… Дина долго не могла заставить себя вернуться домой.
«Я ни в чём не виновата», - твердила она себе. – «Со мною не за что так поступать. Разве я для того переселилась сюда, чтобы всякие пришельцы обращались со мной, как с кухаркой. Я для него шлюха. Он каждую секунду думает только о том, как сбежит отсюда. Он решил развлечься и скрасить дни ожидания. Он ничего не знает, а когда узнает…» - Дина страшилась того момента, кода он узнает. А это рано или поздно произойдёт.
Наконец Дина встала, набросила старенький халатик с порванной молнией, взялась за ручку корзины. Кажется, время завтрака ушло. Скоро пора приниматься за обед. В реке она сбросила тяжесть и грусть последних дней – и вот они снова при ней. Раньше её спасала бумага и пастельные мелки, либо холст, кисти и тюбики с масляной краской. Охотно шли в дело и акварель с гуашью, и уголь с сангиной. Вновь пора прибегнуть к спасительному средству, она не прикасалась к нему с момента последнего прихода Женьки. Его портрет так и остался незаконченным. Но с этим уже ничего не поделаешь.
Нет, сдаваться рано. Дина невесело улыбнулась. Она попробует снять с Ди это постоянное напряжение, мешающее открыться, радоваться жизни и принимать её. Ведь он страшится не только неизвестности, он больше неизвестности страшится её, вдруг получившую над ним такую власть, и будет теперь всеми силами стремиться самоутвердиться. И это для него лучший вариант, чем замкнуться в коконе. А для неё?
Одни вопросы без ответов.
Да, её влечёт к нему – с того самого момента, когда она раздевала его, укладывая в комнате Женьки. Или с того момента, как увидела вблизи бледное лицо с закрытыми, запавшими глазами, растерявшими многозначительность и сарказм. Или с того момента, как она впервые безумно испугалась за его жизнь. Да, она молода, да, она полна нерастраченных чувств, ничуть не убывающих в одиночестве, и она не собирается становиться монахиней в ожидании некоего Избранного Мужчины. Но ей никогда не суждено первой в этом признаться. Она дождётся его – ради его же блага…
Весь остаток дня Ди избегал её, и Дина не торопила, не приставала, не навязывала ни нежность, ни понимающий взгляд, ни назойливую заботу. Всё придёт само.
День для неё, как всегда, прошёл в суете и безмолвии, только они были напряжёнными и наэлектризованными. Дина ощущала их вибрацию и звон.
Она сготовила обед, пообедала в одиночестве – не привыкать. Сготовила ужин – и оставила на столе: не было аппетита.
Ругая себя нещадно, Ди прокрался в кухню дважды: он и пообедал, и поужинал. Выздоравливающий организм требовал пищи.
Потом несколько часов просидел в комнате предшественника, терзая и лаская струны далаянских инструментов. Душа тоже требовала своей порции пищи. И новая мелодия получалась – как мало, в сущности, ему надо, чтобы вернуться к творчеству!
Наступившая ночь вызвала новый голод – требовалась пища для тела и души, этакий комплексный обед, но его не было рядом. Ди рычал, кусал подушку зубами, шептал нежности и непристойности одновременно. Теперь он возненавидел и себя тоже.
В мансарде не спала Дина. Сразу после душа и позднего чая она поднялась в мастерскую и принялась сбрасывать на бумагу всё накопившееся в душе. Она ощущала всей кожей метания Ди в Женькиной спальне, скрежет его зубов, ауру, сотканную из противоречий: сочащуюся упрямством, сомнениями, неутолённой страстью и тоской по дому.
Из-под угля и пастельных мелков появлялись, штрих за штрихом, двое, изо всех сил тянущиеся друг к другу по разные стороны жуткой пропасти, ощетинившейся остриями скал и брызгами водопада… У неё тоже получалась своя мелодия после долгого перерыва. Нет, она не разучилась писать. Напротив, её рука стала точнее и свободнее, линия – динамичней и экспрессивней, предметы и персонажи – живей, драматичней, эксцентричней.
Не закончила рисунок, принялась за другой – и вновь двоих, стоящих на скользких валунах, разделила бурная река в порогах и бурунах.
Дина так и уснула в мастерской, ближе к рассвету, в кресле, откинув голову на высокую, мягкую спинку. Ей снился Ди, тонущий в горячем заливе, и она сама, протягивающая ему вместо руки соломинку…
Проснулась Дина поздно, испугалась: она проспала всё на свете! Её постояльцу придётся самому соображать себе завтрак. Поспешно спустилась вниз, попутно разминая мышцы, недовольные неудобной позой.
В доме царили тишина и пустота, уже переставшие быть такими привычными, и она испугалась.
«О Боги Тоннеля!» - подумала Дина. – «Неужели я буду страдать без него? Неужели меня снова потянет в свой мир, домой?»
- Джи! – позвала она, обойдя все комнаты. – Джонатан! – крикнула она в сад.
Обежала свои ближние владения – сад, огород, площадку с Тоннелем, вновь прошлась до речного залива, поблуждала в любимой дубовой роще. Может, его нашли, и он ушёл? Но она не могла не почувствовать этого. Так, спокойнее, спокойнее, Тоннель закрыт, уйти туда он не мог. Да и куда вообще он мог уйти? Мир пока что не доверяет ему и далеко не пустит.
Но почему?.. Неужели он бежал от неё? Чем она обидела его? Что сделал не так, что испугало его, откуда эта ненависть? Он изнасиловал её, а потом он ушёл из дома, бежал от неё. Не разбирая дороги. Его будет водить по одному и тому же кругу часами, днями, а он даже не поймёт этого, пока не свалится от энергетического истощения. Для неё в поиске пройдёт минута, для него – час. Для неё пройдёт час, для него – день. Нельзя мешкать, возможно, он ещё не успел уйти далеко...
…А зачем вообще громоздить лишние проблемы? В конце концов, что мешает ему наслаждаться жизнью, отдыхать по полной программе, представить, что он в творческом отпуске? Неужели что-то мешает ему, считающему себя человеком без комплексов?
Что мешает? Странный вопрос. Здесь ему не хватало слишком многого, чтобы чувствовать хотя бы малую толику прежнего душевного комфорта и уюта. Его ноги искали и не находили опоры в густой весёлой траве, непричёсанной, презирающей салонность и чопорность газонов. А резвые порывы свежего ветра, казалось, пронизывали до костей – он почти всё время кутался в чей-то свалявшийся свитер, который ему, скрепя сердце, пришлось занять у Дианы. Его умиляли и раздражали одновременно аскетизм и подчёркнутая «домотканность» всего жилища в целом.
Правда, он не мог не углядеть в этом той яркой и вкусной стильности, которой так не хватало многим его знакомым, падким на сладкую роскошь и ненужные навороты, в их выпендрёже.
Но – стильность стильностью…
А Ди отчаянно недоставало простых и привычных примет комфорта, необходимого для того, чтобы не отвлекаться от работы: электроприборов, муз- и телецентров, мощного компьютера, спортзала с тренажёрами и домашним бассейном, или, хотя бы, джакузи под боком, всяких там услужливых кухонных комбайнов и климатических установок, битком набитого бара. Недоставало и ласкающего глаз вида из окна во всю немалую стену, вида на великолепные автомобили и самую любимую игрушку – обожаемый и лелеемый монстр – эксклюзивный и именной красавец Харлей, единственный в своем роде, предмет восторга многочисленных подружек и приятелей, на который, впрочем, к огромному сожалению, не всегда находилось время. Ну, и прочие скромные мелочи приятной жизни, вроде гигантской коллекции тёмных очков, которые он любил перебирать. К хорошему быстро привыкаешь, но удастся ли отвыкнуть? А ведь здесь ему придётся жить!
Конечно, это чем-то похоже на отдалённое ранчо, здесь можно круто отдохнуть месячишко-другой, разводя лошадей и крокодилов (хи-хи-хи, придурок!), при условии наличия девочек, конечно, но жить… Благодарю покорно! А кто сказал – жить? Может, Дверь откроется как раз через месяц, друзья совершат взлом и заберут его, и он будет вспоминать пребывание тут как не вполне удачную шутку, или – чем чёрт не шутит! – даже с садомазохистским удовольствием:
«Представляете, жил, как питекантроп. Выпивки – ни хрена, травки – ни хрена, девочек – ни хрена, одни ягодки-шишечки-лютики-цветочки-деревяшечки…»
Но более всего его угнетала непонятная, непривычная, томная тишина, наполняемая лишь вздохами листвы, надрывными стонами ветра, разноголосыми перекличками птиц, гудом отвратительных насекомых и – изредка – крадущимися шажочками редкого тёплого дождика. Тишина, в которой каждый звук рождал гулкое, тревожное эхо, невнятный отзвук. Они двоились, создавая некую фантомную музыку, наполненную невыразимой тайной, словно всё вокруг, и сам воздух, были пронизаны бесплотными, но обладающими голосом, духами. Этакая «музыкальная подкладка» реального звукового мира.
Плюс – патологически тихое звучание музыкального центра. Словно на громкие звуки «человеческого» происхождения было наложено табу. Даже крошечная электростанция гудела деликатно и придушенно, и лишь в кухне, в огромной клетке, на повышенных тонах беспрерывно, без стеснения, общались и занимались любовью два маленьких синих попугайчика. Сама Диана часто мурлыкала что-то незнакомое себе под нос приятным грудным голосом. А вот Ди хотелось запеть во весь голос, и не просто запеть – прокричать песню, с дальним посылом, будто на стадионе, перед многотысячной толпой вопящих почитателей. Или даже не просто прокричать – заорать благим матом, и орать так до полного срыва голоса, чтобы выразить всему Миру своё отношение:
«Хей! Есть ещё здесь хоть кто-то кроме меня-ааааа…»
Хоть ори, хоть вой – здесь тебя никто не услышит. И Ди как-то раз излил в вопле чувства прямо в чёрный, надутый собственной значимостью, шар. Но волна мощного эха, отразившись, сшибла крикуна с ног, и полетела вдаль над каменистой равниной, как стая крикливых гусей.
«Вот это акустика, чёрт подери!» - подумал Ди с досадой пополам с восхищением и невольным уважением. Не смея больше кричать, он тихонько напевал шару, и тот отвечал гулким и мелодичным многоголосием – Пространство ему подпевало.
Пожалуй, сейчас он пойдёт туда. Надо посидеть на привычном месте, у Двери, и всё обдумать.
Ди спустился со второго этажа на первый, на цыпочках миновал кухню, прихватил оттуда вчерашнюю булочку с орехами, крадучись, оставил позади гостиную, веранду, крыльцо – напрасные предосторожности: Дианы нигде не было. Если она в дальнем конце огорода или на ферме – это замечательно. Одиночество сейчас ему просто необходимо.
Ди прошёл через внутренний дворик. Открыл калитку и вышел на луг. Да, именно луг, а не голую каменистую площадку. Чёрного шара не было. Ди потёр глаза, помотал головой. Шар не появился. Между плоских камней колыхалась нежная, малахитовая травка, порхали мелкие прозрачные бабочки. Он ринулся вперёд, потом опять назад, к дому. Упёрся в высокие розовые ворота. Обернулся – шара не было.
Редкие кляксы чёрно-зелёного кустарника, похожего на можжевельник, меж валунами. Валуны окружают площадку. Зачем они здесь? И зачем пустая площадка? Нет, он задумался и не туда вышел. Как не туда? Такого не может быть. Он ходил сюда по десять раз на дню. Вот невысокая стенка, вот каменная площадка. Но чёрного шара нет. А кусты? Их здесь не было раньше. Спокойнее, попробуем снова. Это галлюцинации. Колдовство. Что она сделала с Тоннелем? Или – что она сделала с ним, отчего он так стремительно поглупел и мечется, как в те, казалось, не такие уж далёкие времена, когда становление его, как музыканта, шло параллельным курсом с поисками достойных стимуляторов.
Ди побежал, не разбирая дороги, она сама стелилась под ноги легко и гладко, слишком легко и гладко, а перед глазами стоял золотистый силуэт, взмахивал руками, точно дирижируя, и разбрызгивал радужный веер водяных струек. Русалочье создание что-то напевало ему, звало, заманивало невесть куда, в тёмные заросли, в звериную чащу…
Ди очнулся в глубине леса. Было сумрачно. Мощные кроны смыкались высоко над головой. Теперь Ди шёл неторопливо, внимательно оглядываясь по сторонам, пока не понял, что занятие это бесполезное. Потому что тропа постепенно растворялась в чаще. Она никуда не вела. Слава Богу, ещё не поздно попробовать повернуть назад.
Он был один в незнакомом и чуждом Мире. Как глупо было бежать, сломя голову.
Резко навалилась усталость и чувство голода. Желудок прямо-таки выворачивало. Надо вернуться назад. Назад – ведь там Тоннель, единственный канал связи с его родным Миром, единственный путь для побега.
Внезапно пронёсся холодный ветер, заставив вспомнить, что он одет совсем легко, и не помешал бы тот самый чужой, старенький свитерок. Вечерело, а вроде только что было утро. Как быстро здесь всё меняется, просто на глазах. Может, это такой переменчивый Мир? Тогда плохи его дела.
Всё. Спокойствие. Разворачиваемся на сто восемьдесят. Вот она, тропа. Идём назад. Быстрее, пока совсем не стемнело, надо выйти из глубины леса, уж больно тут мрачно. В другое время и в другой жизни, с другими людьми под боком, это могло бы стать необременительным приключением, туристической прогулкой, но здесь…
Вдруг из-под ног вынырнула большая птица и, всполошено, истошно вскрикнув, полетела тяжело и низко. Ди передёрнуло от мерзкого, липкого страха. Он вообще не любил леса, его влажного, плесневелого запаха, не доверял его звукам, ненадёжному, зыбкому мху под ногами, вечным сумеркам.
Ди вышел на развилку. Как он не заметил её раньше? Неужто бежал в такой панике? Широкие дороги налево и направо были похожи на огромные тоннели. Он не помнил, что шёл по такому тоннелю. Но любая дорога рано или поздно куда-то выходит. Надо продолжать двигаться вперёд. Он шагал и шагал, иногда – бежал, пока не понял, что движется по кругу – слишком огромному, чтобы понять это сразу. Ноги гудели и вибрировали от усталости. Скверно.
Ди плохо ориентировался в незнакомой местности. Эта наука не для него. Сердце тревожно колотилось, рубашка, несмотря на холод, взмокла. Нет, чёрт побери, уже можно не спешить: он не успел. На землю обрушилась тьма, будто глухой капюшон плаща.
Ди сел, привалившись спиной к широкому гладкому стволу. Придётся здесь заночевать. Утром будет видно. Может, ягод удастся найти. Он, привыкший к теплу своего калифорнийского дома, стал замерзать. Его особняк пригрезился ему вдруг, величественный, праздничный, как и вся его яркая, карнавальная, безалаберная жизнь, которой он упорно и яро давил в себе комплексы и природную застенчивость.
Холодный озноб перешёл в нервную дрожь, дрожь перешла в ледяное оцепенение. В этом лесу могут водиться звери. Дикие звери. В самом деле, почему нет? Звери могут найти его и съесть. Ему надо приготовиться к схватке. Да, сесть поудобнее, или залезть на дерево, если там нет хищников, и взять палку. Палку он оставил на перекрёстке. Хорошая такая трость. Подарок Элизабет. Она ему надоела. Джошуа давно её клянчил, а Ди просто взял и выбросил. Посреди дороги. Они снимались в клипе. Это он в клипе её выбросил, а Джошуа нашёл и поднял. Ди подобрал колени к подбородку. Холодно. Где же трость? Или он бредит?
Налетел порыв влажного ветра, из которого напрочь улетучилось тепло, и деревья мощно загудели, точно гигантский улей. Воздух стал промозглым. Он простудится, заболеет и умрёт прямо здесь, в лесу, на жёстких корнях злобного дерева. Ну и пусть. Пусть все рыдают…
…Так Ди сидел до рассвета, не то бодрствуя, не то в забытьи, временами проваливаясь в суматошные сновидения, где без конца мелькало одно и то же лицо – он никак не мог вспомнить, чьё, – и тут же вздрагивал от озноба и вылетал на поверхность, растирал руки, шевелил ногами, подпрыгивал, делал приседания и наклоны, пытаясь хоть как-то согреться.
Никаких зверей в округе не было, только всю ночь (откуда она вдруг свалилась ему на голову, чёрт побери!) мурлыкала и посвистывала одинокая ночная птица, да изредка хлопали о воздух её тяжёлые крылья.
- Джонатан! – встревоженный оклик ворвался в сознание задремавшего Ди, обрушился эхом с ветвей, опалил жаром.
- Джонатан! Джи! – и ещё раз, поближе.
Она ищет его! Наконец-то соизволила!
Ди хотелось бы вскочить и понестись, очертя голову, на этот зов, но, к сожалению, слишком хорошо знал, чем это может закончиться. И он не шелохнулся, хотя сердце рвалось из груди, желая бежать впереди паровоза. Туда, на голос, к ней, к ней!
Нет, шалишь, он больше ни за что не поверит, это лишь – смысловые и слуховые галлюцинации. Наказание за внезапную, не укрощённую страсть и секс, то есть, прости Господи, за грех и блуд, не иначе.
Но вот вдалеке возникла и забегала узкая полоска света. Ди встрепенулся.
Звериные глаза? Да нет, фонарик. Он приближается. Девушка-хозяйка нашла его, заблудившегося, сейчас подойдёт и возьмёт за шкирку, как несмышлёного котёнка.
Это был позор. Но Ди не смог бы признаться в том ни себе, ни ей. У него просто не будет сил посмотреть в её – как ему казалось – непременно презрительные и насмешливые глаза. Да, поднять голову и посмотреть в её чистые, холодные глаза, или нет, броситься навстречу и впиться в дразнящие яркие губы, так не похожие на нарисованные, неестественные рты всех его подружек, отштампованных на один манер. Впиться вампиром, теребить и ласкать языком бархатную изнанку, кусать до крови, пока она не сдастся и не сломается, не запросит пощады.
Ди только сильнее стиснул зубы и подавил вздох. Ну, хватит валять дурака, фантазер, встань – и беги ей навстречу! Встать… ноги онемели от неудобной позы на жёстком ложе, в копчик больно впивался изгиб корня, будто желая согнать с насиженного места, но это было даже хорошо: больно – значит, ещё жив, ещё не превратился в такого же деревянного истукана, не врос в землю.