(из записок никчемного человека)
Юля стояла на коленях перед диваном и писала письмо в редакцию газеты «Семья». Тут ей было удобнее писать, чем за столом. Можно склониться пониже над тетрадкой, рука становится менее напряженной и гелиевая ручка не так сильно давит на листок. Двадцатидевятилетняя девушка, иногда всхлипывая и вытирая платочком глаза, пыталась выплеснуть из себя тяжелые эмоции, которые копились в душе всю ее сознательную жизнь.
«Здравствуйте уважаемая редакция! Вчера на странице вашей газеты я прочитала письмо работницы завода, который шефствует над детским домом для слепо-глухо-немых детей. Жалко ребятишек, если у них такие шефы. Эта «сердобольная» тетка пишет и о том, что окружающие порой страдают больше, чем эти дети, и о тарелке супа, которую бы лучше съел рабочий человек. При мне тоже так часто говорят, пожимая плечами, «и зачем таких спасают?». Да, говорят, не стесняясь моего присутствия, будто я ничего не слышу, а если слышу, то не понимаю смысл их слов, я же нечто неполноценное, несуразный предмет, с которым как-то неприлично считаться. Вообще-то, я их понимаю, как можно считаться с такой страшной уродиной. Однажды я подползла к трюмо, я ползаю на четвереньках, и увидела себя разом в трех зеркалах. У меня забилось сердце, перехватило дыхания – вот я какая. К тому же у меня дизотрия, и я физически не могу покричать в ответ: «вас, дур, не спросили?» А может они не дуры? Та врач-дерматолог точно не дура, ведь у нее высшее медицинское образование.
Летом я гостила у бабушки. То одна соседка, то другая, возвращаясь из собственного сада, заносила бабе Наде чашечку малины или виктории – пусть девочка поест витаминов. Я ела с удовольствием, пока мои руки не покрылись красными зудящими язвочками. Вызвали врача. В назначенный день пришла немолодая женщина с неопрятной химической завивкой на голове. Осмотрела мои руки, выписала мазь, объяснила, что, как делать, потом отвернула лицо в сторону и сказала обо мне, как о чем-то непотребном: «Вот зачем таких спасают? Ну, конечно, с врачей спрашивают за младенческую смертность, но не таких же…» Бабушка согласилась: «Конечно бы не надо, но теперь уж она большая, жалко». Баба Надя мне часто говорит: «Не спасли бы тебя тогда, ты бы на другой год снова родилась хорошей здоровенькой». «А сейчас я что, плохая, - спрашиваю я». Баба начинает мяться, стараясь мне объяснить то, чего она сама не понимает.
Вот на бабушку мне обижаться грех, она-то любит меня по-настоящему. Однажды я как-то неловко повернулась в ванной и замерла от страха – сейчас бы бухнулась на бок и захлебнулась. Бабушка, будто почувствовала, что я в опасном положение, заскочила в ванную и поддержала меня. «Юля, ты что топиться удумала, у меня бы тут же случился инфаркт». «А хорошо мне, Юленька, когда ты у меня живешь, - говорит она то и дело. – Вожусь с тобой, двигаюсь и чувствую себя лучше. Одна все время забываю поесть, а тебя же надо кормить. Я готовлю тебе то то, то другое и сама нажрусь». Эта самоотверженность, пренебрежение к себе в любви к другому не каждому под силу. Мама, как заведенная, повторяет обратное от бабушкиных слов: «Вот умру я –кому ты будешь нужна». Да, мама очень любит, только ни меня, ни моего брата, ни отца, а саму себя. Она сама ребенок, а дети не могут ощущать себя иначе, чем центром вселенной. Ребенок блажен в ощущение своего совершенства, и лишь с годами по мере своего взросления начинает осознавать в себе массу недостатков. Это, конечно, весьма неприятно, зато перестаешь обижаться на людей и на саму жизнь, ведь сам во многом виноват, иной раз до того глупо себя ведешь. Когда мы с братом были совсем маленькими, мама любила притворяться мертвой. Она лежала молча с закрытыми глазами, пока мы не заревем. «Что, испугались?» - радовалась она. Мы, подрастая, научились ее оживлять: слюнявили пальцы и тыкали ей в щеку. Маме было совсем неприятно, и она под наш хохот наконец-то открывала глаза.
Бабушка моя добрая, никогда не ставит себя в центр вселенной, как мама. Баба Надя всех жалеет, и меня заставляет жалеть. Мне было лет девять, когда, слушая бабушкин рассказ, у меня сжималась грудь от жалости к маме. «Тебя уж большую нам отдали, а так ты всё в больнице лежала. Мамка по несколько раз в день сцеживала из своей груди молоко и тебе возила. Потом ей сказали, что её молоко отдают другому ребёнку, а тебе сунут бутылочку с кефиром, ты и сосёшь, бедная. Соска вывалится из-за рта. Ты всё чмокаешь, чмокаешь губёшками, пока ни уснёшь голодная». Зачем мама так мучилась, моталась на автобусе из дома в больницу, из больницы домой, если её грудное молоко мне не доставалось? Видимо, в нервном отделение думали, что я всё равно не выживу, а если выживу, то буду совсем неполноценной, и поэтому отдавали ценное грудное молоко другому более перспективному младенцу. С момента рождения меня кормили через зонд, потом уже кое-как научили сосать соску. Я до сих пор не умею есть по-человечески: постоянно давлюсь, откашливаюсь, будто тороплюсь и жадничаю. Мама по простоте души тоже недоумевает и частенько повторяет: »И зачем больных детей спасают? Я никак понять не могу эту дурную гуманность. Лучше бы для здоровых детей всё делали». Ну, что тут не понятного? Меня реанимировали со страха, чтобы скрыть халатность старых сонных акушерок. Чрезвычайная ситуация исправлена, а после героического спасения я бы просто оказалась не жизнеспособной. Нет, ведь выжила, матери нервы мотать и руки оттягивать непосильной ношей! Да, в нежном возрасте я была нежнее».
«По-моему, умалишенные ни что иное, как сухой кокон, из которого вылетела живая бабочка. Страшно быть всего лишь оболочкой, биологическим агрегатом с бьющимся сердцем, с переваривающим желудком. Все детство я пролежала в психоневрологическом санатории «Огоньке», пару раз мне перепадали горячие путевки на детский курорт «Озеро горькое». В каждом заезде было два или три умалишенных ребенка. Я смотрела, как их няни раздевают, укладывают в кроватки, потом одевают, ведут в игровую, и они там сидят с безучастным видом, привязанные к стульчикам колготками. Иногда воспитатели их развязывали, и они смешно барахтались друг с другом на паласе. Это мы для себя придумывали, что они смешные, а они сами даже не чувствовали вкус еды, когда им в столовой пихали в разинутые рты ложку с кашей или супом. Чтобы не обжечь их горячим чаем, няни сначала макали в кружку свои пальцы, а потом только их поили. Да, я смотрела на них и не понимала, зачем таких спасают, они ведь даже не животные? Кошки, собачки вон как здорово себя проявляют. Они сердятся или ласкаются к тебе, радуются, играют. «Зато они не мучаются, - сказала мне мама. – Им хорошо». Нет, уж лучше мучиться и гореть, как на костре инквизиции, осознавая все свои физические недостатки. И жить, жить, жить!
В шестнадцать лет, когда на дом вызвали фотографа, чтобы он щелкнул меня для паспорта, я превратилась в бульдога с помятой бородой и глубокими носогубными складками. У меня обломился передний зуб, и мама сказала, чтобы я не лыбилась – не положено улыбаться на документе да еще с дыркой во рту. Я сидела перед фотообъективом в таком страшном напряжении, что потом испугалась собственной фотографии и прокляла свой паспорт. Он подтверждал мое не совершеннолетие, а мою совершенную неполноценность.
С той поры для меня начались адские муки. Я читала исторически романы, в которых жили красивые женщины, как их любили, как ими восхищались, и порою ревела навзрыд. Хорошо, что родители весь день были на работе. Господи, как мне было стыдно за свою рожу, словно стянутую в узел! Кто меня такую полюбит, а тем более поцелует – тьфу. У моих ровесниц красивая белозубая улыбка, а мои зубы желтые, изъедены медикаментами, и потихоньку разрушаются, будто я уже старуха. Я страшная, отвратительная, как мокрица, часто роняющая слюну, у меня с этим проблема. Проблема с жеванием, с глотанием, за едой я часто кашляю и давлюсь, словно жадничаю и тороплюсь. Когда искорежены руки, ноги –это не так уж и страшно. Невыносимо жить с искореженным лицом, потому что не чувствуешь себя человеком, будто ты не индивидуальна в своем роде, и в тебе нет души.
Со временем я поняла, что с моим страшным видом ничего не поделаешь, и на меня свалилось спасительное равнодушие. Я с легкостью соглашаюсь на мамину стрижку, хотя подстригать она не умеет. Сама же хихикает с кем-нибудь из родственников: «У меня не ровно получилось, но я уж молчу, ничего не говорю Юльке» Ну, и ладно! Разве может что-то испортить неудачная стрижка, если рожа крива? «И кто тебя дома видит? - опять говорит мама. – Я бы на твоем месте совсем на лысо стриглась: и голове легко, и волосы не мешают, никуда не лезут. Только я-то на работу хожу, по магазинам бегаю».
«Нет, мне не исковеркали судьбу в родильном доме двадцать лет назад, у меня ее просто отняли, и все эти годы я живу не по-настоящему, как игрушечная кукла или декоративная собачка. Собачку стилизовали, чтобы она больше походила на плюшевую игрушку, и у нее никогда не было щенков. Какие мне щенки, когда мама купает меня в ванне, как маленького ребенка. Говорят, несчастье – это ужасные жизненные трудности, которые приходится преодолевать – чушь. Несчастье – неучастье, не причастье ни к чему, не жизнь, пустота. Ах, какой бы я красивой была бы женщиной! У меня был бы очаровательный женский смех хрустальным колокольчиком, а не этот мучительный истерический хохот, когда я порой не могу остановиться .У меня бы был нежный женский голос, а не этот звериный рык, когда мне все-таки удается что-то произнести. Ну, я и произношу очень трудные слова таким рыком, что маленькие дети пугаются и плачут. А я ведь только хотела их позабавить, чтобы они радостно погунькали. Чтобы со мной общаться, ко мне сначала нужно попривыкнуть. Вот такое я чудовище, на всю жизнь заколдованная злой старой колдуньей. Сначала меня проспали старые ленивые акушерки (ночь же была), когда я в течение суток шла ягодичками, наконец матка захлопнулась, и я задохнулась. Мимо окна родильного отделении пробегал врач-гинеколог, увидел, что младенец висит, как удавленник, и поднял шум. Потом, после пятнадцати минутного кислородного голодания головного мозга меня стали откачивать, чтобы скрыть халатность на рабочем месте старых дур. Как же это глупо! Меня бесит мамкино самодовольство: «И чего дуры орут, только силы теряют, я вон как мучилась трое суток и то не орала». Чему она так радуется, будто у нее рассуждалка лет на пять? Ну, родила бы нормально, тогда другое дело.
Мама видит, как меня злит её хвастовство, и в другой раз всё рассказывает по-честному так, что у меня сердце сжимается от жалости к ней. Она три дня мучилась в палате, потом пришли две старые полусонные акушерки, взяли её под руки и отвели в родильный зал, а сами ушли досыпать, мол когда ты ещё разродишься. Февраль, холодища, во все щели дует. Седит молодая роженица в кресле ноги нарастопырку. Её трясёт страшный озноб, поднялась температура под сорок. «Юлька, я и не почувствовала, как ты стала из меня вылезать и задушила тебя. Я бы закричала, позвала бы кого-нибудь. Тогда мимо раскрытых дверей родильного зала пробегал врач-гениколог, увидел, что из меня что-то торчит, ты же ягодичками выходила. Поднял шум, и тебя начали откачивать. Всё-таки спасли после пятнатцатиминутного кислородного голодания головного мозга. Я потом сама целый месяц лечилась, мне уколы ставили. Врач пообещал, мол, если девочка умрёт, я приду и сообщу вам. Ох, как я боялась, бегала из палаты, пряталась. Я-то ещё продолжала лежать в род доме, а тебя потом увезли в другую больницу, в нервное отделение».
Теперь же я только придумываю женские судьбы и живу ими, вернее, это они живут вместо меня, а я только дергаю их за ниточки по своему усмотрению. Хорошо бы напиться таблеток, умереть и оказаться среди тех людей, о которых я постоянно думаю.
Было время, когда я очень стыдилась того, что никогда не испытаю той боли, которую испытывают все женщины, вынашивая детей, рожая и кормя грудью. О, как мне был стыдно! Казалось, все не испытанное мной ляжет дополнительным грузом на долю других женщин. Выродок, я и есть выродок».
«Да, та дамочка, которая написала письмо, совершенно права, таких, как я, нужно пускать в утилизацию. Только станет ли вам от этого лучше? Нет, не станет! Вот я смотрю на свою мать, на родного дядю, на тетку: у них руки-ноги здоровые, а они убогие еще хуже меня. Я хоть в своих мечтах умею быть счастливой. У дяди жена стерва: крутит им как хочет, прямо житья не дает. Тетка ноет, мол, муж алкаш, дети бестолковый лентяи, в школе с двойке на тройку перескакивают – совсем ее, бедную, замучили. Один раз она мне сказала: »Хорошо тебе Юлька, сидишь себе телевизор смотришь, ни забот, ни хлопот не знаешь». Ну, а в чем проблема? Пошла бы, сиганула вон с балкона, и лежала бы со сломанным позвоночником, в потолок плевала. Какая мерзость – чувствовать под задом влагу и нюхать собственную мочу, когда постоянно ходишь под себя. А потные подмышки совсем уж под носом, нюхай до тошноты, до одурения. Шоркать себя мочалкой с душистым мылом, а после облеваться горячим душем – в жизни, наверное, самое большое удовольствие. Как здорово хлещут твое уже чистое тело упругие струи воды! Здоровый человек ни от кого не зависит, может в любое время залезть в ванну. Ему не нужно мириться со своей нечистотой и считать дни, когда его искупают. Это для него само собой разумеющееся, и не ценит эту независимость чистоты? Ай, да кому нужна эта независимость, когда так легко и приятно быть несчастным. Чем больше человек обижается, на жизнь, на людей, чем выше растет его самооценка – вот в этом-то весь кайф. Не нужно напрягать свои умственные и душевные силы, стараясь чего-то добиться в жизни. Самое трудное, за все неудачи спрашивать только с себя. Тут уж не полюбуешься собой, святой мученицей, не подуешься на предках, которые нагрешили в свою пору, а отдуваться за их грехи приходиться тебе. Я бы лучше язык себе откусила, но никогда бы не сказала, что мой ребенок – Божье наказание, каким бы он ни родился. Конечно, мне легко об этом говорить, ведь инвалидность для меня, как само собой разумеющееся, другой-то формы существования я не знаю. Сравнивать своего ребенка с прабабушкой или прадедушкой, которых уже толком никто не помнит, все равно, что говорить ему, мол, ты мне чужой . Да, чужой, ведь в этом существе нет ни капельки твоего идеального характера, будто этого неслуха ты подобрала на помойке. Отмыла его, кормишь от пуза, во всем отказывая себе, а он, свинья неблагодарная, только нервы треплет, всю жизнь тебе испоганил. Весь в того паразита, говорят, тот таким же был. А кто тот-то?
Как тут ни вспомнить «страдающего эгоиста», ведь мы все его наследники. В детстве и у него не было паршивых черт характера, но взрослые их подразумевали, и мальчик вырос с этими чёрточками-чертями на мучения себе и окружающим. Русская душа всё-таки тоскует по совершенству и стыдится своей испорченности. Вон Милый друг, персонаж французского писателя Мопассана, с какой прытью поднимался по карьерной лестнице! Губил женщин вокруг себя не из-за скуки, а карабкался по ним, как по ступенькам, чтобы достичь высокого положения в обществе. Он мнил себя гениальным журналистом, занимался очень важным и полезным делом, и совсем не страдал от того, что ступеньки под его ногами скрипели от боли и ломались. Печёрину же было лень притворяться милым. Лень служить, он не мечтал стать генералом, лень любить, он стряхивал женщину, как потёртую рукавичку. Лень от того, что ему с малых лет внушали, что он ни на что не способен, что он испорчен, и может только губить и разрушать – вот он и губил. Мы наследники Печёрина. Приходим в этот мир чистыми светлыми, но взрослые начинают нас воспитывать, подделывая под себя, и мы тускнеем, копим обиды, злимся. Родители смотрят на нас и удивляются: «маленькие-то были такие хорошие, а что из вас выросло?» А вот, что посеяли, то и выросло!»
«Зря говорят, что детство – самая счастливая пора человеческой жизни. Нет, это самая беспомощная пора! В детстве я чувствовала себя очень скверным ребенком, который всех только мучает непосильными хлопотами о себе. Особенно со мной мучилась мать. Я, словно камень на шее, тянула ее в черный омут безысходности, ведь она постоянно стонала, жаловалась всем, как она надрывается. Маме нравилось, что ее все жалеют, а на меня ворчат: «Юлька, что же ты не учишься ходить, ведь маме-то тяжело тебя таскать?», будто я не хожу своими ногами по собственной лени. «Улыбается!» «А что ей не улыбаться?» - отвечала мама и сердито меня одергивала. Позже, по мере своего взросления я поняла, что мои родители сами дети, несмышленые, беспомощные, и именно поэтому им своя ноша тянет.
Напрасно я сердилась на массажистку и логопеда в »Огоньке». Они постоянно ворчали на бездействия моей любимой мамочки, которую я тогда видела лишь раз в неделю. Да, дома мама пыталась мне делать массаж, но ее хватало только на пару минут: «Все хватит, - постанывала она, - у меня руки болят».Ей очень жалко было меня мучить, поэтому тетрадки с методиками по лечебной гимнастики так и лежали в шефаньере под стопками наглаженного белья. Бедная моя мама! Ты бы выбежала в испуге из массажного кабинета, когда мне делали разработку, а я орала, как бешеная. Ужасно больно, когда массажистка всей силой своих рук да и всего тела разгибает тебе полусогнутые коленки. Сгибает ногу, подводит к животу и снова под пресс. Иногда боль в коленях была терпимой, и я ее переносила молчком. Во, блин, гестапо под добрым названием «Огонёк»! Перед этой болезненной процедурой нам заворачивали ноги в разогретый парафин, но разве это снизит мышечный тонус и раздвинет контрактуру сустава.
Что бы со мною было, если бы не детский психоневрологический санаторий «Огонек»? Как-то раз медсестра посмотрела, как я ворочаюсь на своей кровати, и сказала: «Юля, ты раньше пищала, просила, чтобы тебя перевернули на другой бок». Я помню, как после сон часа пыталась надеть на себя платья, но никак не могла оторвать голову от подушки. Помню, как молодая массажистка Капиталина Андреевна, с беленькой пушистой прической, учила меня ползать. Она держала меня навесу сложенной наискосок пеленкой, а я старательно перебирала руками и согнутыми в коленях ногами. Какие же сильные и мягкие у нее были руки. Что для меня могла сделать мать с ее детским страхом перед медициной! Она была занята своим несчастьем, стенанием, ведь у нее родился такой больной ребенок, и ей всю жизнь так и предстоит мучиться. К тому же матерям очень трудно преодолеть в себе жалость к своему несчастному ребенку. Мать боится причинить ему боль пассивной гимнастикой, ей жалко смотреть на него, как он мучается, медленно натягивая на себя платьица, рубашку, колготки , мол, лучше сама тебя одену, быстрее получится. Сама же не дает ребенку развиваться, а потом на него же и ворчит: «Лентяй, повис на мне плетью, сам ничего не хочешь делать, а у меня уж и спина, и руки, ноги отваливаются таскать тебя». Так не таскай – пусть он сам ползает и возится со своей одеждой. Больше подвигается – лучше поест, и уговаривать не придется, мол, съешь еще ложечку каши или супа. И ребенок будет чувствовать себя более раскрепощенным и уверенным в себе, менее зависимым от тебя. Ты и терзаешься мыслью, мол, умру я – что с ним будет, и купаешься в самодовольном «кому он, кроме меня нужен» А ведь и правда, никому не нужен. Я всегда завидовала маме, как она так высоко может о себе думать, так много значить. Я же могла себя только ненавидеть, ведь всю жизнь ей испортила, всем испортила, висну, как камень и тяну на дно. После презрения к себе приходит презрения и к тем, перед которыми ты так виновата. Родных нужно любить, родителей почитать, а ты их тихо, лениво ненавидишь. Да, грешна, грешна, но они мне кажутся очень слабыми и глупыми – не по ним крест, лучше бы я родила ребенка-инвалида. А может я сама слаба душой, и поэтому не выношу чувство вины, как его положено выносить, со смирением? Ну, я же не спорю, осознаю свою неполноценность, какая я гадкая, я не против умереть, чтобы всем развязать руку, и это мне уже совсем не обидно. Я уже выросла из того наивного возраста, когда обижаешься.
Конечно, я помню, как мама таскала меня на руках по поликлинике, то в кабинет электрофореза, то на уколы, то на сдачу бесконечных анализов, а то на приём к невропатологу. К строгому врачу она меня заводила, поддерживая за подмышки, чтобы та не ворчала: «Ленитесь, опять гимнастикой не занимаетесь». Нелегко было катить по улице детскую коляску с таким тяжёлым ребенком-переростком да еще под любопытными взглядами прохожих, мол, такая дылда сидит в детской коляске. Аж, шеи выворачивают, чтобы рассмотреть сею нелепость. Вечером мама, в конец измотанная, злилась, кричала на меня, на брата, ругалась с отцом, который нередко приходил с работы выпимше. Папа, когда у него на работе выпадал отгул или ему просто удавалось пораньше отпроситься с работы, тоже таскал меня на руках по поликлинике. С ним мы ездили на автобусе. Папа, как кенгуру, обремененный детенышем, запрыгивал в трамвай и во время всей поездки старательно оберегал меня от людской давки.
В субботу и воскресенье родители таскали тяжелые сумки с продуктами, запасаясь на всю неделю продовольствием. Дефицит был хорош дешевизной продуктов, и эти продукты доставались всем поровну, без обид: никто не обделялся, никто не обжирался. Просто нужно было отстоять длинную очередь сначала у одного, потом у другого магазина. Стоп, господа хорошие, в мою не слишком умную голову пришло светлейшее открытие! «Тарелка супа» является фантомной болью дефицита. Ну, как же? В очереди не стоял, номерки на руке не писал, талоны на масло, колбасу не предъявлял. Материальная скудость и долгое стояние за необходимым порождает скудость ума, боль в ногах и обиду на нас, неполноценных бездельников. Ну, всё же должно быть поровну: кто стоит и топает, тот сидит и лопает».
«Не помню, сколько тогда мне было лет. Мама собралась идти в магазин и хотела взять меня с собой, чтобы заодно прокатить меня по улице на коляске. Я никак не могла расслабить ноги, а она с каждой минутой впадала в привычное истерическое раздражение, пытаясь натянуть на мои съеженные стопы маленькие босоножки. Наконец ее терпенье лопнуло, она схватила одну босоножку и с криком, руганью, больно отшлепала меня по стопам. Она ушла в магазин одна, а я долго плакала, скорее от обиды, чем от боли, пока ни уснула. Это чисто детская способность – засыпать от обиды. »Баю-баюшки-баю, колотушек надаю, колотушек ровно пять, чтобы детке крепко спать». Конечно, мама знала о спастике, но жалость к себе и пульсирующая болью обида, почему именно у нее родился такой больной ребенок, и она с ним так мучается, затмевала здравый смысл. Разве тихая, скромная девушка виновата в том, что ее предки так грешили и не смогли расплатиться сами за все свои пакости, и теперь это приходиться делать ей. Такой ли она раньше была, ведь каждый раз краснела от смущения при встрече с женихом, а потом сплошная нервотрепка, словно провалилась в ад. День и ночь кричащая больная девчонка, страх за ее жизнь, особенно вечером при заходе солнца, когда она кричала до посинения, до страшных судорог. Вызывали «скорую», но когда появлялись врачи, все приходило в норму. От бесконечных бессонных ночей у мамы начались страшные голов
ные боли, она часами сидела на кровати ничего не соображая. Видимо и правда, в тихом омуте черти дремлет, пока жизнь идет тихим шагом, и все относительно благополучно, а как взорвется несчастье, они вскакивают и шепчут тебе на ушко, как несправедливо с тобой обошлась судьба, с такой безупречно идеальной. Тогда и начинает тебя душит обида и трясти злость на всех, кто, якобы, портят тебе жизнь. С себя-то что-нибудь спросить вряд ли догадаешься.
Мне кажется, я сумела бы быть счастливой и с тяжело больным ребенком на руках. Выспрашивала бы у врачей все медицинские термины, мол, хочу понимать, что происходит с моим ребенком. Читала бы все аннотации к лекарствам, научилась бы делать массаж, лечебную гимнастику, проводить логопедические занятия – заинтересованность в игре делает жизнь очень значительной. Впрочем, мама сама, как маленькая девочка, очень боится врачей. Говорит, что они в медицинский институт поступают по блату, учатся кое-как и выходят от туда коновалами. Попадись-ка к ним в руки – так они не столько подлечат, сколько искалечат, меня же искалечили при рождение. Да, она очень боится попасть к ним в руки и узнать что-то страшное о своих недомоганий: «Меньше знаешь – крепче спишь» - всё время повторяет она свою любимую поговорку. Мама почти каждый день лежит с головной болью, держит ладонью свой лоб и тихонько постанывает: «Ой, как болит голова, каждый день болит, уж никакие таблетки не помогают, наверное, у меня опухоль мозга. Вот помру – что без меня делать будите? Это вы сейчас смелые, нервы матери хорошо мотаете, а как останетесь с папашей-алкашом, поголодуете… Да, он сам под забором сдохнет, если я его перестану держать». Какая эта страшная психологическая пытка - видеть, как мама болеет, и ты не в состоянии ей помочь! Ты, ты беспомощная калека, виновата в том, что как бы мама ни болела, она не может оставить тебя дома одну, чтобы наконец-то самой походить по врачам, проверить своё здоровья и подлечиться. Мне иногда даже сниться, как у мамы сильно болит голова, она лежит и стонет. Я просыпалась и долго не могла успокоиться, унять спазмы в своём теле от жалости к ней и тут же слышала её истерический крик. Мама ругала отца или брата. Чем же они с самого утра так её расстроили или она сама встала не с той ноги и кричит по привычке, ведь она такая несчастная, так мучается с нами, дураками. Зачем я живу такая неполноценная и только всех мучаю? Мне очень стыдно жить, ведь мама постоянно говорит, что она из-за меня стала такой психованной, я ей все нервы вымотала».
«На сколько мама снисходительна к себе, настолько она требовательна ко мне. «Хорошо тебе висеть на моих руках, они же железные, правда? Вон Маресьев без ног на самолёте летал! Как он заставлял себя ходить на протезах, ревел от боли, а ты не хочешь даже гимнастику делать. Что не помнишь, как с тобой занимались в Огоньке?» Она кричала, что я такая ленивая дрань, будто просто прикидываюсь инвалидом, чтобы побольнее оттягивать ей руки. Папа называл меня «сачком». «Чего сачкуешь, ходи на костылях, как люди ходят, а то ползаешь на четвереньках, как обезьяна, смотреть противно». Я ему один раз так же сказала: «Папа, брось пить, покажи мне пример силы духа». Он мне ответил: «Алкоголизм – это болезнь, её никто не вылечит. Знаешь, как я мучаюсь с похмелья?» А ДЦП – значит притворство? « У меня и отец пил, и мать пила, главное мать пила – я уж в её утробе пропитался, поэтому и пью, и сын мой будет пить. А хочешь, тебе водки налью? Эх, Юлька, так хорошо, весело, когда выпьешь, сразу все проблемы пропадают!» Ну, не идиот ли мой папочка? Руки, ноги здоровые, а он живёт как калека, который не может даже встать с постели, где ж ему решать свои проблемы? Отец, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год вливая в себя алкоголь, совершал то же самоубийства, только медленное. Постепенно разрушал и осквернял своё тело – храм духа, да и сам дух, отравленный перегаром, перестал быть бессмертным. Жить-то трудно, и мы по своей лени, как нечто гадкое и непотребнее, по собственному желанию выбрасываем себя на смерть ещё при жизни.
Папа несколько раз брался за моё воспитания, учил меня ходить даже без костылей. Я могла самостоятельно постоять без поддержки несколько секунд и смеялась от радости. Я смеялась, а он злился: «Чего ржёшь, стой как следует, не вались назад - сейчас как врежу тебе», - и заносил надо мной руку, сложенную лодочкой. Он был трезвый, но злился, будто бухнул стакан водки, хочет выпить ещё, но ему не дают. В те минуты он был какой-то чужой, не добрый как обычно. В конце концов мне надоели его придирки и я спросила у него: «Папа, ты думал, что я стану здоровой?» «Нет, мне врачи сразу сказали, что ты не сможешь ходить даже на костылях и будешь очень плохо разговаривать, но интеллект останется нормальным», - ответил он и больше никогда ко мне не приставал даже не зудел «дуй на ватку, как тебя заставлял логопед». Логопед Людмила Павловна не только заставляла меня дуть на ватку и читать вслух книжку, но и разговаривала со мной как с хорошим умным ребёнком. «С ней даже поговорить интересно» - делилась она своим мнением обо мне с врачом, с медсестрой, с массажисткой.. Мы ведь с братом как кукушата, ленивые, ненасытные, подкинутые в гнездо маленьким, хорошим, трудолюбивым птичкам., которые из сил выбиваются, вскармливая нас. А мы так привыкли открывать клювы жадно поглощать вкусную пищу, что уже не хотим напрягаться и вставать на крыло».
«Да, я догадываюсь, отчего отец временами становился таким грубым. Ему просто было стыдно за свою доброту, стыдно за то, что он не может ударить кулаком по столу, ударить мать: «Люблю я её, дуру!» Любил, жалел и каждый раз, страдая с похмелья, ползал перед ней на коленях. Терпеливо ждал, когда она накричится и выбросит ему на пол «трёшку», как кость голодному псу. Я бы, наверное, не смогла так унижать своего мужа. Вот она часто повторяет: «Что за мужик, который бьёт свою бабу? Справляется, что слабее её!» Почему же она за «двойки» лупила ремнем моего младшего брата – тоже справлялась, пока был маленький и слабый? Ребёнка значит можно унижать, он же такой ленивый и непослушный, а её ни-ни? Меня просто воротит от её самодовольных слов: «Я всю жизнь подделывала своего мужика под себя», будто она эталон, которому все должны соответствовать. Ну, и что ты этим добилась? Мужик, сломался, опустился, стал ковриком для ног – он перед тобой ничто, раб, тень, недостойная жены своей. Раб не за что не отвечает, поэтому и спивается с лёгкой душой, а впрочем, у него алкоголь разлит по всем извилинам головного мозга, и отец пил, и мать пила. Как-то мой папашка до армии продержался трезвячком. Бедный парень сдавал после родителей пустые бутылки и покупал себе дешёвенькую карамель, иногда варёную колбаску, когда похлёбка из свиной головы уж совсем в горло не лезла. За то моя очень положительная мама (она-то с младшим братом и старшей сестрой каждую субботу ездила на базар за хорошим мясом, потом они крутили фарш и лепили пельмени – мать на стройке моляром хорошие деньги зарабатывала) и клюнула на голодного парнишку, пожалела, прикормила и всю жизнь мучилась с ним. Бегала, высматривала, как бы он ни подсел за стол к дружкам-собутыльникам и ни пропил с ними всю свою получку. Потом мама бегала по соседям, занимала деньги и делила одну курицу на три варки, сама хлестала один бульончик, всю жизнь об этом вспоминая с обидой, а курятину отщипывала нам, детям, и кусок бросала вечно голодному мужу. Позже мама договорилась с начальством и уже сама ходила в кассу получать за него деньги, они же работали на одном предприятие, то есть отца там держали, не смотря на его прогулы, загулы, недельные запои, жалея несчастную женщину.
Ой нет, первым делом мама отвадила от нашей девятнадцати метровой комнатушки папкиных дружков-собутыльников. Она на них так кричала, что её прозвали бешеной собакой или бешеной сучкой. Я бы тоже стала такой же сучкой, не позволила бы делать из своего дома кабак, чтобы мои дети росли в грязи. Нам хватало одного алкаша да ещё бабка Дуня пьяненькая по ночам песни горланила, а трезвая молитвы читала, какие-то упрощённые, как детские сказки. Отец с каждым годом всё дольше не мог отойти от запоя, и мы с самого утра дышали его перегаром. Каждый праздник – нудная одиночная пьянка отца. «Я даже своих подруг пригласить не могу, - упрекала его мать. – Посидели бы как люди за столом, поговорили, песни попели – нет ведь. Ты же торопишься напиться до зелёных соплей, драку устроить, ругань и дальше пошёл в запой. Да ещё ревнуешь меня к каждому». А как её не ревновать? Она ставит себя высоко над отцом. «Что я мужика себе не найду? Ты же, тьфу, дерьмо! Завтра же подам на развод!» Но на самом деле мама ностальгировала по своей молодости: «Как хорошо мы собирались компанией по праздникам. Сидели за вкусным столом, песни пели, разговаривали, и парни ведь у нас не напивались до одури, так по чуть-чуть. Чё дура замуж выскочила? А какой я была тихой скромной девушкой, краснела при виде вашего отца. Это вы вмести с ним из меня психа сделали, маленькие-то орали день и ночь». Я не видела, когда бы баба Надя злилась, кричала на всех, хотя у неё дед тоже сильно пьющий. Бывало, по всем ночам песни горланил, а она не выспавшись шла на работу. И меня-то она маленькую орущую таскала на руках, когда мы ещё жили с ними в трёхкомнатной квартире. Просто бабуля не ценит себя слишком высоко, и поэтому не обижается на свою жизнь. По-моему, она себя недооценивает, ведь росло в деревне сиротой со старшим братом, а потом во время войны её забрали в трудовую армию. Она столько вынесла мук, что нам с мамой и не снилась.
Мама же постоянно злится на нас, кричит при закрытых дверях. Зато на людях она сама доброта. «Разве люди виноваты, что у меня на душе плохо? – говорит она и мне, и брату постоянно. – Вы же мне все нервы вымотали. Разговаривать со взрослыми не умеете!» А она умеет разговаривать как взрослая, чтобы мы её уважали? Принимает нередко мои спастические гримасы, как нарочно состроенную рожу, издёвку над собой. Начнёт мне стричь ногти на руках и ногах – так же заходится в крике: «Неужели не можешь потерпеть, расслабиться – я уж себе все пальцы вывернула, силища-то у тебя какая!» – и стучит мне по ногам со всей дури, чтобы я расслабилась, это вроде шоковая терапия, и я расслабляюсь от неожиданности. Она вроде бы понимает, что я мучаю её не нарочно, но её трясёт от обиды на жизнь, это похоже на мою спастику. Схвачусь за какую-нибудь вещь, потом хочу разжать кулак, а он не разжимается. Так я иногда рву книжную страницу, которую мне было так интересно, так приятно читать. А может мама тогда шла в магазин и по дороге сама плакала? Как-то раз она пожаловалась соседке: «У меня Антошка такой вреднючий, никаких слов не понимает. Я уж с ним и так, и эдак. Лопнет терпение, отлуплю его ремнём по заднице. Он разревётся, и мне его жалко становится, отвернусь и сама реву. Спрашиваю его, «ещё так будешь делать?» - молчит, гадёныш, себе на уме».
« Многие мамки больше жалеют себя, бедных несчастных, чем своих детей. Они с досадой смотрят на подруг, соседок с нормальными дочками и сыночками и вздыхают, мол, «Меня-то за что бог наказал». Нельзя себя жалеть, иначе впадешь в полную безысходность, упершись лбом в глухую стену. Все «святая мученица» не прошла ты лабиринт, и твоя жизнь оказалась тобою не прожитой.Конечно, ты надорвалась, таская его на руках, он тебе все нервы вымотал, особенно в первый год жизни, когда не спал и кричал день и ночь, и тебя замучили страшный головные боли. Ну, разве он виноват в том, что ты по своей глупости не приняла новые правила игры и не догадалась любить своего ребенка таким, каким он есть «Да не мучай ты руки, вон уже все пальцы в чернилах, опять тащи тебя руки мыть, - думаешь, ты легкая? Эх, была бы ты здоровенькой, на одни пятерки училась, поступила в институт. Ходила бы ты своими ногами, мы бы с тобой каждые выходные в парк ездили, там на качелях катались. Я бы тебе таких красивых платьев накупила, кофточек, юбочек.» Кстати, маме очень нравилось, что на групповой фотографии с «Озеро горького» только я одна из всех детей выглядела, как нормальный здоровый ребёнок. и поэтому долго тыкала меня в мой паспорт, как нагадившего котёнка. Да, не злая она, не жестокая – просто обижена на всю жизнь и сама не ведает, что творит. Когда я ей объяснила, как мне больно, она от меня отвязалась, даже стала терпимее приглядываться к моим нынешним фотография и лепетать себе под нос: »как приглядишься, так вроде бы и ничего». Даже родственники не хотят заниматься «пустыми хлопотами» и причитают над тобой, как над покойницей, а ты, вместо того, чтобы смирно лежать в гробу, просыпаешься каждое утро, ешь, возишься со своими игрушками, читаешь книжки. Есть художники своей жизни, есть копиисты, которые живут, будто срисовывают чужую жизнь вприглядку, а есть уж совсем никчемушные каличники. Они положат на чужую картинку прозрачную кальку и, высунув от напряжения кончик языка, старательно обводят её контуры. Так мы с младшим братом в детстве переводили иллюстрации из детских книжек.
Только в подростковом возрасте дети бунтуют против устаревшего и глупого образа жизни своих родителей, но их силёнок хватает только на этот бунт. Чтобы жить по-своему, нужно напрягаться, брать на себя ответственность за свою собственную жизнь, куда легче встать на проторенную тропинку. Алкоголизм передаётся по генам, говорят тут уж ничего не поделаешь, как ни напрягай свою волю да и так уютно переваливаться с боку на бок в родном болоте. Мальчишки с малолетства видят бесконечные запои своих отцов, взрослеют и сами начинают выпивать, с годами скатываясь в то же беспробудное пьянство. Девочки так же, как их матери, торопливо выскакивают замуж непонятно за кого. Надоело же сидеть за партой, и за школьной, и в техникуме, надоело зубрить параграфы из учебников, не вникая толком, о чём в них говорится и зачем это тебе нужно. Молодые жёны так же скандалят, пытаясь отучить своих мужиков от пьянства, копируя действия матерей, словно продолжают играть в «дом». Привычно мучают уже своих детей за «двойку». Большие дети хотят казаться взрослыми и старательно забывают о том, как им было больно и обидно от родительского ремня – так положено. Авось новое поколение от страха станет лучше учиться? Мы так же вбиваем в головы своим детям, какие они ленивые и тупые, как они мотают нам нервы. А дети, которым грубыми руками мнут крылья, хотят быть умными, любимыми, успешными, и начинают бунтовать против родительского гнёта. Как надо жить по-другому? Так, как показывают в кино или пишут в книжках? Книжки-то мы читать не любим, слишком это скучное занятие да и в школе задолбали литературой и историей. Снова бестолковый бунт, и дальше покатится жизнь по прежним устоем. Упрямо помним свои детские обиды, заводим себе живых кукол, чтобы наконец вырваться из бесправного детства, и отыграться уже на своей дочке или сыночке. Отыграться бессознательно, так по привычке. Выходит, здоровые руки, ноги ещё не гарантируют счастье. Сумела бы я жить по своему уму, а не по родительскому шаблону, оправдывая свою истеричность жизненными трудностями и невезением? А есть ли у меня ум или я выдумала его себе от вынужденного безделья? Меня же вышвырнули из общей игры – вот я и изголяюсь над её правилами, будто в отместку. Эх, слаб человек, поэтому и ищет вокруг себя виноватых – он сам-то хороший, только незаслуженно обиженный, обделённый! Не по своей ли глупости мы сами себя обделяем?»
« Мама мне не раз говорила: « Эх Юлька, родилась бы ты здоровенькой, я бы не стала рожать второго ребёнка. Я, видимо, тогда ещё не готова была рожать – вот ты у меня и не получилась. Антошка-то из меня как пробка выскочил – это с тобой я мучилась трое суток. Февраль был, в родильном отделении холодища, меня всю трясло, видно, температура поднялась под сорок. Первое время ко мне ещё подходили медсёстры, вводили внутривенно глюкозу, чтобы тебя подкормить. У меня вены-то плохие, хрен попадёшь, так они мне все руки до синяков искололи. В бреду что ль я была, уже не чувствовала, как ты из меня начала выходить. Потом я в роддоме ещё целый месяц была на лечение. Зря я туда поехала при первых же схватках, посидела бы дома до самых родах, и там бы тебя сразу приняли. А вообще-то надо иметь двоих детей. Если с одним что-нибудь случится, так хоть второй останется». Таким образом птицы в дикой природе откладывают в свои гнёзда по два яйца. У них здоровый крепкий птенец до смерти заклёвывает слабого, чтобы ему доставалась вся пища, принесённая родителями – разумный процесс естественного отбора. Люди же выхаживают своих нежизнеспособных птенцов, чтобы потом говорить им с упрёком, зачем вы живёте такие неполноценные. Это и есть человеческий гуманизм? Баба Надя с тремя классами деревенской школы, кое-как карябала письма своему брату в деревню, была гораздо добрее и взрослее своей дочери, которая кончила десятилетку и техникум. «Юля, как же без тебя-то мамке? Дети ведь, как пальцы на руке, какой порежешь, тот и болит, каждого ребёнка любишь. А больное-то дитё ещё жальче – его и любишь больше». Здоровые братья и сёстры таят на нас обиду за то, что родители суют нам самые вкусные кусочки, а им уж то, что останется – «вы и так здоровые лошади». По нашим малейшим капризам только нам покупают лучшие игрушки. Родители хвалят нас за наши самые корявые рисунка, а их охаживают ремнём за «двойки» по математике и за диктант. И самое обидное, когда они в школе, мы можем весь день смотреть дома цветной телевизор, который мамы купили специально для нас – не под силу уже таскать большого неходячего ребёнка в кинотеатр. Вот такая халява нам на всю жизнь, не понятно, правда, за какие заслуги. С виду-то мы хуже их, хуже всех. Это всё равно, что утопленника без пульса и дыхания поддерживать на плаву.
Да, я родилась неполноценной, и поэтому родители совсем не обращали внимания на моё домашнее обучения, вернее, необучения, когда учителя ко мне приходили формально, ради «галочки». Мне было больно, обидно, а мама всегда была на стороне учителей и часто мне говорила: «Если бы у тебя хорошо работали руки и ты бы разборчиво писала, тогда с тобой бы занимались. Если бы ты хорошо разговаривала… Да и зачем тебе эта учёба?» Я так же как братец, как и наши родители в своём беззаботном детстве, не старалась внимательно читать учебники и хоть что-то отложить в своей голове из параграфов. Учителя очень меня жалели, не хотели мучить, расходуя своё драгоценное время на неполноценную ученицу и повторяли одно и тоже: «ты это не сможешь, у тебя не получится» Во мне старательно подозревали слабоумия, и я послушно росла дурой. При этом бедная глупая девочка просто боготворила школьных учителей, которые радовали её своим явлением хорошо, если раз в две недели с четвёртого по седьмой класс, пока со мной по литературе и русскому языку ни стала заниматься завуч».
«Вот с младшим братом, со своим здоровым ребёнком, мама с большим рвением занималась учёбой и все сетовала, что из-за меня у нее на Антошку совсем не хватает времени. Сидела бы она с ним постоянно, когда он делает домашнее задание, он бы в школе был отличником. Ну-ну, это хорошо, что я ей хоть немного помешала дурь-то в него вбивать! Как она на него, бедного, кричала, когда он что-то неправильно писал в тетрадке, затем летели увесистые подзатыльники, ее крики – его всхлипы. Мальчишка вскакивал из-за стола, а она его снова усаживала на место. «Ты долго мне будешь нервы мотать, бестолочь, ведь сто раз тебе объясняю одно и тоже». Вот как раз объяснять-то она толком ничего не умела, потому что сама ничего не знала. Просто читала ему вслух учебник, пока он ни запомнит материал так, чтобы от зубов отскакивало. «Да, так-то он орфографические правила знает, только на письме их применять не умеет, - как бы оправдывалась она». За каждую полученную им «двойку» мама лупила его ремнем, а чтобы боялся сачковать, а учил уроки как следует. Бедная мама с ее бедным сознанием! Ремнем она так глубоко вбивала в детскую головку эти «двойки», при этом приводя неразумному и ленивому ребенку в пример каких-то мифических отличников, что он и раскрывать-то не хотел учебники – все равно ничего не поймет, он же дурак. Мама всегда строила обиженное лицо, когда я спрашивала, получала ли она сама в школе «двойки». «Ты меня с собой не равняй, - говорила она. – Нам дома некому было ничего объяснять, сами делали домашнее задания, плохо ли хорошо, но делали У матери с отцом по два класса образования, оба из деревни, что они могли понимать в математике и в русском языке? Я же с вами сижу, проверяю ваши тетради, долблю вам, долблю, а вы, бестолочи, ничего не понимаете». Вот именно, только долбила, да так бессмысленно, что мы ничего понять не могли, за что получали подзатыльники, особенно брат. Помню, как Антошка приносил из школьной библиотеки детские книжки. Вот принесет, забросит ее куда-нибудь подальше, и после поспешного выполнения домашнего задания бежит во двор играть с соседскими ребятишками – это и был его мир, простой близкий и понятный. Книжка так полежит с недельку, и он ее снова несет в библиотеку, будто прочитанную и возьмет другую. Так он три раза приносил книгу про белого Бима с чёрным ухом, и я буквально её заболела. Перечитывала, перечитывала, так мне хотелось, чтобы этот чудесный пёсик всё-таки дождался своего хозяина. А Антошка психовал, мол, что ты так долго одну книжку мусолишь, мне давно уже нужно сдавать её в библиотеку. Мама к тому времени уже его не контролировала, не усаживала по заданию учительницы читать вслух на время – ей предложили работу кладовщицей, как самой честной и добросовестной, и она забегала домой только быстренько накормить нас обедом.
Мама говорит, что плохо помнит своё детство, и поэтому в назидания нам, избалованным эгоистом, представляет себя золушкой. Ах, как тогда было строго в школе, как старшеклассницы боялись прийти в класс с накрашенными губами, в подшитой форме выше колен, нельзя было завивать волосы. Бабе Наде пришлось сходить в школу и оправдываться перед строгими педагогами, что её дочка с младенчества была с белыми кудряшками, и до сих пор её волосы остаются волнистыми. Странно, если она с первого класса была курчавой, то почему же никто из учителей этого не заметил? Может быть этот неприятный случай произошёл уже в вечерней школе для рабочей молодёжи, где мама отбывала девятый и десятый класс уже после окончания техникума, тогда же заставляли получать среднее образования. Как же ты, токарь, да без полноценного школьного аттестата! И там нельзя было волосы завивать – чудно! Правда мама один раз проговорилась, как они проказничали. Отменили школьные уроки во время сильных морозов, а они собрались всей дружной компанией и пошли на горку кататься. Ну, нормальные же дети!»
«Не повезло моему братишке с первой учительницей. Красивая молоденькая девушка только что закончила педагогический институт, где преподают и психологию, и методики обучения. Она что, вместо того, чтобы сидеть на лекциях, бегала на танцы? Антошка в своем первом диктанте всего лишь спутал буквы «т» с «д», записал в тетрадке «допор», «токдор». И из-за такого пустяка нужно было вызывать в класс родителей, и строгим голосом заявлять плачущему ребенку, что, если он не исправит эти уж совсем глупые орфографические ошибки, его переведут в школу для умственно отсталых детей. Не просто ошибки, а орфографические – слово-то какое-то мудреное для первоклашки! Эх, Елена Евгеневна, так только щенков натаскивают, чтоб злыми росли или забитыми дураками, которых можно задвинуть на задние парты и пореже спрашивать, чтобы они тебе среднею оценку по классу не портили. Ты же только беспокоилась об общей успеваемости, роди которой можно уродовать детскую душу. За страхом перед несчастными нездоровыми детьми непременно последует жестокость, ведь нужно же плевками, грубыми словами, а то и пинками поднять себя над неполноценными и сказать себе «я не такой». Теперь-то я понимаю, отчего Антошка проявлял ко мне некоторое превосходство. Да, он заботился обо мне, по утрам разогревал завтрак, ставил передо мной на стол, мать же на работе, но при этом он относился ко мне, как к очень глупому существу. Я не могла с ним играть так спокойно без криков и без истерик, как играла с Юркой на равных.
После того вызова в школу мамка от страха впала в полное остервенение: первый ребенок неходячий инвалид, второй вдруг оказался умственно-отсталым. Нет, его-то она, свою последнюю надежду, вытянет. Каждый день писала с ним «из-под палки» диктанты, припугивая его учительской угрозой: «Отправят тебя учиться к дуракам». Да, от такой «дрессуры» Антошка стал получать в «прописи» красные звездочки, тогда оценок еще не выставляли. За эти знаки отличия, мама водила отличника в кулинарию есть пирожное. По математике первоклассников заставляли зубрить таблицу на прибавления и отнимания, как сказала директор школы, чтобы детям было легче считать. Их не учили считать, не учили думать, а просто заставляли барабанить: два плюс два – четыре, три плюс два – пять. Так в классе было больше «хорошистов» да и учителям напрягаться особенно не надо, чтобы что-то им объяснять, учить их играя».
«Я тоже, как все девчонки, мечтала о любви и даже уговаривала маму сдать меня в дом-инвалидов. Там бы я встретила парня такого же церебральника. как я, мы бы полюбили друг друга. поженились. Глупая я, правда? Знаю, что глупая. Ну, если подумать, что ему мои физические недостатки, ведь у него такая же спастика. Мне бы хватило и половинки счастья, счастье жить своею жизнью, а не смотреть, как живут другие. Прекрасно представляю, каково было Гулливеру в стране великанов, ничтожной игрушкой, которая не принадлежит себе, и существует лишь благодаря чужой фантазии. Ах, всех израненных и увечных после войны собрали в кучу и, как ненужный отработанный хлам, увези на остров Валаам! Ну, и чего вы вопите? Их решили унижения ползать по поездам и просить милостыню. Поверти мне, жалость унижает человеческое достоинство, еще как унижает, хотя тогда люди были честные, искренние, добрее и делились последним куском с увечными. Грех было обидеть безногого защитника отечества на низенькой коляске, это сейчас вы не знаете, что такое грех. Да, я хлам, и с радостью согласилась бы на остров, ведь, глядя на физические недостатки своих собратьев, себя начинаешь принимать как должное, имеющее право на жизнь.
Только вам , полноценным, без нас будет совсем невмоготу. На кого вам еще оглядываться в беспросветной жизни, чтобы оценить свое более выгодное положения и, хоть на минуточку порадоваться? Эх, придется вам супчиком-то с нами делиться, ведь мы же являемся наглядным пособием увечности, несчастья, неполноценности. А уйти из жизни, если захочу, я и сама сумею, вон стоит пузырек с противосудорожными таблетками, а еще у меня есть снотворное. Я уйду по своей, а не по вашей воле, следуя вашему закону рациональности. А вот хрен вам!»
Это будет мой грех, только мой! Я не настолько труслива, чтобы вымаливать у вас, полноценных сверх-человеков, эвтаназию .Ха, будто там наверху можно кого-то обмануть! Мол, это вовсе не самоубийство, ведь не я же сам поставил себе смертельный укол, а врач. Вот именно, врач сделал за тебя порочащую душу работу, а ты чистенький, невинно убиенный оказался на небушке. А как же греховные помыслы о самоубийстве? Вот это меня и привлекает в религии. Я же читала Новый завет, в первый раз я ничего не поняла в непривычном тексте, передохнула и стала перечитывать заново – досадно же чувствовать себя тупицей. На второй раз я чуть не обалдела от радости. Какая же мудрая книга, я ничего мудрее прежде не читала, словно форточка открылась в душной комнате. Если будут судить за мысли, значит я все-таки живу, совершаю поступки, действую, и моя внутренняя жизнь столь же реальна, как внешняя. Если «легкая смерть» не снимает с нас греха, зачем в этот грех втягивать еще и врача? Чтобы было на кого кивнуть в препираниях с апостолом Петром, который ну никак не хочет тебе, так чисто комфортно новопреставленного, открыть врата .Рая? Ну, господа хорошие, это уж свинство с нашей стороны! Обмануть Бога так же невозможно, как невозможно обмануть собственную совесть, а, впрочем, мы всю жизнь только этим и занимаемся. Виноваты-то не мы, когда все идет наперекосяк, а плохие жизненные обстоятельства. Люди вокруг нас тоже плохие, ужасно неблагодарные, ведь сколько добра им ни делаешь, а они все норовят повернуться к нам задним местом. Любим говорить: «Не делай добра – не получишь зла». А делаем ли мы добро или только выпячиваем свое хорошие отношение на взвешивание, на оценку:? Я-то знаю, как это противно выглядит. Смотрят на меня, убогую, маслеными от жалости глазами и сюсюкаются со мной, как с умалишенной. Вот, что я ещё скажу про ефтоназию. А, если человек не может держать авторучку или он совсем ничего не соображает, кто за него будет подписывать прошение на лёгкую смерть? Родственнички, которые устали ухаживать за лежачим паралитиком после инсульта? Почему наши самые гуманные в мире врачи не могут снимать невыносимую боль, особенно у онкологических больных. Так они как на дыбе что угодно подпишут. Моя тётка лежала в больнице, не с онкологией, и спокойно рассказывала, как одна старуха с раком желудка кричала от боли, а ей не ставили обезболивающий укол. Всё равно через полчаса умрёт, говорили врачи, зачем же понапрасну тратить лекарство. И действительно умерла. Наше государство так рьяно принялось бороться с наркозависимыми и с распространением наркотиков, что даже в медицине ввела строгий лимит на использование наркотических средств, даже когда уже укол анальгинно-демидрольный не действует. Это уж не больница, а гэстапо! Сначала наведите порядок в своей медицине, ведь сколько несчастных из-за ваших ошибок, а проще говоря, глупости и лени. Блин, даже неграмотная бабка-повитуха умела править, разворачивать плод, чтобы он, не застревая, выходил из утробы матери не задницей, а как положено головкой. Что вы творите, ведь в Огоньке, сколько я там лечилась, стояла огромная очередь из больных детей, мест не хватало, часто ставили кровати в игровой. У того родовая травма, у другого – все с родовой травмой!».
Юля закончила свою слишком эмоциональную, и от того беспорядочную исповедь, которую она писала изо дня в день, недели две или дольше. Девушке всё казалось, что она не совсем ясно высказала свою мысль и, написав первый, второй, третий абзац, возвращалась к первому, затем к тому, о чём было уже написано в третьем – сплошные повторы. Юлю будто лихорадило: всё пережитое вихрем кружилось в ее голове, дыхание было часты, сердце билось. Она села на диван, отдышалась, протянула затекшие ноги и вытерла о штанины вспотевшие ладони. И вдруг по Юлиному телу пошла тёплая волна, будто она положила под язык сладкую таблетку фемазипама. Это была её «скорая помощь», когда баклосан уже не снимал спастику, особенно в правой руке, и девушка всю ночь сидела на кровати с мокрым кулаком, согнувшись в три погибили. Сидеть было легче. Был уже вечер, а на следующий день, умывшись и позавтракав, у Юли щёлкнула в голове, что она чего-то не досказала, и она достала из ящичка прикроватной тумбочки свою измятую тетрадку и снова принялась писать тут же на своей кровати, стоя перед ней на коленях, как в зале перед диваном, на котором и сидели, и спали, и смотрели телевизо её родители..
«Снотворное – вот он смелый выход, когда не по их рациональной воле, а по своей. я всю ответственность возьму на себя, это будет только мой грех. Впрочем, какой же это грех, если я облегчу жизнь своим родителям, сниму с них тяжкий груз ухаживать за своим ни на что не годным телом, ведь маме так тяжко затаскивать меня в ванну, а потом согнувшись тереть меня мыльной мочалкой. «Спина болит, - стонет она и с трудом разгибается. – Ты уж не лёгкая, а у меня, видишь, все вены на ногах вспухают, дотаскала тебя до вирикоза». Да, купания для меня самое большое удовольствие, а для мамы уже сейчас мука – что же будет дальше. Дальше, я об этом читала в журнале «Здоровье» у мамы будут исчезать женские гормоны и развиваться «остиопароз», и она опять скажет, что дотаскалась со мной.
Разве моё самоубийство – грех? Я же уйду без злобы, без обиды на эту жизнь, просто оставлю незаконно занятое в ней место. У меня есть свой нафантазированный мир, где я действую на полную катушку, живу так, как бы мне хотелось жить. Если я не нужна в этом мире, где всё зависит от здоровых рук и ног, и быть инвалидом стыдно, отпустите меня восвояси».
Как Юльке стало радостно от этой мысли, словно она до сих пор сидела попугайчиком в запертой клетке, а теперь её кто-то пожалел и распахнул маленькую дверцу. Лети птичка в свой лес и делай всё, что тебе предназначено природой. Почти целая пачка снотворного лежит в прикроватной тумбочке, а на тумбочке – первый том книги «Война и мир» с закладкой на середине. «Надо бы дочитать, - подумала Юлька, - а то Толстой обидится, зря что ль он писал. Тьфу дура! Замахнулась на великого ценителя великого произведения, что ты в нём понимаешь, даже тонуть разучилась в чтение. Это в детстве я по уши уходила в книгу, до самозабвения переживала за белого Бима или Олевира Твиста, перелистывая книжные листы и стараясь по названием глав угадать, когда же закончатся мытарства бедного сиротки и найдёт ли его родной дядя. Олевир для меня был живым мальчиком, а не выдуманным персонажем Диккинса. Книга про мальчика-сироту читалась медленно, я проникала в неё глубоко, меньше умом, а больше сострадающим детским сердцем. Теперь же я читаю книги, будто мчусь на скором поезде, мелькают перед глазами сюжеты, персонажи, но я уже не вживаюсь в их радости и горести, зато, как посторонний наблюдатель, могу не плохо пересказать прочитанное. Как-то скучновато, а раньше я вдруг впадала в собственные переживания, которые испытывала давным-давно. Когда нет своей жизни, так приятно вживаться в чужую, сразу становится уютно. Прежде ты болталась в пустой скуке, а теперь попала, хотя бы на время в жилое пространство. Зачем мне надо было узнавать из учебников литературы о писателях о том, как они создают свои великие произведения, какие идеи в них вкладывают. Зачем мне эта взрослая отстранённость от книги, ведь над выдуманным страданием не заплачешь – стоит стеклянная стена. Как меня баба Надя успокаивала, когда я начинала хлюпать носом, переживая за покалеченную серую шейку: »Юля, это же не правда – просто писатель выдумал и написал, так же кино снимают. Ну, может когда-то это и было, но очень давно». Это бабушкино «очень давно» не давало мне разреветься, зато потихоньку делала меня равнодушным читателем и равнодушным зрителем, что безопаснее для моего здоровья, но очень уж скучно быть благоразумным наблюдателем. Остаться бы мне на всю жизнь наивным ребёнком, раз уж не суждено выстроить взрослую жизнь. А я её строю в своих помыслах. Смотрю по телевизору фильм или читаю книгу – и вдруг щёлк, мой мозг переключается на продумывания собственной истории. Разберись-ка: или я, как Бог, управляю судьбами выдуманными мною женщинами, или они управляют мной, капризно требуя моего внимания. Я заигралась? Ну и хорошо! Надо набраться храбрости и нырнуть туда, когда портал приоткроется». Юля много раз видела в кино, конечно же по телевизору, как высыпают в ладонь всю упаковку снотворного и запихивают её в рот. «Нет, этот удобный способ для меня невозможен – я могу только слизывать таблетки с тумбочки по одной. А вдруг я усну прежде, чем смогу собрать языком себе в рот все таблетки? Вот будет фарс, позорный фарс, если меня откачают! Так понарошку умирают обиженные на всех дети, чтобы их по-настоящему начали любить. Да, меня начнут ещё больше баловать, не любить, а баловать, будут пихать мне шоколад, апельсины и лепить как подзатыльники, мол, ты ещё жизни не знаешь, сидишь на всём готовом, как у Христа за пазухой, м ещё не довольна. Вкалывали бы как мы, в шесть часов утра на работу вставала и ездила с пересадками на двух автобусах да на остановках мёрзла зимой. Конечно, я знаю только, как киснуть в душной комнате и часто прошу открыть форточку, а они ворча, мол, и так в комнате прохладно. Меня слишком высоко вознесло над природой да и над самой жизнью – аж на седьмой этаж. Было бы здорово, если бы перед самым окном росло то деревце и тихо корябало по стеклу своими тонкими ветками. Каждую весну я улавливаю носом очень приятный аромат, открываю оконную раму, ложусь грудью на подоконник и вижу белую макушку – деревце цветёт. Может это яблонька? Ну, почему нам не дали квартиру на первом этаже? Я как квартирная стерилизованная кошка, которая ни разу не выходила во двор, и единственное содержание её жизни – еда. Да уж, люблю вкусно покушать, выдумываю разные рецепты, а мама потом мне готовит и ворчит: «Ты извращенка, у тебя вкус какой-то дурной. Что люди не едят, то тебе надо». Ха, а может я творческая натура! Мама что привыкла есть с детства, то и до сих пор жуёт, как старую жвачку, у которой вкуса-то никакого не осталось. Мне же хочется вкусной радости, вкушения новизны, хотя бы за столом. Я знаю меру в еде и умею не портить себе удовольствие перееданием. Помню, как в раннем детстве у меня совсем не было аппетита, и в меня заталкивали еду силком – вот уж была мука.
Спрячут ведь от меня все таблетки после неудачного суицида –и фиг мне, а не свобода. Как же мне быть с непослушной спастической рукой, которую я никак не сложу в удобную горсть? А вот, что я смогу сделать – эврика! Принесу из кухни маленькую кружку с ручкой, выдавлю из упаковки в неё все таблетки и высыплю себе в рот. Может быть, люди добрые, ваш мир станет более совершенным, если из него уйдёт хоть один неполноценный человек? Живите плодотворным трудом, не растрачивая свои силы на пустые хлопоты. Как же вы отвратительны своим посредственным здравомыслием! Не вводите в закон свою позорную рациональность – сама уйду».