Два письма
В этапной комнате сквозняк с улицы проникал сквозь старые, потрескавшиеся окна. От холода на душе у Саньки было муторно. То ли сказывалась усталость с дороги, то ли обычное оживление от перемены зоны сменилось заботой – а как будет здесь житься? К тому же близость родного города обострила воспоминания. Именно в нём, после армии, и начал он свою тюремную карьеру.
В окошко этапки осторожно, но настойчиво постучали. Худой зэк стрелой метнулся к окну. Услышав просьбу, громко сказал:
– Кто тут у нас Колесо?
Санька подошел к окну. Увидел приятеля - еще по воле, Колька Резаного. Его звали так за шрам через всю щеку. Рослый, с широкоскулым лицом, он стоял, как вкопанный, глядя на Колесова.
– Привет, Санёк! Узнал, что тебя привезли. После отбоя шнырь дверь откоцает.
– Хорошо, - сказал Колесов, и будто что вспомнив, добавил: – Письма я написал. Родным!
– Передай шнырю. Бросит в ящик.
Колесов подошел к двери и постучал. Дверь открылась. Высокий, как жердь, зэк, взял у него два конверта.
Колесову хотелось быстрей связаться с родными, а письма от Любы он всегда ждал с большим волнением, ибо это навевало ему мысли о том, что в жизни его еще будет немало хорошего.
2
После отбоя Колесов лежал на кровати с открытыми глазами, ожидая, когда его позовут к двери. И вот дверь открылась, и знакомый уже Саньке высокий, худой зэк поманил его к себе пальцем. Колесов торопливо надел сапоги, телогрейку, шапку. И выскользнул из этапной комнаты. Был уже вечер. Морозный воздух заставил перевести дыхание. Резаный ждал Саньку у локального сектора. Высокий, худой осужденный, следовавший за Колесовым как тень, открыл дверь локального сектора.
Санька поздоровался с земляком, и они пошли торопливо по колонии. Им удалось беспрепятственно прошмыгнуть мимо белеющего здания контрольной вахты. Потом кто-то из обслуги - из зэков, открыл им дверь сектора, где находился центральный плац. Они пересекли его. Снова щелкнула открываемая дверь, и зэки очутились в секторе отряда Резаного.
В проходняке между кроватями на двух стульях лежали на бумаге сало, консервы, хлеб. Принесли чифир в закопченном чифирбаке. Стали чифирить, сидя на постелях передавали кружку с горячим чифиром друг другу, пили по два глотка, и дальше передавался стакан другому зэку.
Колесов, кроме Резаного, не знал никого. Но, как оказалось, все эти зэки были его земляками – жили в одном с ним городке. И воспоминания о родных местах, об общих знакомых быстро развязали языки. Говорили много и шумно. Тут возле проходняка началась приглушенная суета, на стулья поставили небольшую железную бадью – и в нос Саньки ударил запах браги.
Выпили понемногу, но в голове у Колесова начало приятно кружиться. Он как бы поддался общему взвинченному состоянию, и его мысли о доме отошли на второй план. Резаный уже высказывал какое-то своё недовольство.
Санька чувствовал приближающуюся опасность и потому попросил Резаного провести его в этапку. Тот только отмахнулся было от него, занятый своими делами, но тут же все организовал. Пожилой зэк провел Колесова обратно в этапку. Но заснуть Санька не успел. В этапной комнате включили свет. Сотрудники колонии – два прапорщика – подошли к кровати Колесова.
– Колесов, вставай, – скомандовал один из них.
– Так и есть, бухой, – сказал быстро второй.
Вскоре Саньку вывели из этапной комнаты в локальный сектор, повели на контрольную вахту. Уже издали в свете, падающем из большого окна, за которым находилась комната дежурного по колонии, Колесов увидел Резаного, которого тоже два сотрудника колонии – офицер и прапорщик, – держа под руки, вели к контрольной вахте. Хлопнула за ними резко закрываемая дверь.
– Завтра локти будете кусать! – громко сказал прапорщик, который стоял возле Саньки.
Они все остановились возле контрольной вахты. Колесов внимательно оглядывал территорию колонии. В этот поздний час, перегороженная на сектора, она напомнила ему зоопарк, а сам он был тут зверем, загнанным в угол.
– Ладно, пошли, – докурив сигарету, сказал прапорщик, стоящий возле Саньки.
Для него эти люди, сопровождающие его, были как бы без лиц. Он не ожидал от них ничего хорошего. И они следовали с ним как знак его беды – его жизни, в которой испытания шли одно за другим, без конца.
В штрафном изоляторе Колесова провели в длинный коридор. В комнате, набитой старой, пропахшей сыростью и потом одеждой, Санька переоделся.
Он прилег на открытые нары. Резкий скрежет ключа в двери камеры спугнул надвигающийся сон. Дверь открылась, и, поддерживаемый двумя контролерами, в камеру ввалился зэк. Один рукав телогрейки у него был оторван и почти волочился по полу. Рухнув прямо на пол, он сразу уснул.
Утром, глянув на Саньку, парень спросил:
– Виделись мы вчера, да. Тебя в отряд Резаный привел.
– Наверно, виделись, – согласился Колесов, хотя сам он этого человека не помнил.
– Мне хана, бригадира я вчера подрезал, – пояснил парень.
Вскоре его увели, и Санька остался один.
И когда прошли, как один сплошной серый день, пятнадцать суток и, Колесова вывели из изолятора, он не испытывал обычной радости.
В этапной комнате, на тумбочке, возле его кровати, лежали два письма.
Первое было от матери. Успокаивающие слова, написанные крупным неровным почерком, приободрили Саньку. Потом он бережно открыл конверт, где было письмо от Любы.
«...Все эти годы я жила без тебя. Думала, что мы расстались навсегда. Да, я устала ждать тебя. Я думала, что годы сотрут память о нашей любви. Я думала, что время сотрет твой голос, воспоминания о ласковых твоих руках… Но чем шире пропасть разлуки, тем сильнее моя память высвечивает те прекрасные мгновения нашей любви, которые нам подарила судьба. Я не хочу жить без тебя, будь со мной. Верь мне. Я жду тебя. Люба...».
Колесов читал эти строки, как завороженный. Калейдоскоп событий всей его жизни вдруг сосредоточился на этом листке бумаги из ученической тетрадки.
И вся недавняя история, пьянка, Колёк Резаный были как бы из другой жизни.
А в его настоящей жизни были родные, любовь – он был нужен людям, которые верили в него.
Иногда это спасает.
Ночной дневальный
Ночной дневальный Степанов писал письмо. Он сидел на стуле возле гладильной доски и с волнением выписывал строчки на листе из простой ученической тетради. Эта возможность как-то приобщиться к той вольной жизни давалась нечасто. Два письма в месяц было положено отбывающему наказание осужденному в колонии строгого режима. Письма отправлялись не сразу. Сначала их читали в цензорском отделе администрации колонии. Поэтому Степанов, который писал любимой девушке, подсознательно испытывал какое-то гадливое чувство, будто за его жизнью подсматривали в замочную скважину.
Тусклое освещение жилого помещения давило на глаза. Вдруг из глубины спального помещения послышались громкие голоса, ругань. В одних серых подштанниках выскочил на освещенную площадку у входа в отряд, рядом с ночным дневальным, бригадир Семён – худой, с затравленными глазами, подслеповато щурясь. А за ним длинный, с нижней крупной челюстью и огромными кулаками Гришка, в руках последнего была заточка, острая, блеснувшая в свете лампочки, и охнул бригадир от боли, почти без криков затих на полу, только что помытом дневальным.
Степанов вскочил со стула. Подходить не стал, а просто глядел на Гришку, опасаясь и за свою жизнь. Но тот уже обмяк, воровато поглядел на ночного дневального и ушел, покачиваясь, в спальное помещение. Из комнаты, где спал завхоз, послышались шорохи. Вот и сам завхоз, крупного сложения, как медведь, косолапо переваливаясь, вышел в коридор. Все сразу же поняв, юркнул опять в кабинет свой, где спал, и затих. Позвонил на вахту, догадался Степанов.
…Ему было жалко своего состояния, ушедшего в никуда. Он поглядел на листок бумаги, беспомощно лежащий на гладильной доске. Сейчас прибегут с вахты сотрудники. Начнется беготня. Уведут бригадира в санчасть, в изолятор Гришку. И все успокоится. Тогда он сможет спокойно дописать свое письмо.
Помидор
В эту хмурую зимнюю пору колония потеряла всякие очертания. Бараки как-то смазались. Центральная аллея, пустынная, с грязным асфальтом, подсвеченным желтизной света прожектора, напоминала безлюдностью беговую дорожку. Молодой осужденный в черном костюме, с биркой на груди, в шапке, неряшливо одетой на голову, стоял в раздумьях. А задуматься ему было о чем. До конца месяца оставалась всего-навсего маленькая неделя. Времени настолько мало, что «забросить» деньги в зону, как ни старайся, почти нереально. А карточный долг – дело страшное. Не пощадят. Напротив, в секторе возле центральной аллеи отряд, где живут эти люди, отверженные уголовным миром. Кто проигрался, кого сломали… И их доля – страшнее даже любого зоновского житья-бытья, даже самого худого. Без поддержки с воли… Блуждающий взгляд Помидора остановился на этом бараке, где и находились эти отверженные люди, и среди них были и бывшие нашкодившие авторитеты, и всякие люди, в том числе и не отдавшие вовремя карточный долг...
Из барака вышел знакомый молодого зэка. Это был средних лет мужчина. Неряшливо побритый. С золотой «фиксой». Глаза глядели на парня спокойно, с хитринкой.
– Что, не спится, Помидор? – глядя на худое с ямочками на щеках лицо, произнес мужчина.
– Дела мои плохи, Миха, – совсем по-детски сказал Помидор.
– Когда садился играть, о чем думал? Сан Саныч таких, как ты, ломал десятками. Такие для него, как сладкие орешки, – сказал Миха. – А ты возомнил себя игроком….
– Что-то в голове перевернулось. Азарт… – сказал Помидор.
Вздохнул. И было от чего. Сумму проиграл он приличную, мама не горюй.
– «Затянем» деньги… Есть возможность...
– Написать бы мог матери…
– Вот и пиши. Постараюсь…
В эти дни Помидор ходил как неприкаянный. Ошалевший от навалившейся на него беды он осунулся, и даже юношеский румянец на щеках, за который и прилипла к нему эта несуразная для зэка кличка – Помидор, – куда-то ушел, будто его и не было. Даже глаза, всегда озорные до этого момента в его недолгой тюремной биографии, и те стали точно два мышонка – поглядит Помидор и отведет их, будто пряча. А Михаил, его земляк, суетился. «Загнать» деньги в колонию дело непростое. Но так подвернулось. Один приятель Михаила шел на длительное свидание, должна к нему приехать мать. Вот на его домашний адрес и нужно было выслать деньги, а мать тайком должна их привезти сыну, тот – «вытянуть» в зону для Помидора. И отблагодарить этого человека надо. И договориться. Кому нужны чужие заботы? Тут для Помидора бы никто и не старался, если бы не Мишка. Он не раз выручал земляков – как мог. И подраться мог, за справедливость. И советом помочь. Зэк он был опытный, отсидел уже три срока на строгом режиме, научился не выпячиваться без дела. Про таких говорят «прикрылся бушлатом», а по характеру – волевой был Мишка человек. Но что-то там не сложилось, и не приехала та мать на длительное свидание, заболела. Слегла в больницу с сердечным приступом.
Оставалось до конца месяца всего три дня. Заканчивался год. Новогодняя суета в колонии – это, конечно, не вольные хлопоты о подарках. А все же приятно каждому зэку, что «год долой». Ведь время в представлении зэков, оно как хищный зверь – прогоняешь его, прогоняешь, чтобы ушло поскорее – время срока. А Помидору и того страшнее, эти дни окаянные, до конца года. Хоть реви.
А как-то зашел Помидор в комнату для личных дел, взял у завхоза ключ, пояснил, что хочет погладить костюм. И впрямь включил утюг, постоял у большого зеркала, поглядел на себя, хмурого, высокого, худого, будто примериваясь – если что, может он и покинуть этот мир, навсегда… Не позволит гордость Помидору быть в числе отверженных.
Мишка тем временем тоже осунулся. Понимал, что-то в судьбе Помидора сломалось – фортуна была явно не на его стороне. И как-то вечером, уже после отбоя, Михаил прошел к «проходняку», где находился Сан Саныч. Опытный игрок. Сидел он и сейчас на кровати, затачивал стеклышком самодельную колоду карт – умелыми движениями.
– Привет, Сан Саныч…
– А, Миха, привет. С чем пожаловал?
– Хочу вот поиграть…
– Э! Да не замечал за тобой…
– А вот теперь так.
– Ну что ж, ночь у меня свободна.
Остроносое лицо Сан Саныча, с зоркими не по возрасту глазами, напоминало Мишке крысиную мордочку, но он, умело скрывая свое настроение, сел напротив на кровать. Осужденный, тут же сидевший, пухлый, коротконогий, вопросительно поглядел на Сан Саныча.
– Бритый, ты нам купеческого чайка организуй, – тихо сказал Сан Саныч. – А поспишь вот там, в соседнем проходняке, я договорюсь, чтобы не мешать нам. Сам видишь, уважаемый человек зашел в гости…
Осужденный понимающе кивнул. Пошел в умывальник, предварительно взяв с тумбочки, стоявшей в проходняке между кроватями закопченный, но чистый внутри, как отполированный, «чифирбак».
– Что же, Миха, решил картишки-то передернуть. Деньжата появились или просто тоска заела? – все так же тихо проговорил Сан Саныч.
– И тоска, и деньжата, – как-то неопределенно сказал Миха.
И это была правда. Тоска от этой жизни, его окружающей уже пятый год, съела изнутри Мишкино сознание. Хотелось на волю, в родной городок, у моря. А тут еще Помидор, земляк. Надо спасать!
Попили крепко заваренного чайку с конфетками-карамельками, которые Сан Саныч проглатывал, как наживку хищный окунь, переговорили обо всех известных правилах для порядка, и Сан Саныч вытащил из своей подушки колоду карт. А Мишка, чуть помедлив для вида, вытащил из своего бокового кармана запечатанную новую колоду карт – настоящих, атласных, с воли.
– Не доверяешь, Миха, – тихо сказал Сан Саныч.
– Игра есть игра, – неожиданно жестко произнес Михаил.
– Согласен, – доверительно сказал Сан Саныч, зорко просматривая, не на зоне ли припечатали колоду, предварительно пометив. Нет, вроде бы упаковка новенькая.
Стали играть, шуршали картишки в опытных шулерских пальцах Сан Саныча, когда их раздавал, да и Миха не промах тасовать картишки умел…
Час за часом шла эта безмолвная дуэль в тихом ночном бараке, подсвечиваемая полной луной.
Сначала везло Сан Санычу, потом Михе, потом Сан Санычу, но под утро молодость взяла верх. Сан Санычу стало тяжко. Он пару раз криком поднимал с постели из соседнего «проходняка» своего приятеля, и тот бежал в умывальник заваривать чифир – уже не «купеческий», а крепкий, ядреный, чтобы не хотелось спать. Но это не помогло. Сан Саныч проиграл.
– Вот что, Сан Саныч, с Помидора долг спиши за счет моего выигрыша, – спокойно сказал Миха.
Сан Саныч блеснул глазками, но покорно мотнул своей головой. Миха ушел. Сан Саныч как сидел на кровати, так и сидел, точно истукан, еще минут двадцать, потом завалился на кровать, не раздеваясь…
С утра Помидор, после подъема, в умывальнике на электрической печке заваривал в «чифирбаке» чифир. Тут к нему подошел Михаил.
– Сан Санычу ты теперь не должен. Ты мне должен, – вяло пояснил Миха.
– Не понял.
– А что тут понимать. Обыграл я Сан Саныча, а он мне заплатил твоим долгом. Но тебе я его перенесу на месяц, он уже не карточный. Я так решил.
– Хорошо, Михаил… – сказал Помидор, чувствуя, как от облегчения кружится голова. – Мать должна приехать на длительное свидание через неделю…
– Да знаю я. Не забивай голову. Все будет хорошо.
Новогодняя ночь на зоне – особенная. Зэкам дают посмотреть телевизор. До поздравительных слов. Потом телевизор уносится в кабинет завхоза. И там только он да его приближенные могут посмотреть концерт. Помидору и без того праздник. В шумном темном помещении «чифирят» зэки, переговариваются. Вдруг – включен яркий свет. В комнату вошли несколько солдат и офицер. У одного из солдат на поводке вяло переставляющая лапы немецкая овчарка. Ищет наркотики, вынюхивает. Проходит мимо двухъярусных кроватей. Все. Чисто. Уходят солдаты. А зэки снова веселятся, вспоминая домашних, чифиря, и так всю ночь.
Приехала мать к Помидору. Пожилая женщина еле дотащила сумки с едой. В комнате свиданий долго рассказывала о тяжкой дороге. А Помидор помалкивал. И только когда из двойного дна сумки извлек он деньги, повеселел…
– Зачем же сынок, столько денег понадобилось? – проговорила мать.
– Да сразу загнать, мама, на питание, – успокоил Помидор.
Шли часы свидания. Все вроде бы переговорено. Мать глядела на сына, стараясь не расстраивать его своими невзгодами. Ему-то ведь тяжелей…
Вышел Помидор из комнаты свиданий. Пронес деньги, умно, не ухватишь. В тихом бараке отдал Мишке нужную сумму. Пожал ему руку. Мишка, не пересчитывая, спрятал деньги подальше, в тайник под тумбочкой.
Вдвоем вышли в локальный сектор. Прогуливались, будто не замечая мороза. Свежий воздух обжигал лица.
– Ну, что я тебе скажу, парень. С игрой завязывай, затянет, не выпутаешься, – негромко сказал Мишка – Я это по себе знаю. Чуть в петлю по молодости не полез.
Помидор искоса поглядел на Михаила. Он-то его понимал сейчас, как никто иной.
Узкоколейка
Их было трое, этих счастливчиков, которые работали на железнодорожном пути, меняли шпалы. Труд этот был для них нелегким, но уже одно то, что находились они на свободе, вдали от зоны, поднимало настроение. Выделялся среди них высокий, молчаливый Валентин. Родом он был из Белоруссии, но совершил преступление вдали от родных мест. Второй расконвойник был Мишка. С оспой на лице – детской болезнью, оставившей свой след на всю жизнь. Даже сейчас его лицо не теряло какого-то пьяного цвета. Алкоголизм, на воле владевший им, не оставлял его. И бегающие глазки, лихорадочные жесты, отрывистые фразы – все в нем говорило, что на воле он не «просыхал». Третий расконвойник – невысокий чернявый парень, одетый аккуратно, задумчивый. Командовал ими «вольный» – старый железнодорожник Михайлович, прихрамывающий на одну ногу. Он изредка покашливал, прикладывая к рельсам свой прибор, отмечая допустимое расстояние. Труд их был важен – узкоколейка вела к колонии, и по ней шли вагоны для завода, изготавливавшего производственные вентиляторы в зоне, где трудились зэки, и по этой же узкоколейке вывозились в вагонах готовые вентиляторы в далекие края.
На этот раз участок, который необходимо было проверить, находился неподалеку от белеющего здания, то ли цеха, то ли пристанционной лаборатории, волею судьбы оказавшейся в пару шагах от железнодорожного пути, ведущего к колонии.
Тепловоз привез и новые, пахнущие смолой шпалы. И они рядком, сложенные зэками, лежали вдоль железнодорожного пути. Надо было выдернуть железные штыри, укрепляющие старые шпалы, вытянуть их и на их место поставить новые. Было уже обеденное время. Солнце немилосердно пекло. Зэки заметно взмокли от своего нелегкого труда.
– Сходи, Колька, за водой, – попросил предусмотрительный Михайлович, подавая пареньку, чернявому, раскрасневшемуся, пластмассовую бутылку.
Тот согласно кивнул – обрадовался передышке – и поспешил к белеющему неподалеку зданию. Постучался. И вошел. В комнате увидел девушку в синей спецовке. Она улыбалась, в первую минуту еще не сообразив, кто перед ней, а приняв вошедшего за обычного железнодорожного рабочего. Увидев бирку на его курточке, сразу же посуровела.
– Водички можно? – спросил Колька.
– Можно! – торопливо сказала девушка, и заволновалась, как-то нервно взяла пластмассовую бутылку из рук парня.
– А зовут-то тебя как, красавица?
– Лена.
– Понятно…
Вода была налита кружкой из ведра, стоявшего на стуле в углу. Колька подошел поближе к девушке, всматриваясь в ее правильные черты лица. В веселые весенние конопушки. Срок его подходил к концу, и вскоре, на воле, таких девчат рядом с ним будет уйма. От этой мысли Колька улыбнулся, показывая почерневшие от чифиря зубы.
– Что смеешься? – неожиданно смело спросила Лена.
– Да вот, размечтался… – искренне сказал Колька. – До воли осталось два месяца. Понимаешь?
– Угу. – Она его не понимала. Она опасалась его. Но он ей нравился. И улыбка у него была очень красивая. И стоял он совсем рядом. И даже промасленная спецовка не смущала Лену. И она как-то сама потянулась к нему. Он обнял ее и страстно поцеловал в губы, оставляя солоноватый вкус на них. И девушка отпрянула от парня. Он, тоже похолодев от неожиданности всего происходящего, отступил на шаг. И точно застыл.
– Извини. Сама понимаешь. Давно не был рядом с девушкой.
– Понимаю.
Они помолчали, оглушенные, она испугом, а он пониманием опасности всей этой ситуации для него самого. Расконвойникам не разрешалось обращаться с вольными – как теперь. Но молодость взяла верх…
Он вышел из беленького домика, разогретого полуденным зноем, и пошел к работающим неподалеку приятелям и Михайловичу. В руках его была пластмассовая бутылка. А девушка подошла к окну и смотрела ему вслед.