Смиту, конечно, физически стало лучше, но в те дни он страдал духовно. Как результат, его хвалебная статья о Пейне так никогда не появилась на страницах «Прессы». Разочаровало его и то, что однажды я сообщил, что должен вернуться в Лоуренс и продолжить свою адвокатскую практику. Хотя Уилл Томсон весьма удачно представлял там мои интересы и постоянно информировал меня обо всем, что происходило в городе.
Смит, казалось, без особого энтузиазма согласился на мой отъезд, и я уже готовился к путешествию, когда получил письмо от брата Вилли, в котором он сообщал, что наш старший брат Вернон находится в нью-йоркской больнице, поскольку только что пытался покончить с собой.
Я пулей помчался в Нью-Йорк. Вернон пребывал в ужасном состоянии — не столько физическом, сколько в моральном. Хирург сообщил, что брат пытался застрелиться, но пуля попала в челюсть под таким углом, что прошла сквозь голову, не задев жизненно важных центров, и вышла прямо над левым ухом.
— Он оглушен, а в остальном в норме. Парня можно выписать в любой день.
Увидев меня первый раз, Вернон разрыдался.
— Даже в этом я потерпел фиаско! Джо, я не смог даже покончить с собой!
В ответ я сообщил ему, что взял себе имя Фрэнк. Брат кивнул и вдруг улыбнулся.
Я подбодрил его, как мог, снял ему квартиру, забрал из больницы, нашел для него работу и через две недели мог со спокойной душой отправляться в Лоуренс.
На прощание Вернон признался, что выпросил у отца все наши деньги.
— Отец отдал мне и вашу с Вилли долю, и долю Ниты. Но почему он так поступил? Он мог бы отказать мне, не позволить мне разорить всех вас. Я был ошалелым дураком, а отец не остановил меня. Я всегда буду думать о деньгах, но не способен думать о завтрашнем дне…
За две недели в Нью-Йорке я понял, что Вернон имеет только внешность джентльмена — в душе он был таким же жлобистым скрягой, как и Вилли, но в отличие от среднего брата даже пахать как лошадь ленился. Я слишком переоценивал его в детстве, считал благородным и начитанным, но подлинное благородство Смита, его культура и идеализм показали мне, что Вернон едва ли был серебряно-золотым. Он мог похвастать хорошими манерами и хорошим характером — вот и все.
По пути в Лоуренс я задержался в Филадельфии, чтобы переговорить со Смитом о поступке Вернона. Мы отлично провели ночь, а потом он впервые посоветовал мне поехать в Европу учиться и самому стать учителем и наставником для других. Я полагал тогда, что профессор меня переоценивает, поскольку я всего лишь имею отличную вербальную память. Но Смит заявил, что я обладаю безошибочным чутьем, оригинальным мнением и исключительной справедливостью суждений. А главное — действенной силой воли, каковой он ни в ком не встречал за всю свою жизнь.
— Что бы вы ни решили сделать, — заключил он, — вы непременно добьетесь желаемого, и при этом все равно склонны недооценивать себя.
Я рассмеялся и сказал, что он даже не догадывается о моем безграничном самомнении. Однако слова и советы Смита запали мне в душу и со временем оказали решающее, определяющее влияние на мою жизнь.
Я вернулся в Лоуренс, поставил диван-кровать в своей адвокатской конторе и отправился в Элдридж-Хаус перекусить. В тот же день у меня побывали несколько клиентов, по большей части с «трудными делами». Их прислали ко мне судья Стивенс и адвокат Баркер — оба явно намеревались доставить существенные неприятности новичку.
Убиралась в конторе великовозрастная мулатка. Служила она за несколько долларов в месяц и содержала контору в чистоте и порядке. Однажды ночью меня разбудили ее стоны и крики. Женщина жила на чердаке в двух лестничных пролетах от меня, очевидно, страдала несварением желудка и очень трусила из-за этого, как часто бывает у цветных, когда их что-нибудь беспокоит.
— Я скоро умру! — говорила она мне дюжину раз.
В этот раз я угостил ее виски и теплой водой, подогретой на моем маленьком газовом обогревателе, и сидел с нею, пока бедняжка не уснула. На следующий день служанка заявила, что я спас ей жизнь, и что она никогда этого не забудет. Я посмеялся ее бурной фантазии и забыл об этом случае.
Каждый день после обеда я на часок уходил в «Либерти-Холл», желая быть в курсе текущих событий в городе. На это время основную работу в конторе исполнял Уилл Томпсон.
Однажды я был обрадован неожиданным известием: сам Брет Гарт согласился прочитать в Лоуренсе сатирическую лекцию на тему «Аргонавты 49-го года». Готовясь к встрече, я купил несколько его книг в книжном магазине, который держал хромой человек по имени Крю, кажется, на Массачусетс-стрит, и внимательно прочитал их. Поэзия Брета Гарта не произвела на меня впечатления. Это была заурядная графомания. А вот «Изгнанники Покер-Флета» и другие рассказы показались мне почти шедеврами, несмотря на их романтическую окраску и оттенок мелодрамы. Особенно запомнилось мне описание игрока Джона Окхерста: помните, как, преодолевая горный перевал, он посоветовал своим спутникам-изгоям не задерживаться и продолжать путь, пока они не достигнут безопасного места. Но парень не стал настаивать на своем: он решил, что безнадежно уговаривать обреченных, и тогда появилась необыкновенная живописная фраза Брета Харта: «Игрок по натуре, он не мог не покориться судьбе. Жизнь для него была в лучшем случае азартной игрой, исход которой неизвестен, и он не возражал против того, что банкомет всегда пользуется некоторым преимуществом»12. В одном предложении больше юмора и проницательности, чем во всех смехотворно преувеличенных произведениях Марка Твена.
___________________________
12 В рассказе все наоборот: в самом начале автор написал эту фразу, и почти в конце становится ясно, что все обречены на гибель из-за задержки на привале.
Однажды днем я сидел один в кассе «Либерти-Холла», когда вошла Роза, такая же хорошенькая, как всегда. Я был рад возобновить наше знакомство и еще больше обрадовался, узнав, что она хотела бы приобрести билеты на лекцию Брета Гарта.
— Не знал, что ты любишь читать, Роза, — удивился я.
— Профессор Смит и вы заставили бы кого угодно полюбить чтение, — ответила девушка. — Во всяком случае, меня вынудили читать лично вы.
Я и прежде был уверен, что нравлюсь Розе. А вскоре она удивила меня своей искренней добродетелью.
Когда я попросил, девушка поцеловалась со мною, но в то же время сказала, что ей не очень нравятся поцелуи.
— Все мужчины, — сказала Роза, — охотятся за девушками по одной и той же причине. Это отвратительно. Они все хотят поцелуев и пытаются прикоснуться к тебе и сказать, что любят тебя. Но они не могут любить, и я не хочу их поцелуев.
— Роза, Роза, — стал убеждать я. — Ты не должна быть слишком строга к нам. Просто мы не такие, как вы, девочки, вот и все.
— На что вы намекаете? — спросила она.
— Я имею в виду, что простое желание поцеловать и насладиться девушкой поражает мужчину первым. Но за этим вожделением часто стоит большая привязанность, а иногда расцветает глубокая и священная нежность; тогда как девушка начинает с симпатии и привязанности и учится наслаждаться поцелуями и ласками со временем.
— Понимаю, — тихо ответила она. — Думаю, что понимаю. Я рада в это верить.
Ее неожиданная глубина и искренность произвели на меня впечатление, и я продолжил:
— Мы, мужчины, бываем так голодны, что можем с жадностью сожрать даже гнилые фрукты, окажись они под рукой. Но это вовсе не означает, что мы отвергнем хорошую, вкусную и питательную пищу, если она окажется доступной.
А потом я продолжал рассказывать ей, какая она прелестная и как произвела на меня неизгладимое впечатление. И я осмелился надеяться, что Роза хоть немного полюбит меня и будет добра ко мне, и станет заботиться обо мне.
Я был бесконечно рад этому разговору и старался убеждать девушку изо всех сил.
Три или четыре раза в неделю я катал Розу в коляске и вскоре научил целоваться. Потом заставил признаться, что она беспокоится обо мне, действительно любит меня. И мало-помалу девушка стала позволять мне маленькие шалости.
Однажды я повез ее на пикник.
— Я буду изображать турка, а ты угощай меня!
И я растянулся на коврике под деревом. Роза с азартом вошла в игру. Она накрыла расстеленное передо мною покрывало и встала рядом. К этому времени я уже не мог себя контролировать и неожиданно схватил ее <…> прямо через платье. В следующее мгновение я уже стоял на коленях перед красоткой.
— Люби меня, Роза! — умолял я. — Я так хочу тебя! Я жажду тебя, дорогая!
Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
— Я тоже тебя люблю, — тихо сказала девушка. — Но-о! Я боюсь. Потерпи! — добавила она, как маленькая девочка.
<…>
У меня получилось уговорить Розу прийти ко мне на следующий день. Она пришла около четырех часов. Я целовал и ласкал ее, и наконец в сумерках заставил раздеться. У нее была лучшая девичья фигура из всех, какие я видел в этой жизни. И влюбился я без памяти. Но очень скоро мне пришлось убедиться, что Роза и близко не была такой страстной, как та же Кейт, не говоря уже о Лили. Она была хладнокровной покорной бесчувственной любовницей, бревном, но могла бы стать замечательной женой. Ее любовь была самоотверженной, нежной и заботливой. В моем сердце до сих пор сохраняется теплый уголок воспоминаний об этой прелестной женщине-ребенке. И мне немного стыдно за то, что я соблазнил ее. Ведь Роза была рождена для серьезных отношений и не могла служить игрушкой в руках распущенных мужчин.
Через день или два вернулась Лили, и вместо того, чтобы честно расстаться с Розой, я струсил и послал ей подборку интересных дамских романов. С этого времени мы встречались с нею раз в неделю, пока я не покинул Лоуренс. Отмечу, что мое уважение к Розе крепло после каждой нашей очередной встречи.
Лили, с другой стороны, была прирожденной «дочерью забав», говоря словами Шекспира, и старалась становиться все более и более искусной в этом деле. Она желала знать, когда и как она доставляла мне наибольшее удовольствие, и действительно делала все возможное, чтобы возбудить меня. Кроме того, у нее скоро развился вкус к шляпкам и платьям, и когда я платил за новый наряд, она с восторгом танцевала передо мною. Лили была веселым, легким партнером и часто находила странные маленькие озорные фразы, которые забавляли меня. Ее любимой антипатией была миссис Мэйхью. Лили всегда называла ее «Пират» и утверждала, что Лорна любит только «краденое» и хочет, чтобы каждый мужчина «ходил к ней в спальню по доске» — как жертвы пиратов в минуты казни утоплением. Лили настаивала, что Лорна умеет плакать, когда захочет, но она не знает искренних чувств. Лили презирала мистера Мэйхью.
— Хорошо подобранная пара, — заявила она однажды. — Кобыла и мул, а кобыла, как говорят мужчины, в жару вся мокрая…
И девушка сморщила свой маленький носик от отвращения.
На лекции Брета Гарта и Роза, и Лили заняли свои места. Обе без предупреждения понимали, что я непременно пойду и побеседую с этим великим человеком.
Я многого ожидал от лекции, и агент Гарта заранее договорился, что после выступления герой вечера примет меня в Элдридж-Хаусе.
Я должен был зайти за ним в отель и отвести в «Либерти-Холл». Когда я позвонил, навстречу мне вышел мужчина среднего роста, довольно симпатичный, с приятной улыбкой и задумчивым взглядом. Гарт был в вечернем костюме, который шел к его стройной фигуре, и так как он, казалось, не был склонен к разговору, я сразу же повел его в «Либерти-Холл». Он сразу взбежал на сцену, подошел к письменному столу, аккуратно разложил свои записи и начал простым разговорным тоном:
— «Аргонавты», — и повторил: — «Аргонавты 49-го».
Про себя я заметил, что в его произношении не было американского гнусавого выговора, но, несмотря на все старания, я не могу должным образом пересказать содержание его лекции, так же как не могу дать словесного портрета этого человека. Я помню только одну фразу, но думаю, что она, вероятно, лучшая. Говоря о пионерах, пересекающих Великие равнины, он сказал:
— Я расскажу вам о новом крестовом походе, крестовом походе без креста, без исхода и без пророка!
По-настоящему я познакомился с Бретом Гартом лет через десять в Лондоне. Тогда у меня было больше уверенности в себе, и я гораздо основательнее понимал как талант, так и гений творца. И все же я так никогда и не смог добиться от Брета Гарта чего-то конкретного — он растворялся в абстракции как Фата-Моргана. При этом я до сих пор восхищаюсь его несомненным талантом. Позже, в Лондоне, я сделал все возможное, чтобы вынудить Гарта сказать, что он думает о жизни, смерти и неизведанной стране… Но он либо бормотал общие слова, либо уходил в свою скорлупу полного, но, по-видимому, задумчивого молчания.
Монотонная работа и страстные интерлюдии моей жизни были внезапно прерваны совершенно неожиданным событием. Однажды Баркер вошел в мой маленький кабинет. Он икал с короткими промежутками и испуганно спросил:
— Вы знаете какое-нибудь средство от икоты?
Я посоветовал сделать глоток, другой холодной воды.
— Я уже выпил все, что только можно. Пожалуй, выпью еще и пойду домой. Если не поможет, пошлю за доктором!
На следующий день Баркеру стало еще хуже, и он слег. Неделю спустя Зоммерфельд попросил меня навестить беднягу, потому что он серьезно болен.
В тот же день я зашел к Баркеру и ужаснулся произошедшей в нем перемене: икота в считанные дни превратила этого недавнего толстяка в дергающийся мешок костей. Дряблая кожа обвисла, под тонкими складками проступал скелет. Я сделал вид, что больной явно выздоравливает, и попытался поздравить его с этим. Но Баркер даже не позволил обмануть его.
— Если они не смогут остановить это, мне крышка, — сказал он. — Никто никогда не слышал, чтобы человек умирал от икоты, мне еще нет сорока.
Через несколько дней он умер!
Смерть Баркера круто изменила мою жизнь, хотя в то время я и помыслить не мог о чем-то подобном. Однажды я выступал в суде по делу, которое вел судья Бассетт. Хотя мне и нравился этот человек, в тот день он вывел меня из себя, приняв, как мне казалось, неверную сторону. Я представил суду самые убедительные аргументы, но в конце концов судья принял решение в пользу противной стороны. Когда я, расстроенный, собрал свои бумаги и поднял глаза, Бассетт мило мне улыбнулся.
— Я передам это дело на рассмотрение в Верховный суд, за свой счет, — с горечью заявил я, — и добьюсь отмены вашего решения.
— Если вы желаете понапрасну тратить свое время и деньги, — любезно заметил судья, — я не могу вам помешать.
В вестибюле суда ко мне подошел Зоммерфельд.
— Вы отлично вели это дело, — похвалил он. — В Верховном суде непременно выиграете. Только не следовало говорить об этом Бассету в его собственном...
— …«владении», — закончил я фразу, и Зоммерфельд кивнул.
Когда мы поднялись на наш этаж и я повернул к своему кабинету, он предложил:
— Не могли бы вы зайти на минутку. Покурим. Есть небольшой разговор.
Сигары Зоммерфельда были неизменно превосходны, и я охотно последовал за ним в его большой тихий кабинет в задней части здания, окна которого выходили на большой пустырь. Я не испытывал ни малейшего любопытства, ибо разговор с Зоммерфельдом обычно означал молчаливое пускание дыма. На этот раз, однако, ему было что сказать. И Зоммерфельд высказался весьма кратко.
— Баркер ушел. Почему бы вам не занять его место?
— Как ваш партнер? — удивился я.
— Конечно. Я буду составлять предварительную документацию по делам, а вы будете решать все вопросы в суде. Например, — добавил он в своей неторопливой манере, — есть определение Верховного суда штата Огайо, которое однозначно решает сегодняшнее дело в вашу пользу, причем записано это в государственных бумагах почти вашими же словами. Если бы вы аргументировали цитатой из этого определения, Бассетт принял бы вашу сторону. Штат Огайо, — продолжал он, — один из четырех штатов, принявших Нью-Йоркский кодекс: Нью-Йорк, Огайо, Канзас и Калифорния. Эти штаты расположены в линию через весь континент, подобно забору. И ни один высокий суд каждого штата не станет противоречить другому. Так что вы можете быть уверены в своем вердикте. Ну, что скажете?
— Буду счастлив сотрудничать с вами. Право, я горжусь уже самой возможностью. Большего счастья я и желать не мог.
Зоммерфельд молча протянул руку, и все было решено.
Некоторое время он курил, а затем небрежно заметил:
— Я обычно давал Баркеру сто долларов в неделю на его домашние расходы.
— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул я. — Надеюсь только, что оправдаю ваше доброе мнение.
— Вы уже сейчас лучший адвокат, чем Баркер. Но у вас есть один, причем существенный, недостаток.
— Продолжайте, — насторожился я. — Не сомневайтесь, я терпим к критике, особенно если она справедливая.
— У вас английский акцент. Судьи и присяжные относятся к нему с предубеждением. Особенно присяжные. Если бы у вас был акцент Баркера, вы были бы лучшим адвокатом в штате.
— Вы правы. Я и сам уже успел это почувствовать. Но я упрямый… Не сомневайтесь, избавлюсь от акцента в течение недели.
В Лоуренсе жил адвокат по имени Хойсрадт, который жестоко поссорился с моим братом Вилли. У него был самый ярко выраженный западноамериканский акцент, который я когда-либо слышал. И теперь я каждое утро и каждый вечер старательно подражал акценту и манере речи Хойсрадта. И еще, я взял себе за правило в обыденной речи говорить с замедленным западным произношением. Через неделю меня уже принимали только за урожденного американца.
Зоммерфельд был в восторге от этого и сказал, что он доверяет мне больше, чем когда-либо. С тех пор началось наше тесное сотрудничество. Чем лучше я узнавал своего партнера, тем выше я его ценил: он действительно был способным, трудолюбивым, правдивым и честным человеком — воплощением всех добродетелей. При этом Зоммерфельд оставался скромным и неприметным, что зачастую шло ему во вред.