должен взять тебя за подбородок, только не знаю, как это сделать. Ах ты, куколка моя» – глядит в шпаргалку – «Как же вкусно ты готовишь» – прыскает от смеха – «Зачем вы сказали про овсянку комками, я каждый раз на этой реплике начинаю ржать… Какое сокровище достанется твоему будущему мужу» – Юра обмахивается осветительной лампой; опять хохот – «Я говорю с Карлом, а ты в таком изумлении смотришь на меня. Кушай там себе что-нибудь» – «У меня прямо аппетит проснулся после этой сцены» – Игорь режет невидимую сосиску на пустой тарелке – «Надо всё это время снимать, а потом вырезать нормальные кусочки, когда человек не смеётся» – «Да, и он будет кусочками так, дёргано двигаться» – «Пускай все молчат, а голос за кадром озвучивает… озвучивает взгляд человека» – «Актёр ест, и голос за кадром: Грин чавкает» – «Появляется облачко со словами» – «Суфлёр для чавканья» – «Никогда не было так смешно» – «Во времена Кафки не было так смешно» – «Начали» – все смеются – «Ну начинается всё одинаково» – «Андрей, ну почему Кафка? Ты всё настаиваешь» – «Игорь жуёт так здорово – сидит с совершенно деревянным лицом и пережёвывает что-то» – «Скучно сидеть просто так» – «Значит, надо воздуха прожевать немного» – «Получается комедия» – «Комедия по Кафке, отлично» – «Юр, а ты до нас не курил здесь ничего? Может, остались пары, и поэтому мы так смеёмся» – «В квартире было накурено. И наколото» – «Вам весело, а мне лампу держать» – «Ты как атлант. Древнегреческая подставка для лампы» – «По-моему, вы не попадаете в текст» – «А что, был текст?» – «Эпизод про комочки, дубль первый» – «А представь, такой фильм и будет. По-другому не получается. Я не вижу выхода» – «Выход там!» – показывает на дверь – «Я как бы ем, но я не подозреваю, что ты что-то собираешься разливать» – «Ну молодец!.. Юра, наверно, я всё-таки стул тебе сломаю» – «Иди-ка сюда» (делает вид, что кусает за ухо и потом сплёвывает кусок уха на пол) – «Мне очень интересно, как дядя дал своё согласие на ваш визит сюда. Дядя над ним так трясётся – не каждый отец так любит своё чадо. Кстати, я рад, что вам удалось приехать, а не сидеть дома со старухой экономкой. Она так болела в последнее время, что… Блин…» – «Я помню, что дойти до кухни у ней занимает целую вечность» – «В прошлый раз вы говорили, что хотите выкурить сигару» – «В предыдущем дубле вы говорили как-то по-другому» – «Нет, в прошлый раз, когда вы у нас гостили, я просто помню» – «Трудно разрезать карандашом кусок апельсинной корки, при всём желании» – «Выдайте Грину нож» – «У тебя есть пластиковый нож? Нет?» – «Можно взять вторую пластиковую вилку» – «И что, резать ею?» – «Какие-то пассы делаешь колдовские, лучше просто ешь» – «Я уже съела весь мандарин» – «Твои руки, подноси их ко рту, как будто ты ешь» – «Ни фига не понимаю в этом» – резкость изображения пропадает – «Вот, мы здесь стали серьёзными, а ты куда-то нажал» – «Ну хорошо, давайте, поехали с самого начала» – «Мне интересно, как дядя дал добро на ваш визит сюда» – смеются – «Всё насмарку сегодня, ты представляешь, это ужас какой-то» – «Я не понимаю, как ему дядя разрешил вообще приехать сюда. Я не понимаю» – «И я не понимаю. У нас тут живой диалог. Надо по-другому: я тоже не понимаю, как» – «В каше у нас комки. Я тоже не понимаю, как дядя разрешил» – «Не хотите ухо? Совсем хорошие уши. Поди сюда, и ну-ка сделай, как обычно, разлей воду там, всё такое» – «Кусайте его, он сегодня провинился» – «Где столовое серебро, почему мы едим из пластика?» – «Грин, давай, действуй» – «Фух. Мне интересно, как это дядя дозволил ваш… Тьфу, господи. Позволил ваш визит сюда» – «А дальше?» – Настя подносит сценарий к своему лицу, разворачивая его так, чтобы Игорю было видно – «Да не надо мне показывать текст. Дядя над ним так трясётся» – «Я тоже не могла понять. Он частый гость у нас в доме. Его дядя, он так строг» – «И всё время трясётся» – «Мы ему даже смешное прозвище придумали: трясун». Юра грустно смотрит на меня, как бы говоря: что за фигню ты, Андрей, затеял. Соглашений не будет, воюем до конца, до полного бессилия одной из сторон. Проще не выдумывать новых разметок. Если плоскость отброшена – всё равно, что использована. Оттаявшая рыба изгибается вопросительным знаком. Вырванный из стены хобот усиливает сопротивление вещей. Стук в дверь – но крёстная занята важным делом с морщинником в шёлковой вышиванке. Оля просит у ней активированного угля и марганцовки. Сокращая выбор до бетонного пятиугольника, уменьшает и разноцветные рамочки. Трансформации функционируют от противного. Альтернатива – сортировка ненужностей, прогулка по бурому камню. Бытовая симфония вместо космической, удвоенный ряд с синкопой. Попытка вписать в лишённый очертаний предмет чуть больше семантики, чем тот способен вместить. «Даже в окно не посмотреть – белые стёкла, только верхушки деревьев видно где-то высоко. Попал вчера под дождь? Послушали сердце малыша портативным приборчиком – стучит! Сделают повторный снимок лёгких; если дело сдвинулось, переведут в патологию. Бесконечно ставят капельницы, рука отекла и болит. Никто из врачей не говорит, какие мне дают лекарства. Отхаркивающее тебе заказали? Кашель тяжёлый и мучительный, как рвота, но ничего не выходит». О, как бы удивился сторонний наблюдатель, едва выглянув из розетки! Усталость – мелочь для оплёвывающих камень. Ядовито ли штормовое стекло? Жонглирование туалетной бумагой ведёт вас на северо-мешок. Подсчёт червей в тележных колёсиках свихнувшимися птицами. Утопление в кюветном молочке. Животное, ну зачем же из красного тазика. Победителей выплакал кот, а мы перещёлкаем их по пальцам: ряженых, кувыркающихся в урагане склейки. Свист угольной почвы: водворяется Гнездо на камне, и стаи ошалевших мотыльков летят назад, назад. «Эй, кто там? Вымахивайте как можно ближе, пожарники! Приезжайте, накормите грибами – и вам станет ясно, что мертвые к делу привыкли». Не заводятся дети, не работают кони, не стекают деньги в тазы. Палки, с помощью коих выковыриваются симфонии, на поверку оказываются губками. Номера автомобилей публикуются в конце трилогии. Капитан, дай нюхнуть бойких питонов. О черти наглые предместий – мы налепим на них лоскутки, будем ставить у окон. Бетонировать, оладью в топку! Если покатишься, как льдинка, из ласкового мешка – беда. Завтрак рядом с дымящимся мусоросжигателем, ищем натуру для съёмок. Игоря раздражает мой нигилизм в одежде и в подборе пищи. Полуобвалившееся здание: толстенная балка висит на тонкой металлической полоске. Из подвала ведёт паутина подземных ходов, частично затопленных. В одном из них на миг появляется фигура Призрака с ножом. Стены покрыты ядовитой сажей, здесь недавно жгли шины. Игорь случайно прикасается к стене и перемазывает себе лицо. Несколько месяцев он провёл затворнически, сосредоточившись на графике и живописи. Теперь краски природных объектов производят на него резкое и опьяняющее воздействие. Учительские интонации, как почерневшее серебро. Исклёванный телевизор, заполненный шестизначной цифирью. Предвижу варёную картофелину в черносотенном мундире. Дом в виде кубика Рубика, где каждая комната обставлена полоумцем; трёхэтажное челюстоглазие. Взбесившаяся сборка, записывающая знаки татуировок. В зубчатой империи детства гвардия уходит, а диктант остаётся. Ни единого взгляда без маркировки. Тоска по бытовой нормальности: сам себе бродячая сковородка. Троеточие крашеных переписчиц, проколотое мжичкой на износ. Соединяем плюс с плюсом и ставим табуретку на голову. Соблюдаем правила обмылков в стеснённых условиях. Встрёпка не воздействует на распределённые числа. Лучше чувствовать себя пластилиновым Сатурном очень маленькой массы. Хотя бы один светящийся колодец забросан грязью. Человеки, звери, методы. Направления спонтанно ветвятся. В комнате для аудиенций разложение стихий предшествует грязным футболкам. Средства защиты в первую очередь отменяют совесть. К финишу первым приходит дождь. Отражённое колыхание или вправду женская фигура, опирающаяся о подоконник локтями? Продолжаем с ретивым отчаянием, со стеклянными руками. Два грузовика постоят рядом, касаясь друг друга упругими боками, да и разъедутся, оставляя на память маслянистые пятна. Из брюк выпирают лакированные фразы. Одной грязной тарелкой прибавится, да ножичком, обрызганным свекольным соусом. Чётную часть секунд следует отменить. Изогнуть почтительной водопроводной трубой и разбить о камень. Даже цветы в научной сей голубятне проваливаются в подпол, словно клавиши. Литература – щепотка соли для барсучьих теорем о восходе солнца. Сжёванная в цвет комнатка перед Большим взрывом. Влюбленный, ты стреляешь в ладонь, а она куда-то бежит. Плевать, что пара ветвей и никакой ямки. Оправдывем только чаем. За электричкой поднимаются к светилу сна молоточки. Аритмичность сипаев подменяет выдохшийся кобальт. «Редактор вернул, но Андрей сказал, что не вернул. Значит, всё-таки напечатали мою статью, напечатали. Скоро займусь проектом будильника. Миллионы не заработаю, но опыт получу хороший. Пока меня всё устраивает. Новая страница, я должен получать удовольствие. И зачем я только согласился. Я будилайлю, вы будилайлите, они будилайлят». Вместо ответа – одиночество, как написано в некоем авантюрном романе. Тем временем происходит реванш вражеской пропаганды в Европе. Дескать, если перестать снабжать нашу страну оружием, она примет мир на условиях агрессора, пойдёт на уступки территорий. Мало достоверной информации о положении дел на фронте, обе стороны наперебой пытаются убедить в своей победе. Похоже, союзникам надоело быть добряками: дадут нам оружия ровно столько, чтоб мы не проиграли, но ни в коем случае не выиграли. Фантастическая сюита выкашливает веер – попробуем? Лишь пессимисты выживают. Текстовое полотно высокой прочности, одержимость цветом. Похоже на шахматную задачу, только с непривычными фигурами – да и ходят они тоже непредсказуемым образом. Список утрат на цветущей плоскости: жесты, дожди. Трансформации статичны, но неустойчивы, поэтому количество совпадений уменьшается. Отмываем орнамент в проточной воде, и он теряет, один за другим, фрагменты. Писательский танкер даёт четыре коротких гудка. Безрассудны те, кто послал нас за морожеными продуктами. С огорода видна атомная станция, семафоры скрипят над железнодорожными путями у дамбы. Подпишите здесь и там, выбейте стёкла, подождите у бочки с известью. О подвижном куполе просьба не распространяться. Для Тени все посторонние добрые, она всё им раздаст, и лишь Ольга – вечная конкурентка и врагиня. Петляющая челюсть полевого волшебника. Кто-кто в рыжем стакане растёт? Шлифовальное войско с бейсбольными битами, скруглённый ритм наследника. Логический шум перерабатывается в скоропортящиеся консервы. Мы уже на дне, и отталкиваемся от него пятками. В рост идёт лишь то, что делает ноги легкоплавкими, выворачивает «почти» наизнанку. Как опознаются верхние ноты: по дрожанию плеча, по отталкивающему жесту? Чуть больше тепла, чем в уличной молотьбе, в спуске по напряжённому рукаву к трамвайной завязке. Была семья одна, а ныне другая, контроль и над ресурсами, и над сыном потерян: это выводило маму из себя, она считала меня предателем. Целыми неделями то оскорблённо молчала, то устраивала истерики по пустякам. Я бывал настолько взвинчен, что бился головой о дверцу шкафа. Раздувшиеся, как воздушные шары, комедианты; непрерывная смена масок. Солнца с металлическими шипами посреди заросшего тиной бассейна. Дракон, кусающий карусель за огненный хвост. Радио с президентской речью выключено. Идём с Олей на хозяйственный рынок покупать нагревательный бак. Пусть висит, словно длань карающая, над унитазом. Преступный ноготь касается подсолнухов, разлетевшихся по дверям комнат, по кладовкам с банками для консервирования. Заговорщики в минуты восстаний бьют о разрисованный носорогами кафель мамину посуду. Репетиция новых романсов, вывешенных на шестах у подъезда. Искры, пожимающие друг другу руки. В первый из съёмочных дней я поджидаю Игоря и Настю с чемоданом, который мы используем в качестве реквизита. Подходит кудрявый мальчик: «А вы там деньги держите?» – «Нет, в нём пусто» – «Покажите». Я раскрываю пустой чемодан. «А когда вы туда положите деньги?» – «Не сегодня» – «Давайте играть в футбол». Пока не появилась Настя, мы гоняем пластиковую бутылку возле лестницы, ведущей на второй этаж Ледового дворца. Иглокожий создаёт гостиницу из пепла. Необходимо проверить каждый из магических кругов, а к ним в придачу почётные кресла и сияющие микрофоны. Живую длительность механических, кукольных движений. Нас здесь не ждут – значит, почитаем газеты в собственное удовольствие. Тщательно умоемся и наденем свежие футболки. Паучок-паучок, не ложись на бочок. Сосновые вершины отражаются в Олином глазу. Пушистые грибы, похожие на женские соски, прячутся под листьями. На мшистых стволах шевелят усами большие чёрные жуки. Один из них, в качестве трофея, помещён в пластиковое ведёрко вместе с брусничными ягодами – и только в рощице возле бабушкиного дома мы его выпустим. Кошка лакает воду из лужи, оставшейся в выщербленной плитке перед входом в провинциальный магазин. Старая рука сливает кровь из глаза. Человек-рюмочка, смешно подпрыгивая, убегает от человека-скелетика. Короткое замыкание между шурупом и зрением, в подкладке – ни одного чиновника. Дядя Василий, бывший учёный-металлург и отставной диакон, поселившись в бабушкиной квартире, превращает её в православное логово. На балконе стоит икона и светит лампочка под ней, удивляя поздних прохожих. Вентилятор, оконная рама, стопка книг по геометрии. Пирамида, по которой стекают грязные разводы. Усталая ухмылка, кисть со тщательно обработанными ногтями, переставляющая огонь на место, где стояла пепельница. Шторы, просверленные бессонницей. Размытая фигура в конце коридора, приближаясь, обретает черты пожарного с мокрым веником. Стёкла заднего обзора не впрок, если библиотекарь харкает кровью. Тень в крокодиловых сапожках вытирает платком пот со лба. Внесите роскошное имя для мошенницы. Выпуклая повадка, летающая по ветру сумочка. Прозрачная фигура, входящая в белый коридор. Казематные стены, угрюмые крановщики с велосипедными спицами. Всегда ждёшь от них чего-нибудь большего. Сладостная, избыточная болезненность переключается в классический режим. На столике у окна блестящий кувшин, за окном заросшее плющом здание и ряд пирамидальных тополей. Ковш экскаватора, вращаясь, несколько раз бьёт под разными углами в праздношатающиеся лужи. Придётся возвращаться к лодкам, утопленным в заросшем камышами пруду. При перелистывании книг на ночь волна расширяющегося пространства смывает юродивые галстуки. Дядя, в комичной фуфайке на диаконском пузе, заходит в туалет и мочится, не закрывая за собой двери. Это демонстрация превосходства доминирующим на территории самцом? По стенам квартиры развешены дядины рисунки. Ангел, изогнутый в пояснице, даёт указание яйцу воскреснуть. Иконы Иоанна Грозного и Распутина. Дядя ночами не спит, а, искушаясь, внемлет звукам супружеского секса из нашей с Олей малюсенькой комнатки. Заходят к диакону Василию бородатые православцы, осматривают его художества, восхищаются праведной жизнью в панельной хрущёвке. Помимо подвигов рисовательных, издаёт он черносотенную газетку, где обвиняет мировые правительства в предательстве царской семьи. Рассылает её толстыми пачками по дальним монастырям. Уж если я и охристианился на время, то вопреки дяде, а не благодаря ему. Бабушка постепенно теряла память, подменяя её воображением, прочно фиксируясь на некоторых объектах. Несколько месяцев подряд норовила выбежать из квартиры на лестничную площадку и поскандалить с соседом, обвиняя его, что тот не вернул ей вантуз. Наши с Олей долгие прогулки по лесам вокруг города В. бабушка воспринимала болезненно; чем ближе подходил вечер, тем больше она нервничала, сидя у окна и глядя на дорогу, по которой мы возвращалась. Пыталась застращать нас рассказами о найденных в лесу трупах, чтобы мы далеко не ходили. Часто вспоминала свои студенческие времена, но совершенно не помнила смерть дедушки. Однако практический разум её не покинул. В последние бабушкины месяцы дядя настаивал, чтобы квартиру переписали на него. Слушайтесь меня, я лицо духовное, и мне квартира нужней. Вам же надлежит проявить смирение. Мама поддавалась его давлению, но бабушка говорила ей: зачем ты это делаешь, он же хочет тебя обмануть. Вот что у тебя останется – и показывала дулю. Дядя Василий пригласил нотариуса, чтобы оформить завещание на себя одного, и бабушка разыграла спектакль: ничего не знаю, кто вы все такие и зачем сюда пришли? Чего я сама хочу? Оформить завещание? (Смеясь беззубым ртом) нет, я хочу в туалет. Первый из дядиных планов благополучно провалился. Предвестница беды многоножка над нами ползёт, раздвигая хобот. О пожар, за что же ты лечишь одних врачей? Мир сгустился в матовый бугорок. Недоумение в тысячу мелких морщинок остаётся растянутым и многомерным. В овраге вода чуть слышно журчит, чтобы люди были злы, но оставались живы. Суматоха в буфете, звон разбитой посуды. Как назвать вздорные и скоропалительные страшилки, которые распускают сегодня по редакциям и читают в метро? «Кот золотой сегодня на работе? Ты почти как заведующий реанимацией: у людей праздник, а он трудится. У меня сразу возникло подозрение: а женат ли? Почему он всё время торчит здесь, регулярно дежурит, да ещё и такой противный? Выяснила: не женат. Кто на такого позарится? Вчера было прекрасное настроение, казалось, ещё совсем чуть-чуть, и буду здорова. Но сегодня почти совсем как в субботу, только без температуры. Дежурный врач мне говорил, что анализы лучше. Рука с катетером скоро просто отпадёт. Всё это время, ещё со среды, в вене торчит иголка. Колька-Мишка зашевелился, когда я стала письмо писать. Передаёт привет. Я сегодня тебя видела: только звонок прозвенел, и я ринулась к двери, выглянула. Дальше мне нельзя. Как ты поживаешь? Не написал мне о своих занятиях. Понемногу читаю Чапека; саламандр жалко, и они мне нравятся. Сами по себе безобидны, им только ноаж нужен». Вечером повторяется один и тот же ритуал: Вовка берёт одну из книжек с картинками, называет всё, что видит на них, как бы скрепляя именами само существование мира: «Это трактор. Это цистерна. Это дырка. Это палочка» – «Это датчик» – разъясняет Оля, – «он показывает содержание различных веществ в молоке». «Тут крутится зубчатое колесо» – сообщает Вова, показывая на паровоз. «Десять букв. Десять разбитков телефона. Это страшное». Путает слова «причёски» и «реснички». Я нечёса, и Оля смеётся: «над тобой будто нимб сейчас». Вовке: «скажи спокойной ночи, помаши ручкой». Он повторяет «помаши ручкой». Две бесценные любови мои, сколько месяцев уже вижу вас только на экране. Сможете ли вы приехать в этом году, остановится ли война? По крайней мере, Вовка получает в Италии всю нужную ребёнку-аутисту помощь, а я пока не потерял работу и могу поддерживать вас деньгами. Но поехать погостить, пройтись с вами по кривым генуэзским улочкам – пока никак, мужчин во время войны из страны не выпускают. Представим себе бродячего философа, вроде Сковороды, обладающего вдобавок метким глазом и способностью выхватывать револьвер из кобуры так же быстро, как герои спагетти-вестернов. Процесс письма сам собой стремится к рутинизации, а я пытаюсь его обмануть, сохранить подлинность и свежесть. Так долго не работал над стихами, что сама мысль о возвращении к ним вызывает глубокую страсть. Так же поступлю и с последней главой, необязательной с точки зрения фабулы, оправданной лишь кристаллической симметрией повествования. Разогрею процесс замедлением, сдержанностью письма. «Оставь-ка в покое крышу птичника». Враги поменяли тактику: создают огневой шквал, сносят авиацией и артиллерией очередной город прежде, чем отправить туда танки. «С презрением, ваш Таможенник». Показывает сосиску энскому президенту: где наши тяжёлые пушки? После смерти бабушки диакон Василий – дядя велел именно так именовать себя родственникам – развернулся во всю ширь православной души. Надавил всерьёз на маму, чтобы та отказалась от своей части бабушкиной квартиры и, когда дело у него выгорело, предложил в качестве компенсации выплатить нам сущие копейки. Пытался разводить духовные дымовые завесы, юлить, манипулировать, угрожать полным разрывом родственных отношений. Мы были непреклонны, и от наших денежных претензий не отказывались. Мама была так оскорблена стяжательностью брата, что сама не хотела иметь с ним никаких дел. Верь глазам своим – а они спотыкаются о Х-образную трещинку в улыбке. Я отговаривал Олю от лечения, но решение должна была принять она сама. Понятно было, что за назначением дорогих и вредных препаратов стоит прежде всего жадность врача. Тем не менее, Оле хотелось победить вирус раз и навсегда, быть «чистой», прежде чем завести ребёнка. Мы допустили серьёзную ошибку: именно это лечение, в конечном счёте неэффективное, повлияло на генетические отклонения у обоих наших сыновей. Оля всё равно обвиняет меня: дескать, я слишком серьёзно относился к её гепатиту, это сбило её с толку. Одеяло слишком короткое, из-под него, как ни крутись, торчат худые ноги. Решётки отштрихованы медленно капающей водой. Допустим тест – некий балансир, компенсирующий чрезмерную натянутость склейки. Оле больно и тяжело, от инъекций большая слабость и постоянная лихорадка. Выпадают волосы, опухает лицо, в груди, возле молочных желёз, возникают новообразования. Звонит врачу, но тому неинтересно: бывают и такие побочки. Вере Михайловне, моей тёще, хочется приехать в свою здешнюю квартиру летом – посидеть в ванной, ведь в Генуе у ней только душевая кабина. Боюсь: не будет ли атакован её город её в ближайшие месяцы? Плохая идея – сидеть в ванной под обстрелами, да и водоснабжения, вероятно, не будет. Кажется, она так и не осознала, что идёт настоящий геноцид одной из её родин против другой. Даже ненависть к зачинщику бойни носит у неё абстрактный характер – будто к неприятному персонажу из исторической книги. Птицы, камни, могильники. Винтажные светильники с отключенным дыханием. Магический знак, заставляющий жизнь вращаться с утроенной скоростью. Не замечаем вокзальную мелюзгу, чёрные шпоры обвалившихся веток, что сдерживают напор философии. Мёртвые лица адвокатов и рожениц. На сдачу – подтаявшие листья, о них надёжно затупляется любой острый инструмент. Ниша настолько удобна, что даже вскользь трудно перейти к четырёхчастной форме. Раз уж у нас день открытий: один раз и Оля мне изменила, с каким-то итальянцем. Я нашёл бурную переписку в Олином смартфоне, её бывший возлюбленный требовал продолжения праздника. (Да, я поступил некрасиво, нарушил конфиденциальность переписки, вообще наплевал на все правила). Тут же её извинил – квиты – хотя было больно, вплоть до выкручивания из тела души, как перегоревшей лампочки. Олю больше устраивает, что мы живём далеко друг от друга, в разных странах; слишком сильно я её достал за время нашего брака. Такие истории учат равновесию, пусть и бесплодному. Мерцающий треугольник не заменит вороха револьверов на холодильнике. Стакан падает на пол, но не разбивается. По запросу «паратаксис» появляется фотография Парщикова. С начала боевых действий существует шизофренический консенсус, как бы третье агрегатное состояние. Избежать его трудно, зато можно вывернуть наизнанку кожицей. Ты не заслуживаешь обратного отсчёта. Улица с неказистыми двухэтажными домиками, с подробным, движущимся асфальтом. Большие мелованные цифры, каждое составленное из них число делится на три. Если руки заняты покупками, дверь можно придержать ногой. Оператор встречает нас ещё наполовину спящим. Как хороша становится квартира в чёрно-белом варианте. Торжественный зал крематория, здесь нужно просто стоять с сомнением во взоре. Если в кадре движения не происходит, сокращаем кадр на секунду. Облекаем в задымленное полотенце. Вещи без символической обёртки представляют собой груду мусора. Дым поднимается над кукурузными полями. Пусть каждый оденется, как пожелает, кадр нивелирует странность. Ещё несколько режиссёрских распоряжений, сдувающих налипший пух с указаний предшествующих. «Я имею обыкновение биться головой во время истерики. Два дыма вырвались из труб с небольшой паузой, рассеялись. Мы ощутили сероводородную вонь. Мама любит слушать, как другие разговаривают по телефону, и вмешиваться с бессмысленными советами. Любит рассуждать на медицинские темы, ничего в них не понимая – поглядит, к примеру, на рентгеновский снимок с артрозом и возвестит: вот почему у него всё болит, это кости друг в друга врезаются». У меня есть две ценности, сообщил Призрак: кольцо из метеоритного железа и орден, выданный ламой. Третьей ценностью будет «Описание борьбы». Поклоняюсь молочной воде, обычному стакану, но не самовару. Зажигаю масляную лампу, буду рыбкой в её руках. С утра было несколько ударов ракетами неподалёку от моего бывшего дома. Просто разминка, чтобы держать город в напряжении. Несколько грустящих ящиков общаются между собой новоязом. Приставная лесенка, на ней – девушка, принёсшая из винтажной кофейни неизвестный напиток. Подносит ладонь ко лбу, долго смотрит, позируя, на воображаемое море. Пейзажи свёртывают и помещают в картонную коробку. Примем как данность, что нет иных подсказок, что я потерпел разгром от материала. Закрытые шорами глаза, скупая музыка тележных колёс. Призрак спит на диване, подложив под голову мой сценарий. Проснувшись, он видит интерьеры, украшенные коноплёй, и тянется к шишечкам. «Снимай меня скорей, я собираюсь скоро умереть». Кладёт перед собой на письменный стол финку, твердит Насте, что ей надо как можно скорей зачать ребёнка от человека с хорошим генофондом, иначе детей у ней не будет никогда. «Ты мудро сделаешь, если не будешь меня перебивать». Начинает раздеваться – ему не нравится свитер. Движется совсем не так, как велит режиссёр, и текста не помнит. Говорит, что мы с ним знакомы очень давно, ещё с прошлой жизни, где он был вором, а я охранником. Работал он в компании, где сотрудников заставляли маршировать. Сбежал через вентиляцию и добрался до съёмочной площадки по подземному переходу с магазинами, торговавшими мехом. Оля рассказывает свой сон: посреди саванны пляшущие туземцы с копьями; у земляного вала стоит слон на задних лапах, на голове у него – обезьяна в акробатической стойке. Она вместе с Настей идёт к ряду пятиэтажек, где живут белые женщины. Одна выходит из подъезда и пристально смотрит на рассказчицу. Горемычных аквариумных раков то и дело подбрасывает поток воздуха, то один, то другой всплывает, шевеля клешнями. У мамы всегда и во всём виновата Оля, её неправильное воспитание – например, в том, что я требую у мамы не класть сырые мясо и рыбу прямо на обеденный стол. У Оли, напротив, я во всём виноват. Взбучку я могу получить на любом основании – например, если переложу творог не той ложкой, чайной вместо столовой. Я тоже то и дело свирепею. «Только слабак и слизень может так материться и швырять предметы». Требует, чтобы я отмывал рот с мылом после каждого бранного слова. Постоянные попытки меня обвинять в чём-либо приводят к тому, что стыда я больше не чувствую. Совесть раз и навсегда отброшена, как механизм внешнего контроля. Чай, льющийся в затенённую чашку из синего фаянса. Неразменные ценности: сигареты, наклонные лучи на песке, следы автомобильных шин. Игорю я дал на съёмочной площадке максимум свободы, позволил осуществлять любую фантазию – а он заявил мне, что я не художник, а конторский служащий, стремящийся разнообразить скучную жизнь. Дескать, творчество – вторичный продукт моей жизненной ситуации. «Ты хочешь, чтобы за тебя всё делали, а вот был бы у тебя чистый творческий логос, так и делал бы всё сам». Как же он задолбал, с такими людьми кашу не сваришь. Приходится переть напролом, нравится это кому-либо или нет. Оля и Настя наперебой придумывают услуги, которые можно было бы оказывать за пятикопеечную плату: тренинг по глажению котов, перевод с кошачьего на человечий и обратно, исполнение колыбельных для комаров, гипноз тараканов, поиск пропавших хомяков, мотивирование к выбиванию ковриков и мытью посуды. Можно ещё подбрасывать жителям Призрака, потом за дополнительную плату избавлять от него. Когда снимали проход Юры от автовокзала, рядом с нами стоял мальчик, с наслаждением взрывая хлопушки, поджигая бенгальские огни. Зачем? В целях искусства. Мы с Олей покупаем новый пылесос, она приходит в сильный восторг и хочет немедленно заняться со мной любовью. Похоже, каждую неделю надо дарить ей по пылесосу. Таращится и моргает звёздочка, обсасывает леденец праздности – такая же кислая, как и остальные вестники. Чайки рядятся в пудру, но сияние их невидимо. Шелестит по крышам морская трава. Хархари Скоробуда, автоматический перевод с иврита. «Для акушеров важней ребёнок, они сбивают любую температуру. А реаниматологи рассуждают, как я: температура – это защита, нельзя от неё избавляться, до определённого порога. Держали до часу ночи тридцать восемь, и только потом дали парацетамол. Приснился муторный сон, и в нём тебе было плохо. Береги себя, котище». Вовка чувствует войну, даже находясь в благополучной Италии. Горько рыдал, когда по району было отключение света, всего-то на пятнадцать минут. Оля против того, чтобы отвезти ребёнка в тыловую украинскую область – пусть и не прилетают пока ракеты, но звучат сирены. Это может напугать нашего аутиста, и насмарку пойдёт хрупкий прогресс в лечении, достигнутый за последний год. Оля выяснила, что ей не надо в этом году приезжать сюда для продления итальянской визы – а значит, ни её, ни сына я в этом году так и не увижу. Для родителей детей-инвалидов выезд возможен – однако нужно, чтобы местная психиатрическая комиссия подтвердила поставленный итальянским врачом диагноз. А этого нельзя сделать без присутствия самого ребёнка. Борюсь с разъедающей меня тревогой, переключаюсь на творчество – использую дни отпуска, которые я хотел бы провести с семьёй, для добавочных поэтических и прозаических сессий. Долгий, освежающий сон с Полиной, проснулся ни свет ни заря абсолютно счастливым – хотя мы с ней не разговаривали, даже не приближались друг ко другу. Она умело танцевала с Игорем свинг в большом зале, среди десятков других пар. В положенные для этого моменты, после припева, Игорь издавал львиный рык, а Полина через секунду деликатно ему вторила. За окном полыхали по-осеннему не то леса у города В., не то университетский ботанический сад. Любой дождь – не скажу «любимый». Плоскость украдена, материала – ровно на кастрюльку. Сорвёт ли с себя пришелец некий экивок, присутствующий на макушке в виде флюгера? Самая магнетическая деталь – кривые буквы на стаканчиках с кофе; сразу понятно, что история страшная. Не успокаивают и хрустальные призмы, что бегают по стенам, как тараканы. Защёчное солнце, обманчиком; цифра свивается в морской узел. Аналогии держат бодрый строй, заменяя недостающие снаряды. Радостная маска разрушена, из-под неё выглядывают синие губы. По ним стремительно распространяется паутинка мелких трещин. В городе задымление от пожаров, огненные смерчи пожирают окрестные деревни. Мама утром рвётся на кухню – выгнать оттуда Олю и смотреть сериал, а я ей препятствую. «Пусти, у меня нога болит!» Мама считает себя непогрешимой. «Вы холодные, чёрствые люди; стыжусь рассказывать людям, как живу» – заявляет, когда я, опаздывая на работу, отказываюсь захватить ведро с мусором, которое она мне суёт. Оле опять нехорошо: низкое давление, нормально видит обоими глазами по раздельности, однако воедино картинка не собирается. Голова кружится, но не целиком – то один кусочек, то другой. Не может найти даже простые слова – «лестница», «ступеньки». После дождя гуляем с Олей по кварталу. Она оживает, когда видит маленьких лягушат, скачущих по асфальту – пугает их и перегоняет с места на место. Но после прогулки у Оли совершенно не остаётся сил. Один из врачей – весёлый, славный, говорит ей, что надо бросать противовирусное лечение. Достаточно уже, и всё равно в итоге толку не будет. Другая врач, фантазёрка от вирусологии, считает, что вероятность исчезновения вируса повышается после полного курса. Когда приходит очередная порция лекарства – у Оли истерика, желает всё бросить, и фантазёрка с трудом её успокаивает. Сильно распухли лимфоузлы, есть изменения в щитовидке. О, если бы мы тогда знали, как могут отразиться эти противовирусные на потомстве. На далёкие расстояния Оля ходит тяжело, опираясь на меня, отдыхая на скамейках. Чуть станет получше – исподтишка сбегает на рынок за продуктами, а потом зовёт меня на помощь, потому что не может их дотащить. Ей часто снится её покойная бабуся – они вдвоём собираются куда-то ехать, но потом та всё-таки уезжает одна. У меня тоже странные сны. Смотрю из окна дядиной квартиры в городе Х: падает, складываясь, здание НИИ, в котором тот прежде работал. Голос дяди: «сейчас начнётся излучение». Закрываю шторы, надеваю чёрные очки. За окнами световые сполохи, я стараюсь на них не глядеть. Когда всё прекращается, мы с дядей собираем вещи – я беру несколько своих книг – и выбираемся через окно на улицу. Квартал полуразрушен, дядин дом, который мы покинули, тоже в аварийном состоянии. Ветер гонит мусор по направлению к НИИ, как будто там работает огромный пылесос. «Мой вкусный, спелый, сквернословный помидорк, дворянин сутуленький. Хочу иметь собственную квартиру, не хочу, чтобы кто-то указывал мне, что я много жгу электричества». Четыре гладких стальных стены, одна из них – православие. Кровавая лунка месяца над железной дорогой. Сними ботинки, помаши пёрышками. Смотри: слова корёжатся, умирая. Во рту Оли гнойные язвочки, губы распухли – сплошные волдыри. Больно при трении одной губы о другую. Избегает произносить взрывные согласные «б» и «п», речь её становится неразборчивой. Безумная соседка сверху кричит по ночам из окна, требует, чтобы прекратили жечь велосипеды. Ещё сон: мастер кладёт плитку, у него на плече сидит яркая птица. Извлечём все минусы из стандартной модели, прикроемся ею, как зонтиком, от нежданного сияния. Мастера фронтальной перспективы, идите навстречу звуку и цвету. Примите неоднородность как поступь серых клавиш. У насекомых на свету сгибаются лапы, полиэдр с приоткрытым окном понемногу темнеет. Мы оказываемся в ситуации обнажённых, острых предметов. «Волнистый врубелелюб, включи телефон! Зачем тебе зубы ремонтировать? Смотришь на меня, как на толстую» – но вес у Оли на самом деле значительно ниже нормы. Выглядит лет на десять старше, чем до начала курса. Случаи выпадения в другую реальность: видит трёхметровую девушку – а наутро это висящая на верёвке простыня. Борется с пауками, обитающими под одеялом – там скомканное узлами полотенце – они шевелят лапками, как плетьми. Крепко прижимает их подушкой, и тогда засыпает; во сне прячется от научного руководителя – тот со своими прислужниками хочет её съесть. «Что читаешь?» – «Комедию» – «А почему тогда не смеёшься?». Мы выбираем пожар или пожар выбирает нас, чувствуя наши слабости, предпочтения? О пчёлах и грязи рогатой, о цистерне R7. Если всё время дует ветер и летит песок, огрехи становятся незаметны. Тапок запущен в лампу, по горчице и хрену предпочтений нет. «Это же надо настолько не любить кино, что выпрашивать сладкое за посещение сеансов!» Все априорные концепции разбиваются о реальность сипящих водопроводных кранов, свечных ящиков в косую линейку. «Если такой же выродится, вы меня вдвоём сожрёте». Творог отправляется вслед за ложкой в мусорное ведро. Оля ломает пустые коробки от моих дисков; если бы поступила эдак и с самими дисками – наверное, вышел бы из себя и стал бы гнать её из маминой квартиры. Оля и в ярости соблюдает меру. Когда устаёт злиться, лежит на мне сверху, оплетя руками-ногами. Невозможно жить стерильно – всё равно заденешь хуй шлангом от душа в номере, где неизвестно кто жил до тебя. Ортогональность замутнена множеством произвольных сближений, даже протиранием очков белой тряпицей. Сколь же они выносливы, сколь рады вознести нас на шестые небеса – там швыряют разрозненными кремовыми инструментами. «Девушку провезли на каталке мимо палаты в операционную. Что-то случилось, в праздники ведь хирургию не планируют. Несколько врачей туда пробежало – только бы ничего страшного. Кашля у меня больше нет, но остаётся какой-то сухой лай, без мокроты. Акушер интересовался, в каком это я холодильнике сидела, что умудрилась летом подхватить пневмонию. Я здесь уже не часы, минуты считаю. Пальцы истыканы иголками, кровь они уже не отдают. Палаты удручающие, особенно после роддомовских. Там в приятные тона окрашено, и повсюду рисунки с припавшими к груди младенцами. Здесь, в реанимации, только серый кафель до середины стены, металлические кровати, стойки для капельниц на колёсиках, клеенчатые матрацы, системы для подачи кислорода. Стул с уткой, на кровати за крючок подвешена банка с мочой. Видно, что бельё не просто стирается, а обеззараживается. Гуляю посреди всего этого великолепия по оставшемуся узкому пространству. Но сегодня даже пожалела, что скоро мне опять в общую палату с кучей болтливых баб. Соскучилась по твоему голосу, какой он красивый. В субботу было тяжко: температура, и смена ужасная – ничего не скажут, не объяснят. Врач талдычит, что жара нет – измерял утром – а я лежу, как дракон, пламя изрыгаю. Колька-Мишка совсем вялый. Хочу пить – не дают. Этот доктор отёк обнаружил на ногах. Стал с размаху долбить пальцем по кости до синяков. Нашёл в моче немного сахара и пристал, нет ли в родне диабетиков. Хочу спать, аж голова разламывается, но боюсь лечь – разбудят для последней капельницы и тогда после неё, чего доброго, не смогу уснуть». Война – разлом в мироздании, трещина, куда проваливается не только всё живое, но весь порядок, всё мироустройство. Чёрная дыра, которая может пожирать и переваривать настоящие чёрные дыры. И тем не менее – ничто не даёт, по контрасту, такого ощущения осмысленности рутинной жизни, как безжалостное и беспощадное её разрушение. «Это башня с острыми шприцами» – Вовка знаком с ними лучше, чем с зубцами. Смехотворная замена для хоровода из держащихся за клеммы трансформеров. «Ты хочешь бегать» – говорит Вова не вопросительно, а утвердительно маленькому мальчику в такой же, как у него самого, футболке. Оля переводит на итальянский, и малыши уносятся в глубь двора, превращаясь в пару размытых прямоугольников на экране моего смартфона. «Ой, тут фрукты сгорания!» – сообщает Вова на следующем сеансе связи. Долго-предолго наблюдает за механиками, ремонтирующими автомобиль. Говорим на сцеженном языке в сцеженном доме. Ни прошлого, ни будущего в бесконечно длящемся дне войны. Смятый переводом крик на подгибающейся платформе. Ценность шёпотов и обёрток, обман как минутное прояснение. Соль идёт волнами, без неё и берег – не в текст. Плотная волна улыбок саркастических, пузырящаяся – чувственных. Зажатая коленями терция. Ничего нет действенней театральной радуги. Хаос приручен, как оглушённая скрипка. Для разгона понадобится ночь в публичном доме, с подушкой на мокрой голове. Накалываю бумажные коробки на острую пику, тасую фотографии соломенных вдов. Бульканье духоты и скуки. Автора побивают в пух его же терцинами. Успеваешь удивляться именам раздавленных светляков, ржавым колёсам танцевального познания. Печенью, подыгрывающему туче. Рассечению дверями устриц помогает крепкий кулак театрала. Выявление жука-древоточца под застёжкой непримиримости: «я здесь не сидела и комариков не пила». Фрагменты застывших закорючин, многоногая тарелка за раздвижными шторами. «Посмотрим, что может произойти с человеком, съевшим кусок сковородки». Снится, что в плече появилась щель, заросшая пухом, как на гнилой моркови. Не обращал на неё внимания, пока она не выросла и не стала огромной, почти до сердца. Бабка торгует пирожками на пустынной улице. Агрессивно набрасывается на редких прохожих, хватает за руки, выкрикивая сорта пирожков. Кричит вслед: «Вы ещё пожалеете! И дети ваши пожалеют!» Кругом змеи – не шевелись, лежи спокойно. Когда встанет солнце, они сами уползут. Оля всегда боялась, когда закрывалась дверь прокуренной комнаты с отчимом. Она шла к своей маме по тёмному коридору, понимая, что какой-то мистический знак позади неё прожигает дверь. Факты предъявлялись рослыми невольниками, что кружили в подвешенных к потолку плетёных корзинах и брызгались мыльной пеной. Бетонный параллелепипед башни оплетён плющом – негоже быть ему одному, в его-то возрасте. Изменившийся человек машет руками над кораблём, силится что-то вспомнить. Олина бабушка перешибает сон своим храпом, да благословенны будут её здоровье и финансовое благополучие. Старичок-снеговичок, жулик лестничный: «Не уважаю Ломоносова. Он выпивал ведро водки, морды людям бил. Все скорбят, а я с конфетами». Грубость устранимых лошадок в трамвайном депо. Кто родился под знаком Весов, готовьтесь к прыганью через обруч. Прервав ненадолго покатушку, лечу к центральному входу. Хватаю женщин, волокущих стеллажи да картонки. Внизу, рядом со швейцарской, мигают индикаторы такой-то матери. «Я заблудший радист, у меня внутренняя катастрофа – занесло на баррикаду». Только что кричали, а теперь не видно ни слова. Чем отмерял? Острогой для масла. Всё, от вина и пикантных негритянских языков до нумерованных контор. Вы даже вообразить не можете, что значит остаться беззащитным, когда летят аэропланы, как сусани над стремниной, и небо рождается на отшибе, словно слух об отлёте птиц. В больших теплицах колют короедами, пишут мамонтовым пером. Вечерами я сижу на табуретке в окружении крыш, разглядываю луну в облаках и кипарисы. Наглый хозяйский кот, белый с чёрным хвостом, пытается сунуть башку в дверь, едва она приоткроется. Спустились к морю – холодное, мороз по коже. Я проплыл до конца буны и обратно. Оля окунулась пару раз, и у ней посинели пальцы. От пляжа уходит вглубь скалы к лифту мраморная дорожка. Напоминает фантастические фильмы восьмидесятых годов. Синица мечется внутри – мы её, того не желая, отпугиваем, не даём вылететь. После лифта поднимемся по лестнице, очень медленно – Оля по-прежнему ходит с трудом. На одной из площадок остановилась и начала рвать розмарин. Глаза так и горели: сколько добра пропадает. Во дворе кот нас встретил, как близких родственников после разлуки: радостно завопил, слетел с дерева и сопроводил – хвост трубой – на вершину скворечника. Вчера был ливень, сегодня немного похолодало, выглянуло солнце. Зато мало-помалу разогнался почти ураганный ветер. Бешеные волны, вода бьётся в гротах. Кот бегает по крышам, перепрыгивая с одной на другую. В какой-то момент проникает в наше жильё и прячется под кровать, заодно – быстро-быстро – дерёт её задними лапами. Оля выманивает его («на-на, ой как вкусно») и выбрасывает из помещения. Кот глядит на неё очень недобро. В качестве компенсации Оля угощает его мясом и устраивает фотосессию. Я падаю на пляже, поскользнувшись на скользком камне – хлоп, и плечо вывихнуто. В небе самолётик выписывает петли Нестерова, закладывает бочки. Оля расколотила купленную банку с мёдом. Просто так она расстаться с ним могла, переложила в другую ёмкость. Я черпнул оттуда мёд ложкой и обнаружил осколок. Почти как на работе: «Все уже съели свои ломти торта? В одном из них оставался кусочек ножа!» Юра говорит: вселенной не нужны ветвящиеся сценарии, все эти добавочные ветки фальшивы. Когда он фотографировал грозу, испортил по жадности одну из фотографий: нажимал кнопку выдержки так долго, так что в кадр попало целых три молнии; но все вышли бледными. Оказывается, Юрина мама постоянно обзывает его неудачником – а ему так обидно из-за этого, что хочется выброситься из окна. Нейросеть придумывает сценарии для игр на основе анализа распространённых в массивах интернет-текстов смысловых связей того или иного персонажа. Для персонажа «священник» она изобретает игру, где следует насиловать несовершеннолетних, для персонажа «мужчина» – другую, где тот избивает женщин. Тамбовский волк тебе коллега – спускаемся в трюм на глубину полутора тысяч метров. Наивный герой не успевает разобраться со своим прошлым, а его уже волокут по всем ухабам альтернативные варианты будущего. Дарят шанс на каракатицыно наследство. Перемещение без пылевых наносов, сиюминутность всё более трудного зрения. Ливень обуздывает раскачивающиеся зонты и поголовные трубы. Фон размыт, но мы понимаем, что перед нами городская стена. По розовой утренней заливке высказываем предположение, о каком именно городе идёт речь. Можно было бы прийти к выводу, что героиня, склонившись, разглядывает угольное пятно на двери, но она, поджав губы, смотрит намного ниже – предположительно, в щель между дверью и полом. Нам кажется, что разговор, где персонажи сообщают, в форме лото, о предстоящих между ними любовных играх, должен освободить читателя, или, во всяком случае, создать менее определённую ситуацию чтения. Возможно, ты пересушил странную церковь. Тот же самый комар на щеке, те же мокрые волосы изгибаются вдоль края дороги. Закатный свет пробивает штору, растекается по окну. Дивный ангеловидный старец, то вытягивая голову и закатывая глаза, то раскачиваясь и подпрыгивая, то переходя на карманный визг, читает два ужасных текста. Лучевая прозрачность колокола, признание удара. Серый пиджак, накинутый на просторный город. Повторение эпизодических деревьев и увлажнённых страхом калек. Из трёх фиолетовых прямоугольников средний – самый высокий, тень его обведена чёрным ореолом. Палец с татуированной цифрой «7» прижат к губам. Бархатный зверь поднимается по лестнице, отравляя её своим дыханием. Голова занята не шрамами, а сводом надбровных дуг. Динамитный мусор, брошенный впопыхах, уже диктует день. Тонкая плёнка тумана, знак потери одной из несущих стен, висит над бледно-зелёной трухой проводов. Огненный лес позволяет не видеть грубого строя мускулатуры. Механический голос произносит беспорядочный набор цифр и слов, среди которых выделяется гильотина. Приходится запомнить каждую веснушку, каждый разворот студийного танца. С утра Оля приставала с поцелуями, как раз когда я присел бороться с текстами. Энтузиазма у меня не было, тогда она разозлилась и отняла мои книги, принялась таскать за волосы – мне пришлось защищаться от неё шваброй. Война так война, обстреливаем друг друга творогом из ложек, потом я разбиваю вдребезги мамину тарелку. У Оли неважный анализ крови, все показатели занижены, близки к анемии. Отравилась морскими гадами, которых сама же принесла на день рождения к Насте. На оконном стекле из-за частого кипячения намерзает некий профиль: маленький глаз, тяжёлый подбородок и хрупкая, как ветка, протянутая рука. Вечером Оля решает наказать меня за слишком позднее время отхода ко сну: вонзив шприц с лекарством в одну из ягодиц, кусает за вторую. Уворачиваясь, я размахиваю задницей со шприцом, пока не раздираю себе кожу до приличного кровотечения. У Оли заведующая лабораторией облажалась: профессор застал её, когда она решала лабораторную по его предмету – а он сам с этого кормится. По крайней мере, зава больше не высовывает носа из своей лаборатории, не строит козней. У меня на работе всё более напряжёнными становятся отношения с Дашей. Спорить с ней я не умею: она нагромождает множество никак не связанных фактов; а пока я пытаюсь ответить на предыдущие аргументы, успевает вывалить множество новых. Вот Диме Бритвину такие споры удаются. Он задаёт уточняющие вопросы, даёт Даше увидеть ситуацию под другим углом. Подводит её к тому, что она начинает сама себе противоречить. Не очень-то было это здорово – попасть в зазор между двумя опытными манипуляторами. Надо признать, что косячу я в это время на работе выше всякой меры. В депрессивные времена буквально всё падает из рук. Диме не хотелось меня увольнять, но Даша использовала мои промахи на все сто: ходила к верховному начальству и стучала на меня, пока своего не добилась. Бритвин помог мне найти новую работу в другом городе, интересней и денежней, чем прежняя. Минусом было то, что несколько лет, почти до самой войны, пришлось жить на съёмной квартире, видеть Олю и детей только по выходным. Упорствующий Призрак меняет цифру в прицеле влажной подушки. Проваливаюсь в тишину – глубже, чем в колодец чужого текста. Финал близится, и проза начинает удаляться – как будто черепаха прибавляет ходу и оставляет далеко позади незадачливого Ахилла. Лунные моря больше не совпадают друг с другом. Бородатые рельсы скрываются за оболочкой света. Мошкара обучена мелким разломам. Путешествие ради путешествия, скромное, лишённое наперёд заданного сюжета. Возрождение неопределённого «мы», вибрирующего «ты». Удивительная чёткость холодных вещей. Надругание над читательским билетом, в отместку библиотеке: в него отныне завёрнуты пирожки. Бог спит в мелкой цапле, а мы выставляем стёкла. Даже близкие друзья хрустят конфетными обёртками, что же говорить о ценном кашле. Бронзовые блины совершенны. Мост, ветер, дым, фигура переменного ожидания. Человек в маске съел астру. Разыгрывается шпионская история – отброшено всё лишнее, осталось только покусать пальцы. Дом с круглыми бровками выглядит, как разрушенный телефон. Вы когда-нибудь засыпали до чёрного хруста? Книга не сводится к своим компонентам, а уж как насмешливо ведёт себя с доверенным ей материалом. Текущая сборка отличается пониженной человечностью, джунглями полуколец и песчаных упрёков. Деревья на низком старте: «За мной, мытари и фарисеи». Души собираются на суд в здании районной администрации, совмещённой с казино. Судьи – всё те же самые, в фальшивых бородах. По крайней мере, у них уже есть официальные полномочия. Краешек простого берега, ещё не проданный. Задыхающийся посреди мебели комок человеческих тел. В одной и той же области один из городов забрасывается ракетами, а соседний до поры остаётся невредимым. Множество мест для поспешных замечаний на всех наклонных поверхностях. Свет поступает с обломками на северо-запад. Каштановый луч приковывает мысль. Каркас его, натянутый над пахучим городским бульваром, представляет собой крошечное небо, пересечённое кое-где жёлтым закатом. На залитой траве, под деревьями, расположилось множество дорогих гостей. Надуваются и прыгают теннисные мячи. Всё как обычно, кроме урагана по имени Искатель. Адмирал слишком далеко, он поворачивает голову и туда, и сюда, как будто море вскипело от горизонта до горизонта. Отпускает усы, задёргивает вуаль. Увечья его несущественны. Главная черта столь эротической подстановки – стремление сокрушать и путать. Какими же авторы должны быть усталыми от необходимости своевременных округлений. Однако чахлая трава никак не хочет падать в предназначенную для неё дугу. Придумано устройство для вращения колёс по числам Фибоначчи. Что с того, что на каждой итерации материала остаётся меньше? Надо его уплотнить и добавить к общему весу. Вопрос в том, продолжать ли до конца главы ловить ворон руками или же начать отстрел прямо сейчас. Пусть не плюются они сдвоенными согласными. Кажется неочевидным, что сама возможность медлить, лагать становится одним из стержней конструкции. Перехлёстнутый и настигнутый дедлайн – вот наш истинный, неразборчивый в средствах враг. За каким чёртом, интересно, держат этот белый матерчатый шар на длинной палке? Любой задний двор, чуть расчищенный от посторонних предметов, служит источником лаконичного движения. Как же быть с постоянной редакторской убылью, вообще с тенистыми днями? Наше слово – не ранняя индульгенция для заноз. Поначалу будем расточительны, запас выходных позволит целый месяц ходить, не сгибаясь. Филологи не ищут лёгких путей, а смешно закидывают ноги на задние сиденья. Располагаются на ступеньках у магазина и пьют ряженку: «А дома вы на каком языке разговариваете?» – «На суахили» – «И понимают?» – «Я один живу» – «Вам надо обратиться ко врачу, вы сплёвываете зубы». Переводчик машинной иррациональности на язык слишком человеческих логик. Сеанс одновременного усыпления ботинок под запашок детективной драмы. Глаз усталых чуть больше, чем наследства. Под окнами ни свет ни заря скулит сбитая машиной собака. Я в это время ещё отсыпаюсь после литературной сессии, и Оля решает меня не будить. Идёт в ветеринарную клинику, платит и вместе с санитаркой оттаскивает туда животное в специальном ящике. Собака всё равно издыхает. Оля опаздывает на свои ленты, и у ней болит сердце. Вовка обзаводится другом-механиком, и тот проводит для него – без мамы – экскурсию по гаражу. Ползучие молнии, пылевые бугры. Чернила с мошкарой. Летающие по воздуху гвозди, судорожная пляска триангуляций. Помехи, заполнение венецианским дымом. По крайней мере, томление не позволяет истории застыть, обратиться в череду фраз, обрамляющих выход. Иное доступно говорящему – чем быстрей от него бежишь, тем точней приближаешься, – но вряд ли ощутимо случайным слушателем. Пальцы вымазаны пыльцой. Название улицы тонет в глубокой луже. Жизнь разделяется надвое по координатным осям. Выскальзывание из циклических координат может обернуться скукой и механическим распадом – но и шелестом кожаных листьев, и линейным шёпотом. Тысяча ложных следов, остаточная причуда мирного времени. Полоса ткани, пружинка песчаного бунта. Выходя из геометрии сладости, переходишь к геометрии терпкости – в этом находишь огромное облегчение. Украшения наши – запахи, опереточные обрывы. Привычные покачивания низких ламп, окрики каменных ниш. Так много спокойного ритма в просвете между двумя рядами тополей. Ветер выдирает из тела самые лёгкие иллюзии. Нагромождения теорий удерживаются на весу лишь понятийной сцепленностью. Огненный волос, не становящийся ближе. Фрагмент, дающий больше приснопамятному Ахиллесу, чем догоняющему его крокодилу. Как быть ружейным деткам по остыванию? Сей хлад сегодня камнепад, а больше и не взвесить. Истирание человека о человека – подумай, как нам повезло, мы даже не сношены. Наш досточтимый сотрудник уходит, чтоб нельзя было на него надышаться. Шулерский глаз – и точка, ни тени от него. Две девушки пытаются танцевать, скрепив ноги цепочками наперекрест, так, что пятка одной соединена с носком другой и наоборот. Мельчайший человек, не то старик, не то юноша, объясняется им в любви. С глинистых склонов стекают мутные жёлтые ручьи. Огромный камень падает на мост «Лукоморье» и ломает поручни, как спички. От жары у Оли расслаивается сознание, она видит себя со стороны. Единственный вход в пещеру – через душ в городской библиотеке. Но я моюсь слишком долго; в душ заглядывает директор библиотеки со словами «плачу тебе слишком много», а потом и мэр города. Когда перепрыгиваю через пропасть и оказываюсь в пещере, выясняется, что человек с пропеллером там уже не живёт. У отца Александра из кадила вываливается уголёк и немного золы – лежат на мраморном полу. Раз уж я стал чудовищем, так значит был им всегда? Жук впечатляющий – хорошее название для вида насекомых. Вовка оказался умелым шантажистом. Оля выбирала ему подарок на день рождения – из игрушечного крана за 40 евро и железнодорожной станции за 80. Склонялась она, ясно почему, к первому варианту. Однако Вова, придя в магазин, стал требовать «американские горки» с витрины за 300 евро – вопил, нужно ему это и ничто другое. Оля в итоге решила купить ж-д станцию, считая уже это приемлемым вариантом – и Вова тут же успокоился.  «Хоцес ветловиловаться» – это баба Вера обмахивается веером. Что ещё охватишь фальцетом, если парадокс отсутствует? В гостях плотная облачность, по ту сторону цветовой развёртки. Разрешается густой бубнёж старух. Даже двери нужно ломать в правильный день. Блаженны имеющие молодые руки, дерзновение зачтётся им в качестве дождя. Библиотекарша-торопыжка, в книге картинки – приятно и взять, и не касаться, по договорённости. Причаливаем к странице в ожидании истории. Улыбка до ушей и резкий зуд комариной искушённости. Нежное ничто – в малых деревьях пустыни. Висим на прищепках, пока не закончится дневниковая запись. Робот разглядывает собачью тень с головы до кончика хвоста. Плечи окрашены розовым, рядом группа усатых квадратов. Зрелые писатели изображены в виде целующихся скелетов. Кто бы ни спасал тебя, когда-нибудь вырастет в полный рост столица бог весть каких цивилизаций – над плачущей рекой, в буйстве алых понтонов и береговых впадин. Достопочтенному чайнику объяснять бы принципы гравитации, а он забился в кутузку. Надо было в сугробах искать литературу, а не марать руки. Тщись совместить седовласых по горизонтали. Неподалёку группа в хаки с автоматами – им хорошо вместе, на прохожих внимания не обращают. Существует, следовательно, предустановленная гармония. Техника нарциссического письма с ритуальной обёрткой: только один дубль для ревнивого стула. Муравей или человек стал любовником? Беременная Оля панически боится собак, они видят это и атакуют её. Стоит ей зайти в какой-нибудь двор – вокруг сгущается целая стая. Оля забегает на высокое крыльцо с перилами – там салон красоты, изнутри смотрит на неё двухлетняя девочка. Огромный чёрный пёс лает снизу – но потом всё-таки уходит за каким-то мужчиной-спасителем. У Веры Михайловны появился ухажёр, восьмидесятитрёхлетний старик Фортунато, владелец земельного участка в горах над Генуей и нескольких домов в разных концах Италии. Он сдаёт их под рестораны и офисы, но все доходы съедает налогообложение. Когда ему было восемьдесят, он пахал свою землю трактором и перевернулся на скользком склоне. Социальные службы прислали в качестве сиделки страшную, как чёрт, и такую же авантюристичную пуэрториканку. Она решила соблазнить и женить на себе богатого старика. Ходила по квартире голая, залезала в постель и складывала старику на переломы свои ноги. У беспомощного Фортунато это вызывало отвращение. В конце концов, ничего не добившись, исчезла – до поры до времени, напоследок его обокрав. Старик предлагает Вере Михайловне поездить по миру и прожить оставшиеся у него дома. Просит не обращать внимания на детей – «мы им не нужны». (Как бы не так). У скупых рыцарей есть страсть обладания печностью. Они ошиблись? Всегда ошибались, учитывая хворост и огненные прутья. Удаляются, поскрипывая подтяжками. Пульманолог рекомендовала перевести Олю в патологию, она совершенно не контагиозна. Доктор, тем не менее, хотел бросить её в палату с заразными, но Оля сказала, что туда не пойдёт. Он забегал, закричал «делайте, что вам врач велит», но видя Олину непреклонность, всё-таки перевёл в обсервацию. (Созвонилась с семейным врачом, и та сказала, что гинекологи в этой больнице – редкие суки). У Оли ещё и защемился поясничный нерв, еле ходит, мелкими шажками. Я засасываю пылесосом мошкару с потолка на кухне – вечером её там невыносимо много, прилетает снаружи сквозь щели. У Фортунато в доме живут какие-то сицилийцы, ни за что не платят – он их боится. Местная итальянка авторитетно ему заявила: ты выйдешь за меня, будешь жить в моей квартире, а здесь будет жить моя дочь. Рылась в его документах. Предложения пуэрториканки примерно такие же, но ещё интересней: ты обустроишь себе сарай, будешь там жить, а в особняке поселится моя семья. Дети, в свою очередь, хотят признать Фортунато недееспособным и отправить в дом престарелых, самим же завладеть всем имуществом. Тем временем моя мама пытается выставить беременную Олю и меня из квартиры: отправляйтесь искать съёмную, деньги у вас есть. Реальных цен не знает, но губки поджимает, если ей сказать. Мы стоически сопротивляемся, поскольку копим на покупку собственного жилья. Червь изнемогает от любви к прямоугольнику индиго. Умывальник в мелкую трещинку, а мебель в царапинку. Поединки с невидимыми танцорами, артикуляция пружинящих солнц. Возобновляется переписка с Полиной, на этот раз виртуальной, ибо реальная Полина по итогам рефакторинга изъята изо всех уровней сборки. Есть желание стать со временем таким себе странствующим – для начала хотя бы только по городу – читателем со смартфоном и парой книжек в кармане. Уже сейчас пытаюсь фрагментарно переключаться в медленный способ жизни, конструировать ослабленную связность. Сьогодні прогноз підманув – я міг піти до протоки та влаштувати поетичну сесію, але він переконав мене, що буде хмарно. Гаразд – роботу над збіркою треба дещо сповільнити, аби вона була більш насиченою. Вот, я прав был – надо ударить по циферке, и тогда пропавшие письма высыпаются, ещё не все читал. Но сейчас отвечать не буду, обессилен концом рабочей недели, оставлю до выходных – поначалу приду в себя. Скористаюся дозволом писати російською. Всё, что я скажу, может быть использовано вместо меня. Усталость обрывает все ниточки, связывающие меня с местом или домом. Мокрый зонт оставляет следы на полу – пусть дышат несвежими уравнениями. Видимо, и сегодня не будет дубликатов ключей. Нечего и мечтать о закате, укладывающем штабелями фотоснимки. Каков будет следующий, выжидательный год? Триумфальное возвращение времени – оно буквально хлещет изо всех щелей, заполняет все ниши. А ведь это ещё не настоящий текстовый голод, всего лишь прогулка по ранее знакомым дворам. Девушка, хватающая ключом ель за бороду, ночует в жёлтой цистерне – ради освобождения звука.  Сажа течёт по мерцающим стенам. Способствует ли свободе охват местностью? Упавшие на зонт капли дождя? Небинарная речь? Пытаюсь быть lightweight – но поди ж ты, оброс излишними чемоданами книг; надо их отвезти в простреливаемую область и привезти оттуда другие чемоданы, числом не более двух. Ощущаю себя зависшим в некоей нормали к линиям натяжения. Освобождает время, но также и письмо, если только попытаться обоим перегородить слив, запрудить. Освобождают занятия и сцены, не предписанные верховной инстанцией, будь то банка с каракатицами либо солнечная оперетка. Думаю, что свобода – такой же путаный конструктор, как и экономика: множество магнитов надо с умом повесить, поставить въездные ворота внаклонку – глядишь, где-то в промежутке мелькнёт она всего на пару минут, и этого будет достаточно. Вообще-то жёсткая пружина, когда попытаешься на ней спать. Но если твоя жизнь о плавном испарении – свободы вокруг будет вдоволь, в одних лишь уклонениях.