(www.vsledzaharari)
Первая половина века на исходе...
Вот уже несколько лет он один в кресле у опустевшего "семейного очага". Так называет Евгений Степанович Москалёв огромный на всю стену видеоэкран. Ниже экрана равнодушно и весело полыхает электрокамин. Нажав на одну из кнопок на панельке правого подлокотника, Евгений Степанович может встретиться с любым из членов разлетевшейся по свету семьи Москалёвых. Правда, младшие сын и дочь откликаются из Европы крайне редко… Кнопки слева позволяют ему время от времени листать семейный альбом со старыми фотографиями ещё начала века, когда дети были малы. Не трогает он только совместных с женой роликов и снимков Марты. Тень присутствия Незнакомца в его жизни заставляет Евгения Степановича быть постоянно начеку. Это их с Мартой тайна, и он не впускает в неё никого, даже сына.
Правда, существует ещё Контроль, связанный с проектом Феликса, и он не забывает о нём даже тогда, когда поднимается в спальню этажом выше. Данные работы его сердца и мозга перетекают в Лабораторию секретных технологий, где трудится его старший сын Феликс. Совместно с другим учёным геронтологом, сыном известного хирурга Крумма, они разрабатывают идею продления человеческой жизни с помощью неорганических материалов. Последние три месяца учёные пытаются стереть в своих пациентах мешающую омоложению клеток "излишнюю чувствительность".
Москалёв кутается в воздушные цвета ночи одеяла, которые плохо греют его тело. Далёкие вспышки памяти озаряют на мгновение брошенный в траву детский велосипед с сияющими на солнце спицами, то ему слышится топот внезапного летнего дождя по дачной крыше... Ему 6-7 лет. И его эговолчонок ещё дремлет в нём. И Женечка не знает и не любит никого, кроме отца и матери. И не подозревает, что этот самый эговолчонок, подросши, вытолкнет его в 90-ые годы из родительского дома на дороги автостопа...
В сознании засыпающего Евгения Степановича встаёт отец, учитель средней школы, читающий перед классом Бунина:
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
И забуду я всё...
Голос у отца глухой, невыразительный, и читает он плохо, не чувствуя текста. Подросток Женька на последней парте морщится и опускает голову...
В шестнадцать лет он, не закончив ни школы, ни художественного лицея, но, начитавшись Керуака, заявляет родителям:
- Чтобы стать художником, я должен узнать запах настоящей сырой жизни, а не вашего дачного газона.
И уходит из дому. Последнее, что остаётся в его памяти, это отец, склонившийся над тепличной рассадой, и мать, растерянно оглянувшаяся из-за плеча мужа. Такими он их и запомнит. Они погибнут в дорожной автокатастрофе в своём стареньком "Москвиче", о чём Женька узнает от случайных попутчиков-земляков. И всю оставшуюся жизнь тот самый эговолчонок будет люто скучать по ним.
Годы бродяжничества сольются в один ком из дорожной пыли, запахов бензина и красок, водки и марихуаны, и бесконечных, опустошающих до тошноты, разговоров об искусстве у ночных костров и случайных девичьих тел...
Однажды он будет лежать с высокой температурой и разрывающим кашлем в заброшенном доме на окраине Екатеринбурга. В полночь вдруг постучится в дверь и встанет на пороге незнакомая девчонка... Наутро он проснётся с плотно укутанным вокруг шеи вязаным шарфом в жарко натопленном доме. И будет лежать один, с наслаждением слушая тишину выздоравливающего тела. На столе останется забытая плетёнка с девичьего запястья. И шарф, и "фенечку" он, разумеется, потеряет через пару дней, как привык терять всё "вещное", "презренное"...
Утром в каминной Москалёв не спеша тянет свою утреннюю чашку кофе. Ещё находясь в плену ночных видений, он включает Бунина в чтении известного актёра:
... И забуду я всё - вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав -
И от сладостных слёз не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
- К милосердным коленям припав, - шепчет он и вдруг, прикрыв рукой лоб и глаза, плачет беззвучно, по-стариковски, одними слезами.
И тотчас вслед за короткой вспышкой на экране возникает Феликс с предостерегающим жестом правой руки. Руки, что в другом пространстве условий и времени легла бы на плечо отца.
- Что происходит?
Евгений Степанович машет рукой, заранее отметая уговоры сына:
- Всё нормально. Плохо спал.
- Это нервы, отец. Это твоя уязвимость. Она сокращает твоё время, ты понимаешь? Необходимо срочно вернуться к процедурам.
- Я ещё не решил, - морщится Евгений Степанович, - оставь меня. И передай Крумму, что я ещё не решил.
Прежде чем они встретились с той девочкой снова, прошло два года. Женька не на шутку увлёкся уличной живописью. С себе подобными бродягами он расписывал окраины уральских и сибирских городов. Его двуликое существо "Росазия", сделанное им на панно железнодорожной магистрали Тюмень-Москва, привлекло внимание общественности. О нём писали. Но, увидев свою работу на обложке известного глянцевого журнала, Женька опешил: из-за азиатской половины глядело другое лицо и другой глаз. Позднее Женька узнает их...Так впервые возникла Тень незримого и безымянного Незнакомца. Он попытался отыскать его след в сети, но ничего не обнаружил, кроме длинного набора цифр. Да и некогда ему было в те дни. Он спешил на московский фестиваль стрит-арта.
Там, из многолюдной и пёстрой толпы, шагнула к нему с поздравлением юная особа, что когда-то укутала его шею шарфом и исчезла, как ночное видение.
Русская девочка Марта из Первоуральска, названная так по причине рождения в весеннем месяце, на какое-то время стала одной из многих девушек, окружавших молодого успешного художника.
- Кто ты? - спрашивал он, гладя её тонкие брови пальцами, испачканными краской.
- Та же бродяга, - отвечала она, загадочно улыбаясь, - только по вашим следам брожу... В ту пору она собирала материал о русском стрит-арте для своей дипломной журналистской работы. Но в одно утро она опять молча, без объяснений, исчезла из жизни Евгения. Через несколько лет на его вопрос Марта пожмёт плечами:
- Ты знаешь, я тоже одинокая волчица: не люблю быть в чужом стаде, кому-то там мешать или работать локтями...
Однажды в московской однокомнатной хрущовке у Речного вокзала собралась компания приятелей-художников. Неожиданно взорвалась система газа. Женька оказался ближе всех к кухонной плите. Он потерял зрение. Потянулись долгие пять лет выживания в стенах подмосковного пансионата незрячих - жизнь на ощупь. Но прежде надо было принять свою зависимость от других - хамоватых санитарок, равнодушных медсестёр и редко заглядывающих друзей-приятелей. И эговолчище, загнанный в угол обстоятельствами, принял её и учился жить заново, вслушиваясь в окружающий мир и в себя, другого.
Как-то после обеда он вышел на свою обычную прогулку по аллеям прилегавшего парка. Слушая монотонное постукивание своей тросточки, Евгений различил вдруг за спиной незнакомые шаги. И на его руку, сжимавшую трость, легла прохладная женская ладонь.
- Волчица Марта, - сказал он, и впервые за полгода ему вдруг сделалось радостно.
- Знаешь, - скажет он ей потом, - я тогда в парке понял, что ты своим шарфиком давно охомутала меня. Ещё в той старой избушке, помнишь?
С появлением Марты в нём с новой беспокойной силой зашевелился художник.
- Нет, - говорил он, когда они, взявшись за руки, прохаживались в окрестностях пансионата, - слепота - это не чёрная комната. Я вижу и слышу цвет... я слышу эту желтизну заката. Знаешь, такой лимонный холод. И если мне придётся... если бы мне пришлось, - поправил он себя, - писать красками, я бы использовал эти новые чувственные впечатления, ты понимаешь?
О, как Марта умела слушать и понять его. Другой раз они спустились к озеру. Холод уже трогал воду и робкой дрожью бежал по ней.
- Что там? - спросил Евгений, чувствуя, как напряглась рука Марты.
- Там... цапля, - тихо сказала она.
- И так всё прозрачно и призрачно, - подхватил он вдруг, - и низкие облака, и вода сероватая, переходящая в зелёное, и птица. И всё в серебристо-зеленоватых тонах.
Евгений внезапно замолк. Марта бросила на него потрясённый взгляд.
Старый известный профессор нейрофизиологии Эдвард Крумм сделал ему три операции, прежде чем удалось оживить омертвевшие клетки глаз и вернуть зрение...
Утро. Он ждал этого часа месяцы и годы, не говоря о нём ни с кем, даже с Мартой. Профессор кладёт ему руку на плечо. Евгений не слышит и не понимает его, ощущая лишь страшный грохот в груди. Он сгребает рукой грудь вместе с пижамой, точно хочет удержать сердце в собственном теле. Тьма, - как повязки, одна за другой, - сползает с него. Резкая боль где-то в подлобье и свет. Мутновато-белый цвет палаты. Очки и пытливо-внимательный взгляд - это Крумм. А это она, Марта, родная, милая, стала старше, стрижка... Рядом жмётся к ней Фелька. Евгений помнит тепло новорожденного тельца и свои слёзы. В последние годы он плачет только в снах, когда с неумолимой скоростью летит обратно на дачу, и видит их, живых и покинутых им...
Спустя месяц после выписки из института нейрофизиологии, Евгений и Марта, уже имея на руках сына, расписались. А когда вернулись из загса, у дверей квартиры их поджидала огромная корзина белых роз с запиской, на которой значился тот же загадочный набор цифр и подпись "Ив Итэн", а чуть ниже стояла печать в виде профиля человеческой головы с неестественно длинным подбородком. Оба расхохотались над чьей-то шуткой и тотчас забыли о ней. Женщина с весенним именем стала его женой и матерью его детей. Но каждый год в день рождения Марты ей приносили корзину с неизменными белыми розами и подписью "Ив Итэн". Замечая, как темнеет лицо мужа, она при свете ночника листала студенческий альбом, пытаясь понять, кто бы мог скрываться за этим именем. Вот она с ребятами с физтеха на южном склоне Урала Зюраткуль. Вот староста группы Славка Мартынюк, вот "Туча", прозванная так не столько за фамилию Тучкова, сколько за полноту и оказавшаяся самой выносливой из них. Вот братья-близнецы Муратовы, оба немного влюблённые в Марту и оба добряки, вот хилый очкарик Схуржанский, с досадливо-смущённой улыбкой прильнувший к плечу Марты, которая на голову выше его, а вот гитарист и рок-тусовщик Мишка Мельник... Многие из этих ребят потом ушли в науку… Нет, ни один из них не тянул на роль тайного воздыхателя. Так думала Марта.
Но лет десять тому назад, взглянув на эту же фотографию, Ирма Эммануиловна, мама Ильи и старший научный сотрудник областной библиотеки, поправила слуховой аппарат и сказала:
- Ну-у, знаешь, Илька, это что-то из пантеона славянских богинь. Мой тебе совет: оставь мечтать и найди себе что-нибудь попроще и помельче.
Ирма Эммануиловна знала жизнь и искусство библиотечного дела, но не знала сердца сына. А оно, несмотря на то, что помещалось в узкой веснушчатой груди мечтательного еврейского мальчика, имело одно свойство: одержимость. Предметом первой его одержимости стала студентка журфака Марта. Ради того, чтобы только видеть её каждый день, а не томиться всё лето в ожидании начала семестра, он решился на восхождение с сокурсниками на вершину Зюраткуль… Другим предметом его одержимости стал интернет, начиная с первых пузато-тусклых компьютеров начала девяностых. Для него он был не просто увлечением, но и возможностью превзойти свою внешнюю невзрачность и - победить. Сутками напролёт он трудился в своей мастерской, оборудованной им в кладовой-нише трёхкомнатной сталинской квартиры и уже через пару лет имел перед собой модель, которую неустанно совершенствовал, загружая её информацией. Одновременно он работал дизайн-оформителем в престижном журнале. Перебирая как-то снимки для обложки, Илья наткнулся на фото двуликой "Росазии". И - любопытства ради - решился заменить половину лица модели на иную, сгенерированную им с других фотографий конкретного, обожаемого им, человека...
Прошли годы. Внезапно налетевшая раковая болезнь унесла Марту, когда им обоим перевалило за шестьдесят. И мир опустел для Евгения Степановича.
К этому времени проект Лаборатории успешно завершил очередную стадию клинических испытаний, и Феликсу удалось убедить отца, что старость и смерть - необязательные перспективы для него. Евгений Степанович, поколебавшись, дал согласие на курсы омоложения начавшего дрябнуть тела. Эксперимент длился уже более двух лет, нейроны делали своё дело: плечи и торс у шестидесятипятилетнего Москалёва обрели упругость. Убавилось количество складок на шее. Однако в глубине своей сути он оставался всё тем же Москалевым, колючим и беззащитным. И он понимал, что впереди его ждёт более глубокая химия, которая должна была отсечь мешающую ему "уязвимость"...
Феликс, как всегда, появляется на экране внезапно, с видом, как будто он долго бежал и вот, наконец, остановился перевести дух:
- Доброе утро, отец!
- Доброе! - машет ему Евгений Степанович со смартпэдом в руке и озабоченным лицом, - третий день ищу Стёпку и не нахожу его ни в городе, ни за чертой города. Где он?
- Три дня назад его видели в толпе экоэкспедиции. Кажется, они ждали последний рейс аэробуса в Антарктиду... Вот упрямец! - говорит о сыне Феликс не без досады.
- Ну и Стёпка! - улыбается старший Москалёв, - бросил занятия в колледже и бежит спасать десяток оставшихся белых медведей!
- Вероятно так. Жаль. У него были завышающие результаты последних тестов по физике. Я надеялся, что он найдёт своё место в Лаборатории.
- А я понимаю его, пусть бежит, ищет, спасает белых медведей. Это лучше, чем до отупения сидеть в сетях. Мы в его возрасте общались у костров, мы пили и блевали, мы читали стихи и расписывали стены, а потом спорили и дрались... мы были живыми, мы умели говорить.
- Да, отец. Наверное, ты прав... по-своему. Но тебе пора принять время.
- Принять время? - вскричал Евгений Степанович, - принять поражение человека с его слабостью, комплексами и... душой? А к о г о вы дадите взамен?
- И всё же придётся принять. Это неизбежность. Кстати, когда продолжим курс? Крумму нужны точные даты.
- Для чего? Чтобы превратить меня в один из ваших алгоритмов?
- Отец, ты ничего не потеряешь: всё твоё останется с тобой. И ты напишешь ещё много новых картин.
- То есть, как у вас это называется, сгенерирую чужие образы и впечатления? И если они в чём-то совпадут с общей идеей, то это будет называться законченной картиной?
- Отец, мы должны завершить проект. Всё идёт успешно. Ты отлично выглядишь. У тебя молодеет лицо...
- Нет! - Евгений Степанович резко встаёт из кресел, - оставьте мне моё старое лицо - я имею право на морщины. И... оставьте мне мою уязвимость!
Гневно ударив ладонью по спинке кресла и незнакомо сгорбясь, он почти выбегает из каминной.
Ещё не остыв после разговора с сыном, он переступает порог мастерской. Взяв в руки банку с краской, стоит с минуту неподвижно. Подняв голову, он встречается с собственным отражением в зеркале.
- Малодушное ничтожество, - шипит Евгений Степанович и вдруг с силой швыряет в него банку. По трещине, исказившей его стеклянный образ, текут струи густой охры...
Через полчаса, успокоясь, он подходит к начатому холсту. Уже месяц он работает над картиной-портретом. В интернет-обществе объявлен конкурс живописи на тему "Палитра осени".
Илья Схуржанский, известный учёный, получивший в Мюнхене доктора нейронаук, через сорок лет имел уже другое жилищное пространство. Давно забылся гудящий как пылесос старый компьютер. Его домашняя лаборатория занимала целую комнату. Новая система, помещавшаяся в двух узких и высоких, как чёрные шкафы, металлических ящиках, увитая снизу доверху множеством рядов параллельных и пересекающихся соединений, мерцала дни и ночи десятками глаз. Она дышала тихо и ровно, мониторы отсвечивали дыхание и пульсацию машины. Давно покинула этот свет Ирма Эммануиловна, а "Илька" её взбирался всё выше и выше, приближаясь к своей тайной ослепительной идее. Давно, ещё в молодые годы, он придумал миф, дал ему имя, а потом облёк его в тело...
Как-то осенним вечером, рано опустившимся на город, Илья вернулся из университетской ЛСТ. Он скинул пальто и переступил порог "берлоги", как называл он свою лабораторию.
- Добрый вечер, - приветствовал он сидящего к нему спиной широкоплечего мужчину.
- Добрый вечер, - отвечал тот, едва шевельнув на пульте рукой в чёрной перчатке, - как дела, профессор?
- Спасибо, нормально. Итак, маэстро, продолжим работу?
- Продолжим: даю выход.
На экране одного из мониторов стали возникать цветные изображения женщины, не познанной им до конца, но незабываемой, какой бывает иногда неосуществлённая мечта юности.
- Не то, не то, - морщился Схуржанский, автоматически гася их одно за другим.
- Я близок к результату, профессор, но ты мешаешь мне, - голос рядом сидящего стал неприятно резким, - вчера ты говорил о моих успехах.
- Да, я говорил о твоих... незначительных успехах в дизайне. Но он...
- Я сделаю его! - прервал Илью тот же голос.
- Как? Ты желаешь сравняться с ним?!
- Я хочу превзойти его!
- Похвально, но ... он имеет опыт, - изумился Схуржанский, откинувшись на спинку кресла.
- Я изучил его, профессор. Он - всего лишь рефлексирующий бродяга, - ответствовал тот.
Схуржанский замолчал, закрыв глаза и нервно потирая рукой виски. Опять, как в предыдущие ночи, в сознании его замелькали хвостиками мысли-змейки, что досаждали ему навязчивой идеей катастрофичности происходящего.
Голос собеседника заставил его очнуться:
- Профессор, ты плохо спишь: тебе мешают сны.
- А ты? Ты не видишь сны? - поинтересовался Схуржанский.
- Нет, - ответствовал тот, - я исключительно здоров в этом смысле. Уверен, что сны снижают качество жизни.
- Пожалуй, ты прав, - говорил рассеянно Илья, - но знаешь, - начал он вдруг, как бы рассказывая себе, - я видел сон: рыжий лохматый мальчик сидит у пианино, а рядом его глухая мать говорит ему: "У тебя пальцы пианиста, Илька, ты не должен упустить возможности музыкального будущего!" Мальчик лениво перебирает клавиши и, дождавшись, когда мать выйдет, крадучись перебегает в соседнюю комнату и начинает своими длинными пальцами стучать по клавиатуре компьютера... И мне было стыдно за мальчика.
- Стыд - это reflexio. Обращение назад, - резюмировал сидящий рядом.
- Я полагаю, это часть моего сознания.
- Это нарушает общую мотивацию, профессор.
- Но это мои мысли, поток мыслей...
- Поток? Поток воды, горный поток, - перебирал собеседник, - если твоё сознание поток, то всё остальное - это пена, накипь, - резюмировал тот опять.
- И всё же ... где начало этого потока? Что или кто определённо заранее знает, куда вынесет он меня? И вынесет каждого из наc на свой непохожий берег... А нейроны между тем одни и те же. Загадка, - бормотал Схуржанский, сгорбившись и уйдя в свои мысли.
- Загадка - иносказательное выражение, необъяснимое событие или явление..., - машинально перечислял тот, кто горой возвышался в ночи рядом с Ильей, казавшимся ещё меньше, чем он был.
Не дослушав его, Схуржанский устало махнул рукой и, на ходу отключив систему, с удручённым лицом вышел из лаборатории. Но как только закрылась за ним дверь, так тотчас вспыхнул красный глаз машины и, вздрогнув, снова ожила на пульте чёрная кожаная рука ночного собеседника...
На следующий день - день пятой годовщины со дня смерти жены, - Евгений Степанович поехал на старое Всесвятское кладбище. Третий год оно не использовалось горожанами, предпочитающими загородный лесопарк с крематориями. День близился к концу. Желтизна низкого неба меж соснами уже бледнела. Оставив машину у центрального входа и спеша застать меркнущий свет дня, Москалёв приближался к могиле Марты. Однако неподвижная чёрная фигура человека впереди заставила его застыть на месте. Евгений Степанович зашёл за ближайший памятник и наблюдал, как крупный и крепкий в плечах мужчина, наклонясь, положил букет цветов к памятнику Марты. Он видел лицо Незнакомца, освещённое снизу электрическими фонариками: узкое, с тяжёлой челюстью, словно облитое свинцовой бледностью и с остановившимся тёмными провалами невидимых глаз. Резко выпрямившись, Незнакомец обвёл блеснувшим взглядом кладбищенский лес. Холод прошёл по спине Евгения Степановича. Человек двинулся к узкому боковому выходу. Москалёв видел, как, выйдя за ворота, он скрылся за тонированными стёклами похожего на чёрный катафалк сверкающего авто.
Евгений Степанович поднял с могилы сияющий в темноте букет роз, словно сотворенных из белой кости. На привязанной к нему ленточке стояли знакомая печать и имя: Ив Итэн. Наконец-то Тень Незнакомца обрела тело.
Выставка проходила в центре города в огромном строении из стекла и бетона, с вертикальными садами из пальм и сверкающими залами на бесчисленных этажах, то взмывающих вверх, то смещающихся куда-то в сторону. Тут и там можно было видеть группы людей, наводящих смартпэды на загадочные инсталляции или скульптуры и слушающих металлические голоса невидимых кураторов.
Экспозиция выставки "Палитра осени" в правом секторе здания являла творения пост-пост-гуманизма малоизвестных или вовсе безымянных художников, нисводящих человека с пьедестала с его примитивной кистью в руке. Их изображения несли в себе таинственные коды-сочетания органического и неорганического миров. Имена их, обозначенные чаще всего лишь загадочными буквами и цифрами, мало что говорили посетителям... Потрясённо покачивая головами, люди плыли мимо них и останавливались у написанного маслом женского портрета работы Ива Итэна: наивно-восторженный взгляд синих глаз девушки как будто продолжал тему пылающей синевы сентябрьского неба и вальсовое кружение красно-жёлтых садов за её спиной. Евгений Степанович тотчас узнал в ней Марту и, ощутив на секунду прежний укол ревности, тут же усмехнулся над собой: глаза-то у ней не синие, а серые, да и шарфик - прозрачный, летний, - не тот..., - подумалось ему.
Была какая-то странность во всем этом: по-детски непосредственный портрет девушки и мрачная фигура материализовавшегося Ива Итэна не вязались в сознании Евгения Степановича. Кто же этот человек? И человек ли он?
Вторая работа принадлежала кисти самого Москалёва и была до отказа наполнена его памятью. В проёме распахнутой двери в дом, где на бревенчатой стене тускло светятся чёрно-белые фотографии супружеской пары с узнаваемыми на лицах чертами самого художника, застыла девушка. Из-за спины её видны часть рюкзака и угол фотоаппарата "Кодак". За плечами девушки - северная ночь и глухая осень, что обозначена стылыми и оголенными деревцами. Вдали за убегающими столбиками трассы в низине тлеет огонёк костра и угадываются очертания сидящих вокруг него людей. Возможно, только что девушка сидела с ними. И теперь как бы случайно заглядывает в дом-память другого человека. Молодое лицо её с пытливо-умным взглядом чуть раскраснелось от ходьбы. Одной рукой она оперлась о дверной косяк, а второй оттягивает серый шарф-хомутик. Тонкие брови её чуть взлетели от чего-то увиденного, и она замерла на пороге. При внимательном взгляде можно заметить несоответствие юного лица и рук уже зрелой женщины - длинных, худоватых, с голубыми прожилками вен и обручальным кольцом. Так художник соединил два возраста в одном образе, что берёг на самом дне души и извлёк его оттуда в нужный час как драгоценность.
Победила работа Москалёва. Эксперты сошлись во мнении, что картина его явила психологический портрет и отразила не только время года, но и определённую эпоху.
Банкет по случаю победы проходил через месяц в ресторане "Титаник", напоминающем величиной и величием знаменитый пароход с перетекающими пространствами и смартстолами в обеденных залах-каютах. Евгений Степанович, усталый и раскрасневшийся от волнения, весь вечер принимал поздравления и охапки цветов.
Ужинали поздно, ближе к полуночи. Наклонясь над тарелкой с форелью, густо обложенной зеленью, Москалёв вдруг услышал, как сидящий напротив художник Трегубов, вытирая рот салфеткой, спросил Феликса:
- Между прочим, вы видели в "Вечерних новостях" некролог о смерти второго художника Ива Итэна?
- Что? Когда это случилось? - вскричал старший Москалёв.
- Да где-то на днях...
- Возможно, он не перенёс поражения, - заметил кто-то.
Возвращались уже далеко за полночь. Должно быть, под воздействием выпитого вина (и к тому же был повод закрепить примирение с сыном после отказа участвовать в его Проекте) Евгений Степанович решился рассказать сыну о Незнакомце, что завис тенью в их жизни с Мартой, и о последней встрече с ним на Всесвятском кладбище. После недолгого молчания Феликс сказал:
- Думаю, что у кладбища в машине его поджидал папа Карло.
- ...?
- Да, именно папа Карло и нажал на "off" после неудачи на конкурсе и затем дал некролог в газету, чтобы покончить с мистификацией.
Прошло полгода. За открытыми окнами был тихий весенний вечер. Только что прошёл майский дождь, и над дальним куполом Лаборатории, как венец уходящей жизни, встала радуга. Евгений Степанович с чашкой чая у экрана слушал "Хроники дня”. Перечислив последние события, ведущая сообщила:
- В пятом отделе Лаборатории секретных технологий обнаружено мёртвое тело инженера Схуржанского, убитого чудовищным способом и при странных обстоятельствах...
Полицейский развернул офисный стул, на котором сидел труп, и телекамера осветила то, что должно было быть лицом убитого: на синевато-восковой физиономии его был оттиснут женский портрет, сотворённый не кистью, а как бы типографским способом. Тело покрывали осыпающиеся белые розы, похожие на раздавленные каблуком кости. Чашка выпала из рук Евгения Степановича. Он привстал с места, узнавая на лице трупа черты Марты, и тут же рухнул в кресло, теряя сознание. Едва ли он успел рассмотреть записку на вороте убитого с надписью "Любящий сын Ив Итэн" и печатью, похожей на сгусток чёрной крови…
Евгений Степанович Москалёв прожил до 88 лет, написал ещё много хороших картин, хотя портретов жены, говорят, он больше не писал. И умер естественной смертью изжившего себя человека.
Неразгаданным до конца и неуловимым оказался Ив Итэн. Полиции не удалось напасть на его след. Хотя его имя было постоянно на слуху, тень его мелькала всюду. Говорили и писали о его бессмертии…
Начиналась новая эра. Эра тёмного Inhumanity.